ституцию, а всякое народное движение, сопровождающееся неизбежно актами захвата земли, убийствами, поджогами и т.п., по их мнению, только напугало бы либералов и оттолкнуло бы их от революционной партии.
...Я глубоко убежден, — заключал Кропоткин, — что в настоящую минуту (лето 1899 г. — О.Б.) для России необходимо крестьянское восстание как единственный исход для теперешнего положения»[517].
Однако впоследствии, возможно, под влиянием успехов эсеровского террора, Кропоткин несколько изменил свои взгляды относительно прямых последствий удачных терактов. Говоря об убийстве С.М.Кравчинским начальника Третьего отделения Н.В.Мезенцева, Кропоткин подчеркивал, что нападение на шефа жандармов не было «простою товарищескою местью», подобно выстрелу Веры Засулич. Покушением Кравчинского «объявлялась война одной из главных опор государственной политики в России, — всемогущей тайной государственной полиции, стоявшей выше всех законных властей и бесконтрольно державшей в своих руках судьбы интеллигенции в России... удавшееся покушение на шефа жандармов имело, в свое время, такое же решительное влияние на ход событий в России в революционном направлении — какое имело недавнее нападение на министра внутренних дел Плеве. Оно подрезало на несколько лет силу государственной полиции и подсекло, на время, опиравшийся на него государственный строй»[518].
Роль революционного меньшинства Кропоткин видел прежде всего в возбуждении революционной активности масс, подталкивании народа к восстанию. Об этом — зажигательные строки «Бунтовского духа»: «Когда в какой-нибудь стране общее положение становится революционным, но дух протеста еще недостаточно развит в массах, чтобы проявиться в шумных уличных демонстрациях, бунтах или восстаниях — тогда именно делом удается меньшинству пробудить чувство личного почина и смелость, без которых невозможна никакая революция. Люди чувствующие, люди, которые не удовлетворяются словами, а стремятся осуществить свои мысли в жизни, неподкупные характером, для которых дело нераздельно связано с мыслью, для которых тюрьма, изгнание, смерть — лучше, чем жизнь, несогласная с убеждениями, люди отважные, которые знают, что для успеха необходимо умение решиться, — являются застрельщиками. Они начинают сражение задолго до того времени, когда возбуждение в массах станет настолько сильным, чтобы они открыто подняли знамя восстания и пошли с оружием в руках на завоевание своих прав.
...Выступления, привлекающие всеобщее внимание, открывают идее доступ в умы и вербуют ей новых приверженцев. Один такой акт делает иногда в один день больше пропаганды, чем тысячи брошюр.
Важнее всего то, что он будит бунтовской дух, пробуждает в людях смелость... Скоро начинает обнаруживаться, что существующий государственный «порядок» не так силен, как думали раньше. Какого-нибудь смелого акта оказывается достаточно, чтобы весь правительственный механизм расстроился: чтобы великан пошатнулся...»[519]
Несомненно, что в число таких «актов» Кропоткин включал и акты террористические. Оперируя примерами из истории Великой Французской революции, он указывал, что «крестьянское восстание было подготовлено, с одной стороны, ...общим угнетением и обеднением крестьян, а с другой стороны агитациею, которую вели среди народа люди, вышедшие из самого народа и нападавшие на его непосредственных врагов: на помещика, на богатого попа, на хлеботорговца, скупавшего хлеб по деревням у голодных мужиков, на сытого купца, хуторянина... И не раз и не два случалось, что около помещичьего замка находили чей-нибудь труп, пронзенный кинжалом, у которого к рукоятке была привязана надпись: "От Жаков!". В другом месте Кропоткин отмечает в качестве фактов, отражавших недовольство масс и оказавших в то же время агитационное воздействие на парижан, убийства Фулона и Бертье («скупщики хлеба и грабители»)[520].
Он, по сути, призывает к аграрному и фабричному террору, отвергнутому народовольцами, и рассматривает террор как пропаганду действием, которая должна быть понятна массам.
В начале 1890-х годов, после ряда кровавых (и нередко не мотивированных) террористических актов (Беркман, Равашоль и др.), произведенных анархистами в США, Франции, Испании и вызвавших возмущение в обществе, Кропоткин выступил в защиту террористов. С.Яновский вспоминал, что когда он, после актов Равашоля выступил публично с осуждением этой «плохой и опасной» тактики, Кропоткин «с жаром сказал-де, кто чувствует себя старыми и трусливыми, сделают лучше, если отойдут совсем и предоставят борющейся и идущей вперед молодежи идти своим собственным революционным путем. В общем он был против того, чтобы такие террористические акты предавались анафеме. По его мнению, ни один террористический акт не был делом отдельного лица; что позади всякого действия, вероятно, должна быть целая группа людей и что поэтому мы никогда не можем сказать, что эти люди, стоящие в центре битвы, не знают, что они делают». Правда, по словам того же мемуариста, позднее Кропоткин говорил ему, что «пропаганда действием не может быть принята, как анархическая тактика...»[521].
Последнему свидетельству вполне можно верить. Определенные изменения во взглядах Кропоткина на террористическую тактику отмечают, независимо друг от друга, мемуаристы, встречавшиеся с ним несколько лет спустя. АТаратута, участник съезда анархистов в Лондоне в декабре 1904 года, вспоминал, что его рассказ о терроре, принявшем в России «разливной» и «местами уродливый характер», вызвал негодование Кропоткина, которое было «столь велико, что словами трудно дать о нем верное представление. Отмеченные... уродства были для него логическим и неизбежным последствием нашей тактики. В подтверждение этого П.А. приводил нам факты из разных периодов террористической деятельности в России. Цитировал имена, рассказывал кошмарные факты из практики, имевшие место во Франции, в эпоху Равашоля, в Испании и в Италии... П.А. решительно и страстно требовал самого вдумчивого, осторожного и внимательного отношения к террористическим методам борьбы. Он горячо призывал учесть опыт терроризма, строго взвешивать каждый шаг и считаться с возможными последствиями террора как для самих товарищей, так и для всего движения»[522].
В таком же духе Кропоткин высказывался и год спустя, на совещании российских анархистов в Париже. «В то время в России, — писал участник совещания Ив. Книжник, — особенно в Белостоке, анархисты совершали экспроприации и занимались "безмотивным" террором, и это давало повод многим грабителям пользоваться вывеской анархизма... для своекорыстных целей. П.А. доказывал, что эта тактика неправильна. Он не отрицал террора, но требовал, чтобы его применяли лишь в исключительных случаях, когда он может давать большой стимул для революционного движения масс. Экспроприации П.А. совершенно отрицал, т.к. считал, что они дискредитируют революцию, главная сила которой в нравственном обаянии»[523].
Очевидно, что требование осторожности в применении сильных средств противоречило ранним взглядам Кропоткина на террор как проявление стихийного протеста масс или отдельных личностей. Ведь нельзя дозировать стихийные явления!
Кроме уже процитированных работ Кропоткина, обращают на себя внимание резолюции анархистского съезда, состоявшегося в декабре 1904 г. По воспоминаниям М.И.Гольдсмит, резолюция публиковалась только в том случае, если «на ней сошлись все»[524]. Следовательно, Кропоткин разделял соображения о том, что «личные акты» «не могут быть результатом постановления организаций, а потому вопрос о том, следует ли прибегать в каждом данном случае к тем или другим террористическим актам, может быть решаем только местными людьми, в зависимости от местных и наличных в данный момент условий»[525].
Столь же противоречивое впечатление производит резолюция «Об актах личного и коллективного протеста», принятая на съезде анархистов-коммунистов в Лондоне в октябре 1906 г. и проредактированная Кропоткиным[526]. В резолюции говорилось, что в анархистской литературе «неоднократно указывалось на неизбежность тех актов индивидуального или коллективного протеста против опор современного общественного строя, которые носят название террора. В нереволюционное время они служат часто признаком общественного возбуждения и поднимают дух независимости в массе. Они подают пример личного геройства на служении общественному делу и тем самым будят равнодушное большинство; вместе с тем они подрывают веру в могущество политических и экономических угнетателей. В революционную же эпоху они становятся общим явлением... В такое время не нужно даже быть принципиальным революционером, чтобы сочувствовать такого рода актам. Но, признавая это общее положение, необходимо помнить, что значение каждого террористического акта измеряется его результатами и производимым им впечатлением».
Мерилом того, «какого рода акты содействуют революции, и какие могут оказаться напрасной тратой жизней и сил», является прежде всего то, что террористический акт должен быть «понятен всякому без длинных объяснений и сложной мотивировки... если же для понимания данного акта человеку из массы, не революционеру, приходится проделать целую головоломную работу, то влияние его сводится на нуль, или даже оказывается отрицательным; акт протеста превращается тогда в глазах массы в непонятное убийство».
«Деление террора на политический и экономический, на центральный или "разлитой", — говорилось в резолюции, — мы находим совершенно искусственным. Мы боремся одинаково с экономическим и политическим гнетом, с гнетом центрального правительства, как и с гнетом местной власти»