.
Был определен и первоочередной объект террора:
«Скоро, скоро наступит день, когда мы распустим великое знамя будущего, знамя красное и с громким криком «Да здравствует социальная и демократическая республика русская!» двинемся на Зимний дворец истреблять живущих там. Может случиться, что все дело кончится одним истреблением императорской фамилии, т.е. какой-нибудь сотни, другой людей...»[51] В другом месте автор «Молодой России», указывая на связь царя с «императорской партией», угнетающей народ, замечал: «Ни он без нее, ни она без него существовать не могут. Падет один — уничтожится и другая»[52].
Психологические и логические основы идей «Молодой России», в общем, понятны. Это юношеский максимализм, сохранившийся, впрочем, у автора прокламации до вполне зрелого возраста и внешняя простота решения вопроса о власти в самодержавном государстве, где власть монарха кажется абсолютной и физическое устранение ее носителя должно привести, на первый взгляд, к разрушению политической системы в целом. Хотел бы подчеркнуть, что для Зайчневского террор — отнюдь не самодовлеющее средство борьбы, это скорее неизбежный фрагмент при захвате власти и, если потребуется, действенное средство для ее удержания. В контексте «Молодой России» фраза о том, что при «падении» царя уничтожится и «императорская партия» кажется оговоркой или «проговоркой». Но «проговоркой» весьма многозначительной.
Очень скоро другие люди, настроенные столь же радикально, как якобинец Зайчневский, не без влияния «Молодой России» или вовсе без этого влияния, развивая взгляды о необходимости истребления политических противников или придя к этим взглядам самостоятельно, создадут целую систему идеологического обоснования терроризма и, что самое существенное, перейдут от теории к практике в невиданных еще в мировой истории масштабах.
Соблазн террористической идеи, кроме того, что ее реализация, казалось, вела кратчайшим путем к цели, заключался еще и в ее своеобразной «гуманности». С одной стороны, истребление «сотни, другой» людей, а с другой, если придется издать крик: «В топоры!» – «...тогда бей императорскую партию, не жалея, как не жалеет она нас теперь, бей на площадях, если эта подлая сволочь осмелится выйти на них, бей в домах, бей в тесных переулках городов, бей на широких улицах столиц, бей по городам и селам! Помни, что тогда, кто будет не с нами, тот будет против, тот наш враг, а врагов следует истреблять всеми способами!»[53]
«Молодая Россия», как это нередко бывало с ультратеррористическими воззваниями, сыграла наруку прежде всего реакционным элементам в правительстве и сторонникам полицейско-репрессивных мер для подавления общественного движения. «Молодую Россию» связали с петербургскими пожарами 1862 года — в поджогах молва обвиняла студентов — и рептильная пресса[54] «выжала» из нее максимум возможного. Немалым подспорьем стала она для деятелей III Отделения и иже с ними. А.И.Герцен писал об известном теоретике и практике «шпионства» И.П.Липранди, отставленном было от дел: «Для него "Молодая Россия" — точка опоры, и он поплелся устраивать свою карьеру да поправлять свои дела»[55].
Герцен считал, что «Молодая Россия» «вовсе не русская, это одна из вариаций на тему западного социализма, метафизика французской революции...» В настроениях «Молодой России» он усмотрел влияние романтической литературы: в ней «столько же Шиллера, сколько Бабефа»[56]. В общем, Герцен отнесся к прокламации и ее неизвестным ему авторам снисходительно:
«все это страшное дело, поставившее Российскую империю и Невский проспект на край социального катаклизма, разорвавшее последнюю связь между хроническим и острым прогрессом, сводится на юношеский порыв, неосторожный, несдержанный, но который не сделал никакого вреда и не мог сделать . Жаль, что молодые люди выдали эту прокламацию, но винить мы их не станем. Ну что упрекать молодости ее молодость, сама пройдет, как поживут... Горячая кровь.., а тут святое нетерпение, две-три неудачи — и страшные слова крови и страшные угрозы срываются с языка. Крови от них ни капли не пролилось, а если прольется, то это будет их кровь — юношей-фанатиков»[57].
В другом месте Герцен вновь акцентировал внимание на возрастной природе революционного максимализма: «Кто знаком с возрастом мыслей и выражений, тот в кровавых словах "Юной России" узнает лета произносящих их. Террор революций с своей грозной обстановкой и эшафотами нравится юношам, так, как террор сказок с своими чародеями и чудовищами нравится детям.
Террор легок и быстр, гораздо легче труда, "гнет не парит, сломит — не тужит", освобождает деспотизмом, убеждает гильотиной. Террор дает волю страстям, очищая их общей пользой и отсутствием личных видов.
Оттого-то он и нравится гораздо больше, чем самообуздание в пользудела»[58].
Мудрый Искандер оказался прав только в одном — кровь «юношей-фанатиков» действительно пролилась.
Но «террор сказок» они вполне успешно сделали кровавой былью.
Настроения Зайчневского и его друзей разделяло немало радикалов. В.И.Кельсиев, приезжавший в Россию весной 1862 года, писал впоследствии в своей
«Исповеди»: «"Молодую Россию" никто не хвалил, но думавших одинаково с нею было множество; ей только в вину ставили, что она разболтала то, о чем молчать следовало!»[59]
Несомненно, что идея цареубийства активно обсуждалась в радикальных кружках первой половины 1860-х годов. «Мысль об уничтожении императорской партии и главы ее — Александра II — была уже высказана в ряде революционных прокламаций. Оставалось только привести ее в исполнение», — справедливо отмечал в свое время еще А.А.Шилов[60]. Конкретные очертания план цареубийства начал принимать в организации Н.А.Ишутина — И.А.Худякова. По-видимому, большинство ее участников не сомневалось в целесообразности такого акта. Разногласия вызывали лишь сроки и условия осуществления покушения.
Если верить достаточно путаным и непоследовательным показаниям Ишутина в следственной комиссии, цареубийство планировалось в том случае, если правительство откажется по требованию революционеров «устроить государство на социалистических началах». Террористический акт должен был осуществить один из членов специальной глубоко законспирированной группы то ли с устрашающим, то ли с шутливым названием «Ад». Наличие планов о создании «Ада» подтвердил на следствии «ишутинец» Д.А.Юрасов. В случае необходимости, по его словам, цареубийство должно было быть повторено. Он же показал, что члены «Ада» должны были «находиться во всех губерниях и должны знать о настроении крестьян и лиц, которыми крестьяне недовольны, убивать или отравлять таких лиц, а потом печатать прокламации с объяснением,- за что убито лицо»[61]. Таким образом, уже «ишутинцы» подумывали о «систематическом» терроре намерение убивать особо ненавистных крестьянам лиц, с последующим разъяснением мотивов терактов весьма напоминает анархистскую «пропаганду действием», нашедшую столь широкое распространение в Западной Европе и США два десятилетия спустя.
Одной из функций «Ада» должен был стать надзор за деятельностью прочих членов организации. Если они отклоняются от правильного, с точки зрения членов «Ада», пути, и не реагируют на предупреждения, отступники наказываются смертью. «Член "Ада" должен был в случае необходимости жертвовать жизнию своею, не задумавшись», — говорил Ишутин. А также «жертвовать жизнию других, тормозящих дело и мешающих своим влиянием»[62].
Аргументы, выдвигавшиеся И.А.Худяковым в пользу цареубийства, были во многом сходны с идеями «Молодой России». Худяков считал покушение преждевременным, но, в то же время, полагал, что убийство царя «извинительно и необходимо», так как «государи и их фамилии не так легко откажутся от своей власти» и во избежание кровопролития «лучше пожертвовать жизнию нескольких царственных особ»[63].
4 апреля 1866 года Д.В.Каракозов, наслушавшись кроваво-инфантильных разговоров в кружке своего двоюродного брата Ишутина, стрелял в Александра II, открыв тем самым эпоху терроризма в России. Обстоятельства покушения хорошо известны. Нас интересует в данном случае то влияние, которое это неудачное во всех отношениях покушение оказало на русскую революционную мысль и, в частности, на развитие террористической идеи.
Неудача покушения заключалась не только в том, что Каракозов промахнулся. Реакция народа и общества оказалась прямо противоположной той, на которую рассчитывал террорист. А.А.Шилов справедливо писал, что «события показали прежде всего, что выстрел 4 апреля был преждевременным, что идея царизма была еще очень популярна в массах и что Александр II был еще окружен ореолом "царя-освободителя". Покушение вызвало взрыв энтузиазма, патриотизма и верноподданнических чувств, и нельзя сказать, чтобы патриотические манифестации были только проявлением казенного восторга. Со всех концов России неслись выражения сочувствия Александру II и негодования на "злодея", поднявшего руку на "помазанника божьего"»[64].
Реакция вольной печати на выстрел Каракозова проанализирована в монографии Е.Л.Рудницкой «