Таким образом, российские анархисты оказались в известном смысле «наследниками» опыта западноевропейских и американских террористов анархистского толка. Как справедливо пишет В.В.Кривенький, «возрождение российского анархического движения произошло заграницей, в условиях эмиграции». Анархистские группы возникли в Швейцарии, Франции, Германии, Болгарии, США. Из них наибольшее значение имели «Группа русских анархистов-коммунистов за
границей» (Женева, 1900-1901), лидером которой был М.Э.Дайнов и возникшая там же в 1903 г. другая группа анархистов-коммунистов, взявшая себе название «Хлеб и воля» (лидер — Г.И.Гогелия) и выпускавшая одноименный печатный орган[504]. Многие лидеры возникших в России анархистских групп бывали заграницей, знакомились с литературой и деятельностью западноевропейских анархистов. Правда, в начале XX века анархистский терроризм в Европе практически сошел на нет. Так что «каналы» влияния международного анархизма на российский достаточно очевидны.
Огромное влияние на российских анархистов оказал один из его основоположников, «классик» мирового анархизма П.А.Кропоткин. Причем его влияние было не только опосредованным, через многочисленные печатные работы, но и личным — несмотря на немолодой возраст, он активно включился в практическую деятельность, принимал участие в различных съездах и конференциях, вел обширную переписку. Один из историков в начале века, говоря об «отцахоснователях» российского анархизма, остроумно заметил, что «Бакунин создал фанатический, а Кропоткин лирический анархизм. Спустя тридцать лет они еще царствуют над партией. Террористы придерживаются бакунистской традиции, теоретики следуют по большей части за Кропоткиным»[505].
Замечу, что Бакунин, кроме периода краткого, но бурного «романа» с Нечаевым, террористическими идеями не грешил. Он относился к терроризму «как методу революционной борьбы... настороженно», — резонно замечают современные исследователи анархизма[506]. «Политическая резня никогда не убивала партий, — писал Бакунин по поводу терроризма, — в особенности она оказывалась бессильной против привилегированных классов... Чтобы совершить радикальную революцию, нужно поэтому повести нападение на положение и на вещи, разрушить собственность и государство, а тогда не придется уничтожать людей и обрекать себя на неминуемую и неизбежную реакцию, без которой никогда не обходилось и не обойдется во всяком обществе массовое убийство людей»[507].
По поводу покушения Каракозова, осужденного Герценом на страницах «Колокола», Бакунин писал своему старому другу: «... ни за что в мире я не бросил бы в Каракозова камня... Ни в каком случае мы здесь не имеем право судить его, ничего не зная о нем, ни о причинах, побудивших его к известному поступку. Я так же, как и ты, не ожидаю ни малейшей пользы от цареубийства в России, готов даже согласиться, что оно положительно вредно, возбуждая в пользу царя временную реакцию, но не удивляюсь отнюдь, что не все разделяют это мнение, и что под тягостью настоящего, невыносимого, говорят, положения, нашелся человек менее философски развитой, но зато и более энергичный, чем мы, который подумал, что гордиев узел можно разрезать одним ударом. Несмотря на теоретический промах его, мы не можем отказать ему в своем уважении и должны признать его "нашим" перед гнусной толпой лакействующих царепоклонников»[508].
Таким образом, теоретически Бакунин был скорее противником индивидуального террора, хотя осудить террориста категорически отказывался. Для него это было невозможно с точки зрения революционной этики. Впрочем, несмотря на критику Бакуниным индивидуального террора, выводы из его учения, предполагавшего для начала разрушение старого мира, можно было делать весьма далеко идущие[509].
Что же касается Кропоткина, его отношение к терроризму, ставшему едва ли не главным средством достижения своих целей для считавших себя его последователями, по меньшей мере, неочевидно.
2. П.А.Кропоткин и проблема революционного терроризма
Определить отношение Кропоткина к терроризму непросто. С одной стороны, М.И.Гольдсмит справедливо писала, что «он был всегда крайне чувствителен ко всему, что походило на безответственный призыв к опасному делу: право призывать к революционным актам он признавал только за тем, кто сам совершает их; поэтому в революционной литературе нет ни одной его статьи о терроре»[510]. С другой — известный исследователь терроризма У.Лакер столь же справедливо зачислил Кропоткина в основатели одного из течений современного терроризма. «Другим главным центром террористической мысли, — пишет Лакер, — был ранний анархизм. Роль, которую могут сыграть несколько отчаянных людей, не удовлетворяющихся словами, убедительно показана в «Бунтовском духе» князя П.Кропоткина, впервые опубликованном в «Le Revolte» (Женева, 1880)[511].
Кропоткин никогда в принципе не отрицал террор. Однако его отношение к целесообразности этой тактики и ее эффективности было довольно осторожным. «Покуда революционная партия говорит: долой самодержавие и объявляет войну одному самодержавию, она хотя и расшатывает самодержавие, но не расшатывает ни одну из тех основ, на которых зиждется правление привилегированных классов. Борьба должна быть направлена главным образом на экономические, а не на политические формы», — писал Кропоткин «Молодой партии «Народной воли»[512].
Таким образом, Кропоткин считал борьбу народовольцев обреченной на неудачу. Ведь даже в случае их успеха в борьбе за изменение политического устройства общества, он был бы сведен на нет, ибо при сохранении экономических основ существующего строя положение народных масс осталось бы прежним. Однако Кропоткин «не становился против этого движения, а, наоборот, поддерживал его, стараясь дополнить агитацией в народе»[513].
В своей газете «Le Revoke» Кропоткин приветствовал первые террористические акты, принявшие вскоре у народовольцев характер систематической борьбы, разъясняя в то же время недостаточность только политической борьбы. «Мы вполне разделяем идеи наших друзей из партии "Народной воли" о необходимости смести русское тираническое правительство, — писал он по поводу выхода первого номера "Народной воли". — Но мы не согласны только с тем, что ниспровергнуть самодержавие можно без народных масс. Если народные массы в России остаются спокойны, если крестьяне не восстают против помещиков, что может сделать горсть революционеров? Никакая серьезная политическая революция невозможна, если она в то же время не имеет характера социально-экономической революции»[514].
Поэтому Кропоткина интересует не столько непосредственное влияние терактов на политику правительства, сколько их воздействие на народные массы. Он подчеркивает, что террор расшатывает в народе веру в неприкосновенность царей как «помазанников божьих». После выстрела А.К.Соловьева Кропоткин писал, что он «несомненно, отзовется сильным эхом в миллионах крестьянских изб, где нужда и нищета убили всякую надежду на лучшее. Этот выстрел разбудит спящих и заставит лишний раз подумать о том, за что борются революционеры. Не проходят даром и бесчеловечные преследования революционеров правительством — они возбуждают внимание и интерес к революции широких масс»[515].
Аналогичные мысли высказывал Кропоткин в статье по поводу цареубийства 1 марта 1881 года: «...Конечно, нечего надеяться, что Александр III изменит политику своего отца... Значение события 1 марта важно не с этой точки зрения. Событие на Екатерининском канале имеет для нас большое значение прежде всего потому, что это событие нанесло смертельный удар самодержавию. Престиж «помазанника Божия» потускнел перед простой жестянкой с нитроглицерином. Теперь цари будут знать, что нельзя безнаказанно попирать народные права. С другой стороны, сами угнетаемые научатся теперь защищаться… Как бы то ни было, первый удар, и удар сокрушительный, нанесен русскому самодержавию. Разрушение царизма началось, и никто не сможет сказать, когда и где это разрушение остановится...»[516]
Двадцать лет спустя Кропоткин оставался на тех же позициях. Вспоминая о положении дел в России в конце 1870-х годов, он писал, что «когда под влиянием выстрела Засулич, вооруженного сопротивления якобинцев в Одессе и виселиц небольшая кучка молодежи решила пойти на террор, теоретически отдавая должное внимание деревенским восстаниям, на деле они думали только об одном — терроре политическом для устранения царя. Я же считал, что революционная агитация должна вестись главным образом среди крестьян для подготовления крестьянского восстания. Не то чтобы я не понимал, что борьба с царем необходима, что она выработает революционный дух. Но, помоему, она должна была быть частью агитации, ведущейся в стране, и отнюдь не всеми, и еще менее того — исключительным делом революционной партии.
Лично я не мог себя убедить, чтобы даже удачное убийство царя могло дать серьезные прямые результаты, хотя бы только в смысле политической свободы. Косвенные результаты — подрыв идеи самодержавия, развитие боевого духа, — я знал, будут несомненно. Но для того, чтобы всей душой отдаться террористической борьбе против царя, нужно верить в величие прямых результатов, которые можно добыть этим путем. Этому-то я и не мог верить до тех пор, пока террористическая борьба против самодержавия и его сатрапов не шла бы рука об руку с вооруженною борьбою против ближайших врагов крестьянина и рабочего и не велась бы с целью взбунтовать народ. Но хотя о такого рода агитации и говорилось в программах, особенно "Земли и воли", но на деле никто не хотел заниматься ею, а Исполнительный комитет и его сторонники прямо-таки считали такую агитацию вредной. Они мечтали двинуть либералов на смелые поступки, которые вырвали бы у царя кон