4
Она ушла из группы, а Федян в то время полностью переключился на синтезаторы, секвенсеры и прочую дребедень в том же духе. Он подружился с профессиональными музыкантами с одной небольшой студии. В обмен на его помощь в аранжировках и студийных записях, они охотно предоставляли ему время поколдовать над своим «Роландом», и он целыми днями теперь зависал там.
Однажды ночью ко мне в дверь постучалась Альфия. Она попросила меня закрыть дверь и никому не открывать. Сказала, что пришла под мою защиту. Она действительно казалась чем-то напуганной и немного растерянной. Она сказала мне, что в её жизни внезапно всё меняется, и неизвестно к лучшему, или худшему. Объяснять она не хотела, а я не стал расспрашивать. В моей компании она быстро пришла в себя, стала самой собой, такой, какой я её всегда любил. Когда я услышал от неё слова любви, я позволил чувству, которое так усиленно гнал от себя из робости, заполонить собой всё моё существо. Первые нежные прикосновения, первые, робкие поцелуи чуть не разорвали моё заходящееся в бешеных ритмах сердце, они заставили меня почувствовать себя перед лицом какой-то необъятной, непостижимой тайны жизни, которую могла открыть мне только Альфия. Её глаза, её губы, её миниатюрное стройное тело, вызывали во мне ощущения, которые едва умещались в моём сердце, настолько они казались больше чем я. Её близость заставила меня начисто забыть обо всём, затеряться во времени и пространстве, ощутить себя эфемерной пылинкой, сгинувшей в просторах Вселенной. Мы изучали друг друга, рассказывали истории из жизни, смеялись, и клялись в вечной любви. Она заснула как ребёнок, пока я расчёсывал ей волосы гребешком.
В ту ночь я полушёпотом сделал ей предложение, от которого она отказалась, тихо, но твёрдо. На следующее утро я должен был уходить в прокуратуру — мне пришла повестка, в связи с Танюхиной попыткой самоубийства. Алые лучи рассветного солнца падали на красивое лицо моей сладко спящей Альфии, освещая его, как диковинный цветок, подаренный мне Провидением, пусть и всего на одну ночь. Я невольно залюбовался ею. Время в тот миг словно бы остановилось. Или я хотел бы, чтобы оно остановилось тогда.
Я задёрнул шторы, чтобы стремительно восходящее солнце не потревожило её сон. Наспех приготовив какой-никакой завтрак, я оставил его для неё на столике рядом с диваном, на котором мы спали.
Когда я вернулся, её уже не было. Она оставила короткую прощальную записку с выражением благодарности. Ничего особенного. Но я почему-то сразу нутром понял, что я её больше никогда в своей жизни не увижу…
Как-то вечерком, проходя по району, я ещё издалека заметил сгорбленную фигуру, бредущего куда-то шаркающей походкой парня, показавшегося мне знакомым. Подойдя поближе, я воскликнул от удивления:
— Султанбек, ты? Салам! А я тебя и не узнал.
Он как-то стремительно и неожиданно постарел, пожелтел, над глазом у него был здоровый шрам, настоящая пробоина.
— А ты сильно изменился, — он широко ухмыльнулся беззубым ртом.
И сразу, словно бы спохватившись, деловито так спрашивает:
— Алик, братан, не займёшь стольник, или лучше две бумаги? — и для убедительности добавляет. — Я на кумарах просто щас. Подлечиться надо.
В тот раз я почему-то опять, кажется, не успел хорошо подумать, прежде чем ответить.
— Две бумаги найдётся, только давай вместе сварим. Можно у меня.
— А я и не знал, что ты тоже этой хуйнёй занимаешься, — говорит Султанбек.
— Нет, я хочу только попробовать, — честно отвечаю я.
— Да зачем тебе это надо… — задумчиво говорит он, но потом, словно спохватившись, быстро добавляет. — У тебя, говоришь, и сварить можно?
— Ага.
Ждать приходится недолго. Султанбек проворно ныряет в соседний подъезд и выныривает уже с довольным лицом. Мы идём ко мне.
Сгорбившись над плиткой, он очень старательно подсушивает размазанный по внутренней поверхности черпака опиум, затем так же тщательно выпаривает ангидрид, кипятит раствор. На кухне стоит дурманящий аромат, чем-то похожий на запах картошки. Потом два-три раза отбивает готовый раствор в рюмке с димычем. Ему плохо, хочется побыстрее вмазаться, но весь этот ритуал он исполняет неторопливо, с должной расстановкой. Я помогаю ему сжать руку и отыскать, хоть и не сразу, рабочую вену. Всего получилось семь кубов. Себе он загнал пять, мне оставил двушку. Я сжимаю свой левый бицепс правой рукой. У меня вены, как канаты — здоровые, отчётливо видные. Султа дует мне на руку, пока колет, и укол получается абсолютно неощутимым, ни одна медсестра так не ставит. Протягивает мне прикуренную сигарету. От успокоившегося сердца, окутанного ласковыми объятиями лечащего любую боль сока маковых цветов, приход поднимается к горлу, давая организму навсегда запомнить это сладковатое послевкусие, отныне ассоциирующееся с неземным блаженством. Этот кайф поначалу подкупает своим кажущимся благородством и мудростью. Он лечит любую физическую и душевную боль, но не через скотское притупление всех чувств, подобно алкоголю. Тебе кажется, что он дарует тебе полное и абсолютное понимание течения жизни, причин и оснований всех наших горестей и радостей, превратностей судьбы, и при этом абсолютную умиротворённую отрешённость святого. Этим он похож на буддизм, древнюю терапевтическую религию погружённых в тысячелетнюю спячку восточных народов.
Секрет прост — на самом деле, это химическая реакция. Опиаты высвобождают эндорфины, гормоны старения и пресыщенности, подавляя адреналин, гормон юности и энергичного желания жить. По крайней мере, так это мне позже объяснял один сокамерник.
Когда Султанбек уходит, я тоже выхожу побродить по ночным улицам. Мне хорошо на них. Эти улицы всё ещё остаются моими. На них я повзрослел и возмужал. На них я потерял своё глупое сердце. По ним я плыл и сейчас, словно рыба в воде, в эту безлунную, нескончаемую, немую ночь, понимая всё, готовый ко всему и способный на всё.
«Если тебе встретится Будда, убей его».
5
Я колюсь два раза в неделю. Два раза в неделю я устраиваю себе праздник души и забвения от боли уязвлённого сердца. Я не чувствую никакой зависимости и мне кажется, что я могу играть с этим и дальше, что я не подсяду как другие, что я умнее. Правда, отними у меня эти два раза в неделю я, наверняка, почувствую, по крайней мере, дискомфорт. Я уже привык к тому, что теряю одну работу за другой. То я под передозом зависну запертый в туалете на час после укола, так что «Скорую» приходится вызывать, а в ведре находят использованную машинку. То уйду под каким-нибудь предлогом с работы на 4 часа вместо 15 минут, ведь надо и дождаться барыгу, и место найти, где сварить, и уколоться, и, возможно, позависать, а это всегда может занять больше времени, чем планируешь. Меня увольняли, даже несмотря на то, что до этого мне месяцами не платили зарплату, даже несмотря на то, что люди тогда ходили на работу скорее по привычке и сохраняли свои рабочие места лишь из гипотетических материальных интересов. Тем не менее, работал я везде неплохо, и там, где меня ещё не успевали вычислить, меня ценили. Но когда я чувствовал, что вокруг меня начинает сжиматься кольцо подозрений, доносов и многозначительных взглядов, когда внезапно в разговоре со мной изменялись интонации кадровиков и начальства, я начинал судорожно обзванивать новых работодателей по объявлениям и бегать по городу пешком со своим резюме. Когда я приходил на собеседования сразу после укола, меня порой спрашивали, не страдаю ли я от какой-либо хронической болезни, уж очень у меня вид нездоровый. Вчера, например, мне что-то такое сказал китаец из торгового СП на Кирова.
Однако сегодня вечером я не под ханкой. Я решил поменять тему и уколоться «винтом», эфедрином. Пацаны на блатхате, где мы кололись, задёрнули все шторы, отрубили и заглушили все источники шумов, туго завинтили все краны, я лёг на кушетку, и мне положили на лицо сложенное в несколько раз полотенце — эфедра любит тишину. Потом из огромного шприца мне закатили в жилу десять кубов прозрачного раствора. Это старики с микров насобирали на склонах Тянь-Шаня и заварили накануне. Минут через пять я почувствовал приход. Я понял, о чём говорили те пацаны — это же типичный эффект «спида», я сразу его узнал. Наверняка, если бы они попробовали амфетамины, сказали бы то же самое. Мне это нравится.
Сегодня ночью мы выступаем в «Пилоте». Пару недель назад, в Алма-Ате открыли первый ночной клуб, и вот нас уже пригласили выступить в нём. Федян одолжит у своих кентов «Роланд». Он проиграл мне свой материал, а я подобрал к нему тексты из моей графомании английского периода. Я выбрал самые замороченные и сложные тексты, где речитативом, где для пения, выбрал и кое-какие короткие односложные фразы, для того чтобы выкрикивать их под ключевые, цепляющие петли. Мы сделали четыре вещи скорее экспериментального типа, вроде «Cabaret Voltaire» периода «Drinking Gasoline», но разбавили их быстрыми, танцевальными ритмами.
The hollow rooms don't leave no trace
In our memories leaving space
They don't invite, they stay aside
Don't drive you out since you're inside
I measure steps I count the years
My time is woven by the loom
In hollow rooms I disappear
And here comes one more hollow room
Я танцую в клубе с местными тусовщицами. Одна из них, довольно симпотная, если бы не щель в передних зубах, так и вешается на меня — все в курсе, что у меня сейчас нет девушки. Но мне сейчас не до неё. Когда до выхода на сцену остаётся полчаса, иду в туалет, потому что не выдержал и всё-таки зацепил на районе трёшку ханки, чтобы врезаться по такому случаю. По пути, в вестибюле, встречаю местную певицу Камиллу Габдуллину, мы с ней вместе выступали во Дворце Ленина и во Дворце спорта.
— А я пела на свадьбе у твоей подружки, — говорит она. — У Альфии.
— А за кого она вышла?