Не согласился Чернов и с аргументом об «усталости» общества, его привыкании к насилию. Здесь он вновь сослался на исторический пример: накануне созыва Второй Думы в стране также «кровь лилась рекой». И вот в течение одного декабря месяца эсерами было произведено четыре террористических акта — убийства военного прокурора Павлова, петербургского градоначальника Лауница, графа Игнатьева и руководителя одной из местных карательных экспедиций Литвинова. Эти покушения оказали огромное воздействие на сознание масс. «Петербуржцы тогда говорили, — аргументировал свою точку зрения Чернов, — что нашу избирательную агитацию в рабочей среде провели не столько они, сколько эти террористические акты». Приведенные им соображения Чернов считал объективным доказательством того, что террористические акты должны быть полезны при кажущейся апатии в народе и обществе.
Заручившись «объективными» доказательствами и историческими примерами, Чернов, будто не замечая противоречия, тут же заявлял, что «использование» террора есть очень растяжимое понятие. Его можно использовать и в момент подъема массового движения для нанесения «окончательных» ударов правительству, и для ослабления своих врагов, ободрения друзей, для
подъема престижа собственной силы, подрыва престижа силы правительства и т.д. в тот период, когда подъема массового движения налицо еще нет. Таким образом, Чернов собрал едва ли не все аргументы сторонников терроризма, независимо от того, к какой партии или течению они принадлежали.
Вносить какие-либо коррективы в тактику партии Чернов по существу не считал нужным: «как в эпоху зарождения нашей партии мы могли выступить с нашей террористической кампанией, не дожидаясь того времени, когда мы будем сильны, а уверенные в том, что при помощи террора мы скорее станем сильными, так вправе мы поступить и сейчас, в настоящее время»[449].
С критикой ортодоксально-эсеровского понимания терроризма и применимости его в современных условиях выступили также делегаты, скрывавшиеся под псевдонимами Борисов, Воронов и Береславцев.
«Борисов» (Б.Г.Билит, в прошлом участник народовольческого кружка «парижских бомбистов», а затем заведующий эсеровскими мастерскими по производству взрывчатых веществ во Франции и Швейцарии) полагал, что террор был скомпрометирован не делом Азефа, а самим же террором, принявшим массовый характер. Покушений было столько, сколько, по мнению оратора, никогда в мире не было и, возможно, никогда уже и не будет. «Борисов», также как «Северский» обращал внимание на психологическую сторону дела: «нужно говорить о романтизме в революции, его было много и он обусловливал этот анархический разгул последних двух лет. Люди шли на смерть из-за 50 коп.[450], они шли на смерть, думая, что борются за экономическое освобождение человечества». «Громом теперь никого не удивишь», — пришел к безрадостному с точки зрения «возбуждающего» значения террора выводу «Борисов»[451].
«Воронов» (Б.Н.Лебедев) проводил аналогию между «фабрично-заводским» террором, отвергнутым партией, и террором против представителей власти. Фабрично-заводской террор был отвергнут потому, что нельзя бороться с классом террористическими методами. Но ведь нельзя бороться и против представителей власти, как представителей класса. Для этого у партии не хватит сил[452].
«Береславцев» (И.А.Рубанович), обращаясь к истории эсеровского террора «времен Плеве», указывал, что тогда террористическая тактика оправдывалась аргументами юридическими и моральными. Во-первых, террор служил средством законной защиты против произвола власти, во-вторых, это было орудие мести и правосудия. Но это было в те времена, полагал оратор, когда народ еще не выступил на арену политической борьбы и его интересы защищали отдельные героимстители. Теперь же идет борьба классов; неуместно говорить о справедливости в классовой борьбе, здесь один закон: «Горе побежденным!» Террор индивидуальный теряет свое значение; сейчас в России торжествуют победу реакционные классы; ужасы, происходящие в стране, есть логическое следствие победы реакции. У временно побежденного народа в этих условиях «есть одна затаенная мысль: накопить силу, чтобы одолеть реакцию и, кто знает, м.б., отплатить ей теми же жестокостями, но не индивидуальными, а массовыми»[453].
Так что эсеры в отношении к массовому террору мало чем отличались от большевиков или некоторых категорий анархистов. «Береславцев» же высказал критические замечания о «кавалергардской», унтер-офицерской психологии террористов, которая вырабатывается у них вследствие отрыва от общепартийной работы и чрезмерной «специализации».
Главную тяжесть в защите террористической тактики вновь пришлось взять на себя Чернову. В большой речи он ответил оппонентам и выдвинул новые аргументы в поддержку политического терроризма. Чернов достаточно убедительно показал, что разговор в выступлениях Борисова, Береславцева и Воронова пошел не о приостановке террора, а о его полном прекращении.
Пункт за пунктом он пытался опровергнуть аргументы критиков.
Во-первых, он заявил, что партия не собирается использовать террор в качестве средства устрашения и не намерена, подобно «Революционной мысли», «допугать правительство до реформ». Он вновь повторил известные положения о связи терроризма с массовой борьбой; противопоставлять «отдельный террористический факт» всей картине борьбы было, с его точки зрения, некорректно. Террористическая борьба «вносила свои штрихи во всю картину, ...интимно переплеталась со всем ее содержанием, всему придавала свой оттенок и на себе отразила смысл всего происходящего». Она отвечала определенным потребностям массового движения, прежде всего, временной дезорганизации правительственных сил.
Во-вторых, партия никогда не собиралась применять тактику индивидуального террора против целого класса; в отличие от террора фабричного и аграрного политический терроризм направлен на разрушение «боевого и защитного механизма» господствующих классов. Разъясняя смысл этого положения, Чернов довольно неуклюже говорил: «тот факт, что известное лицо при существующем режиме оказывается эксплуататором, не есть еще моральное основание для покушения на его жизнь, поскольку это лицо нейтрально в борьбе двух боевых и защитных механизмов, постольку и мы уважаем его нейтралитет; и лишь поскольку оно вмешивается в эту борьбу активно и поскольку этим своим вмешательством оно нам вредит, постольку целесообразно с нашей стороны и это лицо, и это учреждение намечать, как центр наших ударов».
В-третьих, рассматривая проблему терроризма с точки зрения этики, Чернов напомнил, что партия считает террор «печальным оружием». Это средство «тягостное», но вынужденное и ставить в вину террористам пролитие крови можно не больше, чем участникам вооруженных восстаний, баррикадных боев и т.д. Психологическая опасность привыкания к насилию, крови, существует не только в деле террора, но и в других отраслях партийной деятельности, связанной
с боевой работой. «Специализация» здесь неизбежна и, защищая террористов от упреков в «кавалергардской психологии», а руководителей БО в «антрепренерстве» в деле террора, Чернов заметил: «Острой бритвой можно порезаться, но это не значит, что нужно скоблить себя тупой бритвой».
Ничего нового в защиту террора Чернов, в общемто, не сказал. Не было оригинальным и средство, которое главный идеолог партии предложил для повышения эффективности террористической борьбы — использовать достижения технического прогресса. Расценивая террор как разновидность войны, он указал на новые способы ее ведения в современных условиях, в том числе под водой; вполне справедливым было предположение об использовании недавно народившейся авиации в военных целях. Для специфических целей террористов особое значение имел прогресс в] изготовлении взрывчатых веществ, а также возможность производить взрывы на расстоянии. «Террор будет террором в действительном смысле этого слова только тогда, когда он будет революционным применением наивысшего для данного момента технического знания, — полагал Чернов, — либо мы должны поставить своей задачей поднять террор на необходимую высоту, либо не из-за чего и огород городить»[454].
«Технические» рассуждения Чернова были безупречны. И предыдущий, и последующий опыт применения террористической тактики продемонстрировал, что только в случае учета террористами достижений, современной технологии они могли использовать тактику устрашения и дестабилизации ситуации в той или иной стране; радиоуправляемые взрывные устройства, пластиковая взрывчатка, отравляющие вещества, даже радиоуправляемые ракеты вошли в арсенал современных террористов. Однако проблема заключалась не в этом. Терроризм, в конечном счете, должен был оказывать определенное воздействие на власть и на общество; если теракты вызывали отвращение или просто не более чем равнодушное любопытство, значит, их политическое значение было равно нулю, сколь бы совершенными ни были технологии уничтожения, применявшиеся террористами. Попытки преодолеть кризис террористической тактики при помощи технических усовершенствований были столь же продуктивны, как лечение рака посредством гипноза.
Определяющей в подходе к террористической тактике была оценка политической ситуации. Эсеровский же ЦК оценивал ее совершенно неадекватно. Если считать, что революция закончена, то террористические акты для данного момента запоздали, справедливо замечал Чернов. Но дело как раз и заключалось в том, что он и его товарищи по ЦК исходили из того, что революция не кончена. Отсюда, развивал свою мысль Чернов, «мы логически влечемся к выводу, что агрессивной тактикой, в связи с теми условиями, которые существуют и продолжают действовать в России, мы можем вызвать непосредственно, в связи с этими условиями, период нового общественного подъема и нового революционного кризиса»