Юделевский выделял прежде всего наступательную, «агрессивную» функцию террора, отводя агитационной и оборонительной его задачам подчиненное значение. Он опровергал традиционный аргумент критиков терроризма о том, что террор направлен против отдельных личностей, указывая, что террор направлен «против варварского политического строя, воплощаемого в группе лиц и поддерживаемого группою лиц. Строй не есть нечто мистически-бестелесное, существующее вне людей и помимо людей. И когда сущность политического строя заключается в порабощении целой страны шайкой узурпаторов, опирающихся на насилие и на традиции насилия, то террор, оказывающий разрушительное действие на эту шайку, разрушительно действует также и на самую систему»[356].
Досталось эсерам от неугомонного Бурцева. Он сумел выпустить еще один, 4-й, номер «Народовольца», на этот раз в Швейцарии. Если в Англии пропаганда терроризма даже в литературной форме привела его в тюрьму, то в Швейцарии дело ограничилось высылкой из страны. Статью «Социалисты-революционеры и народовольцы» Бурцев посвятил критике эсеровских подходов к терроризму, ставя им в пример «Народную волю» — разумеется, по-своему интерпретируя народовольческую стратегию и тактику.
«Русским революционерам, — поучал Бурцев, — надо усвоить народовольческий взгляд на террор, как на самостоятельное и самодовлеющее средство для борьбы с правительством. В таких деспотических странах, как Россия, террор против реакционных деятелей всегда целесообразен... Поэтому, вся тактика русских террористов в данное время, при данных политических условиях нашей родины, заключается в одном желябовском пароле: "жарь!", — все остальное приложится к борьбе само собою»[357].
Бурцев высоко оценивал пропагандистское воздействие индивидуальных терактов, полагая, что если цель выбрана удачно, дополнительных разъяснений для общества не потребуется. Говоря о покушении Балмашева, Бурцев писал, что раз он «удачно спустил курок по Сипягину, пропаганда его дела перешла из рук его ближайших друзей в миллионы рук тех, кто его никогда не знал, но для кого, подобно ему, были близки вопросы сипягинской политики. Таким образом, факт так называемого "индивидуального", а не "массового", террора Балмашева оказался связанным бесчисленными нитями с идейной жизнью страны, более тесно связанным, чем десятки самых удачных массовых стачек и демонстраций»[358].
Надо сказать, что в данном случае Бурцев был недалек от истины. Убийства министров действительно производили всероссийский эффект, а те или иные забастовки и демонстрации могли просто остаться неизвестными для широкой публики. Учитывая нелюбовь русского обывателя к властям, в особенности к властям полицейским, перед которыми обыватель — даже если он не был каким-либо идейным оппозиционером — чувствовал себя совершенно беззащитным, сам факт убийства мог вызывать (и нередко вызывал) не чувство отвращения или негодования, а скорее удовлетворения и злорадства. Это отмечали наблюдатели после убийства Сипягина; не может вызывать сомнения всероссийское торжество, последовавшее за убийством Плеве.
В итоге Бурцев пришел к выводу, что на эсеров можно смотреть, как на «партию с террористическими тенденциями, но о ней нельзя сказать, что она — террористическая партия». В руках Боевой организации террор был «орудием агитации, мести, протеста, но он не был террором в прямом смысле этого слова: он никого серьезно не терроризировал, а в этом и должно
заключаться его главное значение... Террор должен терроризировать правительство: иначе он не будет террором, а для этого многое в деятельности с[оциалистов]-р[еволюционеров] должно измениться: напр[имер], пора не ограничиваться браунингом и бороться не главным образом с Богдановичами»[359].
Любопытно, что мысли, сходные с бурцевскими, высказывал «в кулуарах» не кто иной, как Г. А. Гершуни. По воспоминаниям В.М.Чернова, когда Гершуни приехал заграницу после неудачи покушения на харьковского губернатора кн. Оболенского, то на вопрос, как это произошло, он «курьезным тоном ответил»: «очень просто, пора и нам сказать, как когда-то на довольцам: мало веры в револьверы. Дайте мне хошие бомбы — и каждый месяц народу будем подавать на разговенье по жареному министру»[360].
Впоследствии Чернов как-то раз снисходительно назвал Бурцева enfant terrible идеи терроризма. Однако нельзя не признать, что развитие эсеровского терроризма пошло именно в том направлении, на которое указывал Бурцев. Следующими объектами покушений стали фигуры, значительно более «весомые», нежели провинциальный губернатор — министр внутренних дел В.К.Плеве и великий князь Сергей Александрович, а орудиями убийства — разрывные снаряды.
Убийство Плеве, осуществленное членом БО Е.С.Созоновым 15 июля 1904 года недалеко от Варшавского вокзала в Петербурге, стало кульминацией эсеровского террора и сильнейшим аргументом в пользу эффективности этой тактики. Количественно эсеры совершили в десятки раз больше терактов после убийства Плеве, но ни один из них не произвел такого эффекта и ни один не оказал столь действенного влияния на политику правительства.
Плеве был символом реакции; он был объектом ненависти и революционеров, не забывших, кто сыграл едва ли не главную роль в ликвидации «Народной воли», и либералов, видевших в нем главное препятствие на пути реформ. На него возлагали ответственность за русско-японскую войну. Наконец, кроме сути политики Плеве, раздражение вызывали его грубость и безапелляционность при нечастых встречах (не по их инициативе) с общественными деятелями. Противник, в принципе, насилия, князь Д.И.Шаховской твердил, после встречи с всесильным временщиком: «Плеве надо убить... Плеве пора убить»[361].
Борис Савинков, в присущем ему несколько экзальтированном стиле писал о Плеве в статье «Итоги террористической борьбы», опубликованной в последнем номере «Революционной России» осенью 1905 г., более года спустя после покушения Созонова: «Никогда ни один временщик не знал такой ненависти. Никогда ни один человек не рождал к себе такого презренья. Никогда самодержавие не имело такого слуги. Страна изнемогала в неволе. Кровью пылали города, и тщетно сотнями гибли борцы за свободу. Тяжелая рука Плеве давила все. Как крышка гроба, лежала она на восставшем, уже пробужденном народе. И мрак становился все гуще, и все невыносимее становилось жить»[362].
Убийству Плеве эсеры посвятили специальный номер «Летучего Листка» «Революционной России» и серию публикаций в своем центральном органе; они пожинали плоды успеха БО. В обзоре «Из общественной жизни» в одном из августовских номеров газеты печатались корреспонденции из Саратова, Николаева, Одессы, Архангельска, Москвы сообщавшие о восторженной реакции на известие об убийстве Плеве не только революционной или околореволюционной, но и обывательской среды. Это можно было бы счесть преувеличением, если бы не практически единодушные подтверждения господствующего настроения на страницах газет самых разных направлений, а также в мемуарах и дневниках современников[363].
Эсеры с удовлетворением перепечатывали признания и либералов, в заграничном органе которых — «Освобождении», в частности, говорилось: «...бомба, и именно она произвела благотворное сотрясение мыслительного аппарата верховных сфер... надо иметь мужество это признать, даже будучи противником терроризма... Я знаю, — писал автор передовицы в 59-м номере "Освобождения", — как нелегко в этом сознаться не то что уж представителям верховной власти, но и всем, кто против террористической тактики воздействия, но что делать с фактами, которые красноречиво говорят за себя?»[364]
Еще большее удовольствие, вероятно, доставило им признание со стороны зарубежных социал-демократов. В газете Эд.Бернштейна, после «ряда оговорок самого пошло-филистерского характера», терроризм в России приравнивался к праву необходимой самообороны. В своем органе Пар вус без обиняков заявил, что «всякий террористический акт в России действует как избавление и подобно лучу надежды». Правда, он оговорился, что политическая система остается от этого нетронутой, но гибель той или иной личности подымает все же чувство человеческого достоинства у всех униженных и порабощенных и очищает до известной степени атмосферу всеобщей вынужденной подчиненности. «Каждый террористический акт всякий раз показывает, что нельзя задушить в народе стремление к свободе...», — писал Парвус. «Спрашивается, — задавался вопросом составитель обзора социалистической прессы, — разве всего этого еще мало, чтобы включить террор в число других средств революционной борьбы с абсолютизмом?»
Особое внимание в обзоре обращалось на слова Парвуса, что «терроризм в России был бы невозможен, не имей он за себя общественное мнение». Составитель обзора подчеркнул «глубокую важность» его слов и их «угрожающее значение» для родственной Парвусу по духу, «но глухо запирающейся от новых запросов жизни русской соц.-дем. партии». Сочувственные отклики убийство Плеве нашло также на страницах «Форвертса», «Арбейтер Цайтунг», «Аванти» и других социалистических газет[365].
Подтверждение своей правоты эсеры усматривали и в откликах реакционной прессы на смерть Плеве. С видимым удовлетворением «Революционная Россия» цитировала «Московские ведомости»: «...нельзя достаточно оценить потерю, которую несет дело государственного управления... Да, если враги России хотели нанести ей великий ущерб, они не могли выбрать среди ее граждан лучшей жертвы». Автор обзора статей в «пресмыкающейся прессе» даже ставил в пример Симеонам Столпникам «антитеррористической ортодоксии», т.е., социал-демократам, оценки терроризма, дававшиеся на страницах реакционной печати.