Интересен в проекте Чайковского следующий момент. Если II съезд пытался восстановить партийный контроль за террористическими действиями, что отчетливо заявлено в речи Гершуни, то Чайковский призывал к прямо противоположному. «Понятно само собой, — писал он о партизанской борьбе, — такое дело должно быть беспартийным. Мне один умный вояка сказал, что солдатом хорошим может быть только тот, кто способен нырять с головой, т. е. рисковать всем без задних мыслей и соображений. Поэтому государственный человек в солдаты не годится и его дело не командовать, а объявлять войну и заключать мир. Ну, одним словом, раз война решена, партии должны отойти в сторону и только удерживать за собой общий контроль над началом и концом военных действий, а командовать должны солдаты, но не государственные умы»[410].
Если «в низах» преимущественно «ныряли с головой», то в ЦК пытались все-таки быть «государственными умами» и соотносить террористическую активность с политической ситуацией в стране. В максимально доступной форме это сформулировал все тот же партийный златоуст Гершуни: «при хорошей Думе и плохая бомба лишняя и скверная вещь; при плохой Думе хорошая бомба — вещь неизбежная». Поскольку «острота борьбы зависит исключительно от правительства, намерений которого мы в настоящую минуту не знаем, так как в каждый момент при сложности создавшегося положения, может потребоваться в зависимости от правительственной политики изменение боевой тактики в сторону ли ее усиления или временной приостановки, эта тактика должна быть поставлена в условия, удобные для быстрого регулирования»[411].
Вышедший из Шлиссельбурга Н.А.Морозов мог бы с удовлетворением прочесть эти слова — они ведь точно соответствовали смыслу и духу его «Террористической борьбы», в которой терроризм рассматривался как способ воздействия на правительственную политику, своеобразный ее регулятор, направляющий правительство на путь истинный.
Возвращаясь к вопросу о терроризме и его нравственном оправдании, заметим, что в программной речи Гершуни также повторяется общий для эсеровских идеологов тезис, согласно которому мишень для террористов указывает общественное мнение. Террорист «казнит» свою жертву по приговору «народного суда», т.е., опять-таки, в соответствии с мнениями и слухами. То, что народное мнение может быть ошибочным, а слухи — ложными, народолюбцев не очень заботило. Любопытный эпизод рассказывает в своих воспоминаниях Зензинов. 8 декабря 1905 года он и его товарищи по московской организации ПСР услышали выстрелы, доносящиеся со стороны загородного сада «Аквариум», где митинг был окружен войсками и полицией. В ответ на расстрел митинга было решено взорвать Охранное отделение, что и осуществили под руководством Зензинова в тот же вечер. Слухи о расстреле митинга впоследствии не подтвердились[412]. Зензинова это, очевидно, не очень взволновало — взрыв Охранного отделения с точки зрения революционера в любом случае был делом богоугодным. Но ведь если ошибка могла, произойти даже в таком случае, что же говорить о других, менее очевидных?
Произвол был возведен революционерами в норму задолго до захвата одной из революционных фракций власти. Надо было очень далеко уйти от банальных представлений о нравственности, чтобы провозглашать убийство — великим подвигом, а убийцу — какими бы мотивами он ни руководствовался — национальным героем. Однако своеобразие российской ситуации состояло в том, что убийц-террористов считали героями не только их товарищи-революционеры, но и достаточно широкие слои общества. Общепризнанной героиней считалась Мария Спиридонова. А ведь все имели возможность читать ее разошедшееся в десятках тысячах экземпляров письмо, в котором она рассказывала не только об издевательствах над нею, но и о том, как она хладнокровно, меняя позицию, расстреливала мечущегося по платформе Луженовского, всадив в него в конечном счете пять пуль. Всего, с удовлетворением писала она, нанесено пять ран: «две в живот, две в грудь и одна в руку»[413].
Нравственный тупик заключался в том, что революционное насилие казалось единственной силой, способной противостоять произволу властей. В открытом письме Ж.Жоресу, осудившему террористическую тактику русских революционеров, ветеран-народник Л.Э.Шишко указывал на бессудные расстрелы рабочих-железнодорожников Семеновским полком под командованием генерала Мина, истязания крестьян в Тамбовской, Саратовской, Полтавской губерниях, закончившиеся убийствами тех, кого общественное мнение считало за них ответственными.
«Террористические акты в такой же мере вот политической необходимости, как и дело непосредсвенного чувства. Не все люди, на глазах которых свершаются безнаказанно убийства и истязания, способны выносить эти ужасы», — писал Шишко знаменитому европейцу, вряд ли реально представлявшему себе российскую действительность[414].
Довольно далекий по своим политическим симпатиям и философским взглядам от Шишко известный либеральный юрист и публицист К.К.Арсеньев высказывал сходные мысли: «Можно отрицать целесообразность политических убийств, крайне редко приносящих действительную пользу вдохновляющему их делу, но нельзя не видеть в них последнего, отчаянного, иногда неизбежного ответа на длительное и неумолимое злоупотребление превосходящей силой... Нарушаемое властью священное право на жизнь нарушается и ее противниками; виселице отвечает револьвер или бомба...»[415]
Ни власть, ни ее противники не нашли выхода из этого политического и нравственного тупика; впрочем, они его не очень-то и искали, уповая на уничтожение противостоящей стороны. Спираль насилия продолжала раскручиваться; победителей в этой схватке не оказалось.
3. Деградация террора
На годы революции 1905—1907 гг. приходится пик эсеровского террора. По подсчетам Д.Б.Павлова с января 1905 по конец 1907 г. эсерами было осуществлено 233 теракта (до 3 июня 1907 г., принятой в литературе дате окончания революции — 220 покушений)[416]; сами эсеры, опубликовавшие статистику террористических актов в 1911 г., располагали данными о 216 покушениях, совершенных в период с 1902 по 1911 г.[417]. М.И.Леонов, используя более детализированные эсеровские данные, приводит следующие расчеты: на 1905 г. приходится 54 теракта, 1906 — 78, 1907 — 68 (из них 38 — до 3 июня). После 1907 г. эсеровский террор фактически сходит на нет: в 1908 г. было совершено три покушения, 1909 — два, 1910 — одно и в 1911 г. два[418].
Ни одно из них не имело общенационального значения.
М.И.Леонов подсчитал, что на годы революции приходится 78,2% всех терактов, совершенных эсерами. Причем Боевой организацией было совершено лишь 5% от общего числа покушений (11, из них 5 в годы революции)[419].
Терроризм был одним из важнейших компонентов революции; сбылись пожелания эсеровских теоретиков о соединении терроризма с массовым движением. Однако именно это соединение положило начало деградации террора и если успешные теракты кануна и начала революции подняли авторитет партии на невиданную высоту, то вскоре выяснилось, что джинн терроризма отказывается слушаться своих «хозяев», да к тому же производит на общество все более отталкивающее впечатление. Высшие успехи эсеровского терроризма одновременно знаменовали начало его разложения.
Собственно, первые тревожные признаки появились еще в 1904 г., когда в партии появилась группа «аграрных террористов» (лидеры — М.И.Соколов, Е.Й.ЛОЗИНСКИЙ), оформившаяся впоследствии, в 1906 г., совместно с так называемой «московской оппозицией» (В.В.Мазурин и др.) в «Союз социалистов-революционеров-максималистов» , провозгласивший террор своим основным средством борьбы[420]. Этими эсеровскими раскольниками были совершены самые кровавые и отвратительные террористические акты в годы революции, в том числе взрыв дачи П.А.Столыпина 12 августа 1906[421], а также самые крупные экспроприации — ограбление Московского общества взаимного кредита, когда партийную кассу за 15 минут пополнили 875 тыс. руб. и захват казначейских сумм (около 400 тыс. руб.) в Фонарном переулке в Петербурге. Причем последний «экс» стал и одним из самых кровавых[422].
В программном отношении расхождения заключались в том, что «раскольники» не признавали программы-минимум, настаивая на осуществимости немедленной социализации земли, фабрик и заводов. В тактическом плане максималисты отдавали приоритет терроризму, считая его универсальным средством борьбы против самодержавия, эксплуататоров, а также лучшим методом агитации, способным в конце концов побудить массы к восстанию. Экспроприации максималисты рассматривали как особую форму классовой борьбы, средство «конфискации частных капиталов» и преодоления «фетиша собственности».
В 1906—1907 годах максималистами было совершено около 50 террористических актов. Отношение к человеческой жизни, не говоря уже о собственности, у максималистов было сходно с крайними анархистскими группами. Замечателен комментарий лидера максималистов М.И.Соколова («Медведя») по поводу многочисленных жертв среди «посторонних» при взрыве дачи Столыпина: «...Эти "человеческие жизни"? Свора охранников, их следовало перестрелять каждого в отдельности... дело не в устранении [Столыпина], а в устрашении, они должны знать, что на них идет сила. Важен размах... Каменную глыбу взрывают динамитом, а не расстреливают из револьверов»