[787]. В то же время публично осудить терроризм, в условиях правительственного террора и разгула военно-полевой юстиции, для либералов казалось невозможным не только по политическим, но и по нравственным мотивам.
«Мы политические убийства не осудили потому, — разъяснял "октябристам" позицию своей партии "правейший из кадетов", В.А.Маклаков, — что думали, что эти осуждения скроют от глаз народа [их] настоящую причину. Мы считаем, что это наше горе, которое только в России есть, и это горе питается условиями русской жизни... Мы думали, что осудить политические убийства — это значило дать повод власти думать, что она права...»[788] С жестокостями военно-полевых судов «было так же невозможно мириться, как с низостями революции», заметил, много лет спустя, С.Н.Булгаков[789].
И все же отношение русского общества к революционному терроризму, с одной стороны, и правительственным репрессиям, с другой, выглядело алогичным. В самом деле, жертвами терактов стало гораздо больше людей, нежели было казнено по приговорам военно-полевых и иных судов; если вполне справедливыми были указания на судебные ошибки, неизбежные при такой скорости отправления правосудия, то ведь террористы «казнили» своих жертв без всякого суда; число случайно погибших при терактах намного превосходило число невинно осужденных.
Возможно, лучше других психологическую природу этого «двойного стандарта» объяснил кн. Е.Н.Трубецкой, принципиальный противник терроризма, вышедший даже из партии кадетов в знак протеста против ее отказа морально осудить революционный террор[790].
«Грех правительства гораздо тяжелее и значительнее, — писал он в марте 1906 г. — Его вина настолько велика, что ставить ее на одну доску с виною революционеров становится совершенно невозможным. Оно не имеет за себя оправдания "идейного увлечения". Мало того, оно действует вразрез с теми идеями, которые оно формально исповедует. Революционеры, совершающие политические убийства, кроме весьма редких исключений, — люди, покончившие с христианством; большинство из них не признает в человеческой жизни безусловной ценности и видит в человеке лишь орудие общежития. Тут, по крайней мере, нет противоречия между действиями и нравственным сознанием убивающего. Что же сказать о тех, кто видит в человеке образ и подобие Божие и убивает! Каково лицемерие тех, кто присылает священника для напутствия и затем передает осужденного в руки палача! Политические .убийцы остаются, по крайней мере, честными в своем заблуждении...»[791]
Вообще, этот одинокий идеалист, основатель обреченной в российских условиях на маргинальность партии «мирного обновления», на наш взгляд, раньше многих осознал, что терроризм, применяемый поначалу как один из приемов борьбы, невозможно ограничить в принципе. Если «революционные комитеты» «воюют только против правительства, то они не могут отнять у других права воевать против помещиков, банкиров, против всех богатых людей и, наконец, против буржуазии». «Да и самое ограничение террора тут не более как непоследовательность: если можно убивать членов правительства, то почему нельзя убивать тех людей, которые служат опорой правительству? Почему имущество должно считаться священнее жизни? Если для целей революции дозволительно убивать, то почему же для тех же целей недозволительно грабить?»[792]
Трубецкой критиковал тот взгляд, «в силу которого режим не имеет ничего общего с обществом, и общество не ответственно за тот режим, при котором живет». Главную проблему он усматривал в том, что огромному большинству русского общества было «чуждо само понимание свободы»; поэтому она попиралась «сверху и снизу»; «вот почему, — пророчески писал Трубецкой, — взамен разрушающегося самодержавия мы готовы воздвигнуть новый, массовый деспотизм». И красный и белый террор был для него симптомом нравственного упадка общества, его неспособности подняться над партийной моралью, выработать общенациональные ценности .[793]
Задним числом, кто после опыта первой русской революции, кто уже в эмиграции после 1917 года, многие из тех, кто потирал руки при сообщениях об убийствах ненавистных министров, осуждали террористов. Откликаясь на одну из книг, переосмысливающих прошлое, мемуары А.В.Тырковой, бывший эсер М.В.Вишняк, сорок лет спустя после революции 1917 года, совершенно справедливо писал: «Ивана Каляева А.Тыркова за террор осуждает, а вот единомышленником своим кн. Д.И.Шаховским всячески — и по заслугам — восторгается. А какая, собственно, разница между Шаховским и Каляевым?.. Только та, что Шаховской, по словам Тырковой, то и делал, что кричал «Плеве надо убить», а Каляев, придя к тому же выводу, вступил в БО и принял практическое участие в подготовке убийства Плеве»[794].
По меткому выражению В .Л. Бурцева «террористическая борьба идейно воспитывала русское общество»[795]. Террор был не только эффективен — он был эффектен. Сошедший с рельсов поезд, взрыв в Зимнем дворце, убийство министра, которому террорист предварительно вручает пакет со смертным приговором, великий князь, разорванный в клочья взрывом бомбы у ворот Кремля... Смелые речи на процессах, мужественный — а нередко и женственный — облик террористов и террористок... Тысячи молодых людей жадно читали драматические истории о борьбе за народное освобождение, о героях, вступивших в схватку с могущественной империей. Тот же Бурцев вспоминал, что он был распропагандирован прежде всего чтением материалов народовольческих процессов, опубликованных в официальной печати.
Была и еще одна сторона «воспитательного» воздействия терроризма — общество привыкало к насилию. Убийство становилось «нормальным» средством политической борьбы. После убийства Плеве современник записал в дневнике, что его смерть «только всколыхнула и заинтересовала всех — не более. Петербург даже острит, что Николаю II следовало бы обидеться: на него не обращают внимания и, очевидно, считают царствующими его министров (Сипягин, Боголепов, Плеве)». После убийства великого князя Сергея Александровича тот же «интеллигентный обыватель», педантичный и наблюдательный С.Р.Минцлов, отметил, что «телеграммы об этом произвели большой и притом радостный эффект в городе: «кто будет № 2?» — задают вопросы друг другу... Сергея ухлопали основательно: его разорвало на куски... Петербуржцы не только радуются, но и поздравляют друг друга с этим убийством»[796].
Такое отношение к убийствам нелюбимых должностных лиц наблюдалось не только в столицах. Ф.И.Родичев вспоминал реакцию выборщиков в Государственную думу в марте 1906 года на убийство Тверского губернатора Слепцова. Тот открыл собрание выборщиков, но едва успел выйти за порог, как был убит взрывом бомбы. На стенах Дворянского собрания, где заседали выборщики, оказались «куски его мяса и мозги». Либеральные кандидаты опасались, что «избиратели метнутся вправо. Никакого впечатления. Мне даже жутко стало от такого равнодушия. Предложение осудить убийство вообще успеха не имело: «не наше дело»[797].
Впрочем, в этом не было ничего удивительного: в октябре 1905 года, после выхода манифеста, в ответ на который местные черносотенцы зверски избили тверских земцев и сожгли здание земской управы, при полном безучастии губернатора, земские деятели ходатайствовали перед Витте о его смещении, но следствие, назначенное Петербургом, ничего крамольного в бездействии губернатора не нашло. Случай Слепцова — частный случай, но он поразительно напоминает «случай Трепова»; накажи власти петербургского градоначальника за самоуправство, и он избежал бы пули Засулич, а власть — публичной оплеухи присяжных; смести правительство своевременно тверского губернатора за преступное бездействие и, вероятно, его мозги не пришлось бы соскребать со стены Дворянского собрания. А сколько таких случаев было на просторах Российской империи!
«Воспитательное» воздействие терроризма сказалось и на другой стороне, не желавшей перемен, во всяком случае в ответ на давление общества и угрозы террористов. Противники революции после цареубийства 1 марта 1881 года сочли, что наиболее эффективный способ борьбы против террористов — воспользоваться их же методами и уничтожить наиболее активных революционеров. Одним из инициаторов создания монархической террористической организации был будущий первый «конституционный» премьер С.Ю.Витте[798]. Деятельность участников «Священной дружины» или, как прозвал их М.Е.Салтыков-Щедрин, «взволнованных лоботрясов», закончилась ничем, однако сам ход их мыслей был достаточно симптоматичен.
Двадцать пять лет спустя Витте сам едва не стал жертвой террористического акта, когда черносотенцы заложили «адские машины» в дымоход его дома. «Черный» террор в эпоху первой русской революции стал зеркальным отражением террора революционного, хотя, конечно, заметно уступал ему по масштабам[799].
Если добавить к террору красному и черному еще и столыпинское кровопускание, или, по терминологии премьера, врачебные меры, которые, с одной стороны, были вполне законной самозащитой государства, а с другой, вследствие введения военно-полевой скорострельной юстиции подрывали само понятие законности и государственности, то, похоже, что сумма насилия в обществе достигла критического предела. Психология гражданской войны, когда думающего подругому стремятся не убедить, а уничтожить, сложилась задолго до ее начала.