Реакционные круги отлично понимают, полагал обозреватель «Революционной России», что дело режима, системы «иногда бывает неразрывно связано с конкретными носителями системы, наиболее энергическими и талантливыми выразителями основных тенденций режима; что, нанося удары этим лицам, мы наносим ущерб и системе, которая витает не в безвоздушном пространстве над людьми, а живет в людях и действует через людей, причем иные люди являются главными нервными узлами, центрами всей системы. Понимают они и то, что террор не только перемену одного лица другим вызывает, но хватает горазда дальше, и что глупо террористов представлять себе наивными людьми, борющимися не против системы, а против лиц, и удовлетворяющимися смещением одного лица — другим». Это был явный камешек в огород социал-демократов.
Как бы в укор своим непонятливым оппонентам из социал-демократического сектора революционного движения, эсеровский публицист вновь цитировал «Московские ведомости»: «Террористам вовсе не нужна смерть того или другого губернатора или министра; им только нужно, чтобы правительство смутилось перед целым рядом убийств, и чтобы обществозаметило это смущение»[366].
Таким образом, если в партийных кругах и были какие-либо сомнения относительно целесообразности террора, то убийство Плеве их окончательно рассеяло. Политика правительства действительно изменилась, на смену реакционеру Плеве пришел склонный искать компромисса с обществом П.Д.Святополк-Мирский. Начавшиеся попытки либерализации режима на фоне военных неудач и внутреннего кризиса вылились в массовое насилие 1905 года, начатое правительством 9 января. Мысль о том, что революция, собственно, началась осенью 1904 года, а толчком к ней послужило убийство Плеве, высказывалась еще в дореволюционной российской публицистике. Автор фундаментального труда о русской революции 1905—1907 годов американский историк А.Ашер, на мой взгляд, вполне справедливо расценивает период со времени убийства Плеве до 9 января как первую фазу революции[367].
Летом 1905 года в прокламации «Народная революция», изданной ЦК ПСР не без оснований говорилось, что убийство Плеве было после долгого затишья «первое историческое касание раскаленной проволоки революции. Оно знаменовало, что дверь, задержавшая победный ход революционной воли, взорвана усилиями социалистов-революционеров и что туго натянутые нити бессмысленной, продажной, развращенной бюрократии лопнули навсегда, безвозвратно». В прокламации убийство Плеве называлось «вторым приговором» — первый «был вынесен и приведен в исполнение партией «Народной воли», 1-го марта 1881 г.»[368]
Итак, то, что не сработало в 1881-м, получилось в 1904-м. Путь, указанный народовольцами, не оказался дорогой в тупик. Террористическая тактика доказала свою эффективность при определенных исторических условиях и обстоятельствах. Другая проблема, которая стояла перед идеологами терроризма — нравственное его оправдание.
2. Бомба и нравственность
Вопрос о нравственном оправдании политических убийств был поставлен в первой же программной статье Чернова о терроризме в «Революционной России». «Самый характер террористической борьбы, связанный прежде всего с пролитием крови, таков, — писал главный идеолог эсеров, — что все мы рады ухватиться за всякий аргумент, который избавил бы нас от проклятой обязанности менять оружие животворящего слова на смертельное оружие битв. Но мы не всегда вольны в выборе средств»[369].
Чернов исходил из неизбежности революционного насилия для изменения существующего строя. В этом случае террористическая борьба потребует меньше жертв, чем массовая революция. «Во время кровавых революций отнимается жизней еще больше, чем во время террористических актов». Причем «отнимаются жизни» рабочих и крестьян, переодетых в солдатские мундиры. «Неужели жизнь их с нравственной точки зрения менее священна, чем жизнь таких зверей в образе человеческом, как Сипягины, Клейгельсы и Плеве?»
Нарисовав ужасающую картину положения трудящихся в «стране рабства», которая, при всех преувеличениях и обычной для революционной литературы экзальтации во многом соответствовала действительности, Чернов патетически заявлял: «в этой стране, согласно нашей нравственности, мы не только имеем нравственное право — нет, более того, мы нравственно обязаны положить на одну чашку весов — все это море человеческого страдания, а на другую — покой, безопасность, самую жизнь его виновников».
Что же понималось под «нашей», т.е. революционной, нравственностью? Абсолютные нравственные ценности, или «нравственность не от мира сего», отрицались: «Не человек для субботы, а суббота для человека». В общем, оправдывался хорошо известный тезис о цели, которая извиняет средства. Как обычно в таких случаях, цель была высокой, а риторика настолько выспренной, что переходила в полную безвкусицу и пошлость. «Нет, наша нравственность — земная, она есть учение о том, как в нашей нынешней жизни идти к завоеванию лучшего будущего для всего человечества, через школу суровой борьбы и труда, по усеянным терниям тропинкам, по скалистым крутизнам и лесным чащам, где нас подстерегают и дикие звери и ядовитые гады»[370].
Знал бы певец террора, какой «ядовитый гад» возглавит носителя и защитника революционной нравственности — Боевую организацию! Теперь, по прошествии без малого столетия, понятно, что нравственный релятивизм, оправдываемый высокими целями, вещь чрезвычайно опасная; тем более когда речь идет о терроре. Принцип целесообразности, который применяют, решая, убивать или нет, очень быстро приводит к потере всяких принципов и нравственному разложению. Все это в общем было понятно и современникам русских террористов. Непонятно было другое: как иначе противостоять правительственному насилию? Чем ответить на избиение студентов, порку рабочих демонстрантов, выстрелы в толпу в Батуми и Златоусте, невмешательство властей во время еврейского погрома в Кишиневе?
Поэтому когда Чернов писал, что «значение террористической борьбы как средства самообороны, слишком очевидно и понятно», он мог вполне рассчитывать на сочувствие не только в революционной среде. Значение терактов как ответ на правительственные насилия — что служило их нравственным оправданием — подчеркивают в своих заявлениях и показаниях арестованные террористы. «Террористические акты, — заявляет после покушения на начальника Киевского жандармского управления генерала В.Д.Новицкого эсерка Фрума Фрумкина, — являются пока, в бесправной России, единственным средством хоть несколько обуздать выдающихся русских насильников»[371].
Организатор и первый глава БО, тонкий психолог, по мнению как большинства его товарищей по партии, так и противников, ГА. Гершуни в своей речи на суде подчеркивал, что партия до последней возможности оттягивала вступление на путь террористической борьбы. И только «под давлением нестерпимых правительственных насилий над трудовым народом и интеллигенцией нашла себя вынужденной на насилие ответить насилием». Гершуни опять напомнил о «временных правилах» для студентов, избиении демонстрантов нагайками, высылке интеллигентов за письменные протесты против насилий.
«В эпоху значительного общественного подъема, — говорил Гершуни, конечно, рассчитывая, что его речь станет достоянием общественности, — какой застали последние годы, удары реакции могут встретить покорность отчаяния только в отдельных лицах. В целом же неизбежен неумолимый отпор, при котором с фатальной необходимостью "угол отражения оказывается равным углу падения"... Те, которые сталкивались с революционной средой, знают, как быстро под влиянием правительственных репрессий росло в ней сознание необходимости резкого отпора, как люди рвались в открытый бой, и как вопрос о неизбежности террора с очевидной ясностью выдвинулся для всех...»[372]
В неподписанной статье в «Революционной России» «К вопросу о силе и насилии в революционной борьбе» проводилась мысль о принципиальной разнице между правительственным насилием и силой, которую ему противопоставляют революционеры. Сила, по мнению автора, защищает личность и ее права, насилие — нападает на них. Сила сплошь и рядом является одним из орудий борьбы со злом; насилие же всегда служит злу и поддерживает его.
Столь часто повторяемая фраза о противлении или непротивлении злу насилием, в сущности, по мнению автора, не имеет смысла. Она лишь сбивает с толку намеренно неточной терминологией. Правильно формулированное требование должно звучать так: «противопоставляйнасилиюсилу»[373] . Почти теми теми[374] же словами объяснял свой поступок убийца Плеве Егор Сезонов. В записке, переданной на волю и озаглавленной «Что мог бы я сказать в объяснение моего преступления», он, после традиционных заявлений, что партия никогда не позволила бы себе прибегать к оружию террора, если бы к этому не вынуждал ее безграничный произвол самодержавия и его чиновников, резюмировал: «Только на насилие она отвечает силою»[375].
Несколько лет спустя, выступая в Государственной Думе, премьер-министр П.А.Столыпин в ставшей знаменитой речи заявил, что правительство противопоставит революционному насилию — силу. Знал ли он (или его спичрайтер), что точно такую же терминологию, и по тому же поводу, использовали в газете партии, исповедующей террор? Только, разумеется, числили насилие по ведомству правительства...
Другим аргументом, который адепты терроризма использовали для его нравственного оправдания, было нередко неизбежное самопожертвование террориста. Уже в первой листовке Боевой организации, выпущенной по случаю покушения Балмашева, ее автор Гершуни писал, что этот акт докажет, что люди, «готовые жизнью своей пожертвовать за благо народа, сумеют достать врагов этого народа для совершения над ними правого суда»