– Ну?
Он поведал мне какую-то наперед выученную историю; дела эти могли бы уладить несколько копейщиков или он сам, вынеся приговор. Еще он сказал, что на каком-то из кораблей пришла весть о моей хвори. Но все было ясно и так. Воины наговорили целую кучу глупостей. Да, на пути туда Тесей был в себе, он захватил Колхиду и наполнил их руки добычей. Все было отлично, пока амазонка не наложила на него свои скифские чары. Она выкрала душу из груди его в обмен на неуязвимость против оружия. А потом он оставил свои корабли – так в полнолуние вожак бросает свору ради волчицы, чтобы в безумии носиться с ней по лесам.
Но открывать вслух этому человеку его же собственные думы было ниже моего достоинства. Я ответил, что, раз уж в Афинах никто не может без меня самостоятельно справиться даже с пустяковым вопросом, придется мне наконец вернуться и заняться делами. Я видел, что иного выхода нет: время отдыха кончилось. Если подобная сплетня распространится и выберется за пределы страны, кто-нибудь из врагов может усмотреть в ней свой шанс; и тогда эти дурни сами же накличут беду на собственную голову.
Я повернулся, чтобы заговорить с Ипполитой, но она исчезла, хотя я не слышал шагов. Так бывало и в ту пору, и после: если она полагала, что мешает мне, то исчезала бесшумно, словно олень в чащобе. А потом возвращалась столь же неслышно – ничего не говоря из гордости и любви.
Самозваный опекун явился не в одиночестве. В доме меня поджидали еще три таких же, приехавших поглядеть, во что я превратился в зачарованном виде. Лучший из них – думаю, он и впрямь боялся за меня, – передал мне перевязанную веревкой табличку. Ее послал Аминтор, которому, отплывая, я передал войско. Он мог поступать как угодно и посему предпочел написать свое послание на старокритском. Язык этот используется в обрядах игры с быком и местными жителями; выучить его можно только на Крите. Мрачные физиономии свидетельствовали, что все мои гости успели заглянуть внутрь. После приветствий шли слова:
«Твои копейщики, владыка, справятся с любым делом до той поры, пока ты не решишь вернуться. Я видел наклонности твоего сердца на Бычьем дворе, но тогда судьба возражала. Мы, не забывшие, будем рады отважной и прекрасной».
После нашего возвращения он женился на Хрисе, лучшей среди всех девушек, игравших с быком; он понимал меня. Но события и впрямь зашли чересчур далеко, если Аминтор посчитал послание необходимым.
Я велел слуге принести вина. Наверно, они намеревались заночевать в моем доме, пока не увидели эту хижину. Глаза их бродили по всем четырем стенам, останавливаясь на ложе. Они уже начинали надоедать мне.
– Не буду вас задерживать, – проговорил я. – Тропа опасна в вечерних туманах. Я хочу, чтобы моему главному домоправителю в Афинах передали весть – пошлите гонца, если в гавани нет кораблей. Я хочу, чтобы отомкнули покои царицы, запертые еще при жизни моего отца, пусть в них приберут, обновят роспись и украсят. Пусть подготовят их к моему возвращению.
Наступила пауза. Друг на друга они не глядели; как я понял, просто не смели. Но мыслишки их переплетались, как на ветру клочья порванной паутины.
– Вы прибыли сюда кораблем, – сказал я. – Подобает ли он моему сану?
Они ответили, что корабль приготовили наилучшим образом.
– Владычица Ипполита прибудет со мной. В своей земле она была царственной жрицей, и ей подобает почтение. Можете идти.
Приложив кулаки к груди, они попятились к выходу. Но в дверях словно зацепились за что-то и остановились, моргая. Младшие теснились за старшим. Главный среди них, тот, что отыскал нас в лесу, никак не мог выдавить слов, рыбьей костью засевших в горле. Я ждал, барабаня пальцами по поясу. Наконец он разродился:
– Прости, мой господин. Корабль для критской дани ждет в Пирее. Какие будут повеления? Или послания?
Он не смел глядеть мне в глаза. Я рассердился.
– Мой приказ гонцу ты уже знаешь, – отвечал я. – На Крите у меня нет спешных дел.
Глава 12
Все народы отмечают время по-своему. В Афинах скажут: «Это было, когда мы еще платили дань Миносу» – или просто: «В год быка». Впрочем, иногда в моем присутствии они осекутся и примутся пересчитывать пиршества в честь Афины или Истмийские игры. Но никто не обмолвится при мне: «Во времена амазонки», хотя так говорит весь город. Или они думают, что я забуду ее?
Осень была в самом разгаре, виноград уже бродил, когда я привез ее домой. Стоя на крыше дворца, я показывал Ипполите селения и крупные владения, а она, глядя на какой-нибудь из пиков Парнаса или Гиметта, говорила: «Давай съездим туда!»
И мы ездили, когда я мог. Ипполита не привыкла сидеть взаперти и, не желая плохого, могла что-нибудь натворить: влететь в зал совета с двумя парами волкодавов, валивших на бегу стариков и влезавших лапами в мокрую глину писцов; или же раздеть дочь какого-нибудь знатного афинянина, чтобы побороться с ней, – обнаружившая это мамаша с визгом лишалась чувств; могла и полезть по балкам пиршественного зала за своим соколом, и так далее. Однажды я услышал, как мой главный управляющий назвал ее юной дикаркой. Но, увидев меня, он настолько перепугался, что я удовлетворился и не стал наказывать его. Я был слишком счастлив, чтобы проявлять жестокость.
Покои царицы вновь разубрали; но она лишь переодевалась там и купалась. Ипполита предпочитала находиться в моих комнатах, даже когда меня там не было. Наше оружие рядом висело на стене, наши копья стояли в одном углу. Я отдал ей гончую: высокую суку из Спарты, повязанную с моим Актисом, как только она вошла в пору.
К ее приезду там приготовили целые сундуки сокровищ – самоцветы и богатые одеяния, расшитые золотом. Ипполита лишь осторожно подошла к ним – словно олень, почуявший ловушку, – наморщила лоб и отступила назад, поглядев на меня. Рассмеявшись, я отдал ей самоцветы – она любила поиграть с яркими прозрачными безделушками, – а платья велел раздать дворцовым женщинам. Ипполите же одежду пошил мой собственный мастер – соблюдая привычный ей стиль, но богаче. Оленьи кожи выкрашены были сидонской краской, золотую вышивку украшали агаты или хрусталь. На застежки пошел лазурит или гиперборейский янтарь. Для шапочек мне удалось добыть тонкую ткань, достойную ее волос, и шелк, целый год путешествовавший до Вавилона, расшитый летучими змеями и неведомыми цветами.
Выполняя обещание, я подарил ей оружие – щит, крытый шкурой взятого ею барса, шлем с нащечными пластинами из серебра, гребень которого был набран из золотых лент, игравших при каждом ее движении. Для нее мне привезли скифский лук с берегов Геллеспонта, и сама Ипполита часто ходила со мной в кузницу, чтобы проследить за изготовлением меча. Лучшего при мне в Афинах не делали: на клинке по голубой эмали плыла череда кораблей – в память о нашем знакомстве, навершие изготовили из зеленого камня, привезенного из страны шелка. На его прохладной, словно вода в тени скал, поверхности были вырезаны магические знаки; золото рукояти украшали чеканные лилии. Я сам учил ее владеть этим мечом. Она говорила, что ощущает его, словно живое продолжение собственной руки. Вечерами она частенько клала клинок на колени и водила пальцами по тонкой работе. Руки ее и сейчас покоятся на нем.
Корабль отплыл на Крит без всякой вести от меня. Иногда я жалел об этом – как жалеют о забытых именинах ребенка. Но Федра уже расставалась с детством, и, на мой взгляд, было бы большой жестокостью позволять ей надеяться на мой скорый приезд.
«У меня достаточно времени», – говорил я себе, не зная, на что оно мне нужно.
Народ считал, что в моем дворце завелась новая женщина, взятая копьем пленница, поставившая себя над остальными. Цари в таких случаях женятся и рождают наследников. Только я знал – а Ипполите в голову не приходило усомниться, – что никогда не позволю ни одной женщине стать впереди нее.
Впрочем, дворцовые девицы сразу заметили мое преображение – ведь прежде я никому не оказывал предпочтения. Я привез каждой подарки из Колхиды и разрешил одиноким утешаться с почетными гостями. Те, кто воспитывал моих детей и надеялся на кое-какие милости, отнеслись к этому хорошо. Заметил я и несколько неприязненных взглядов. В большом дворце должно быть много женщин, подобно зерну и скоту, их количество свидетельствует о богатстве хозяина; они должны работать, к тому же в них запечатлена память победы. Но я велел Ипполите в случае каких-нибудь неприятностей являться с ними прямо ко мне.
Она промолчала, поэтому я не тревожился, пока однажды вечером не вошел, когда она одевалась, и Ипполита спросила:
– Тесей, мне нужно распустить волосы?
– Зачем? – отвечал я с улыбкой, заметив брошенный ею на служанку взгляд: обычно я сам в постели распускал их.
Она промолвила:
– Твой новый подарок иначе никак не наденешь.
Она подняла обеими руками тяжелую золотую диадему, украшенную золотыми цветами. Целый ливень золотых цепочек по обеим сторонам ее должен был смешаться с ее волосами. Она уже намеревалась надеть венец на голову, но тут я метнулся вперед и схватил ее за руку:
– Остановись!
Она опустила на стол звенящую диадему, и я проговорил:
– Я этого не присылал. Дай-ка мне посмотреть.
Я протянул руку и тут же отдернул ее, словно от змеи. Сомнений более не было: кто-то извлек на свет божий венец колдуньи Медеи, украшавший ее голову в тот день, когда я впервые увидел ее в зале, сидящей возле отца.
Ипполита также сидела возле меня по правую руку – и, наверное, на том же самом престоле. Ради меня она надела бы эту штуковину, и вся знать увидала бы ее, но я вошел вовремя. Ночью я не мог уснуть и все время прислушивался к ее дыханию. А утром разобрался с этим делом.
Провинился, конечно, хранитель казны, и ему не было прощения, поскольку он позволил кому-то заглянуть в сокровищницу. Бестолковый дурак служил еще моему отцу, поэтому я просто прогнал его. А потом послал за женщиной, которая это сделала.
Пока я метался по комнате, вошла Ипполита. Услышав за спиной ее шаги, я не стал поворачиваться. Я сердился на нее за то, что она промолчала. Каждая женщина понимает, когда ее ненавидят, а Ипполиту могли и попросту отравить. Дело было в том, что она ощущала себя победительницей и считала ниже своего достоинства топтать упавших. Я услыхал за спиной ее напряженное дыхание, звякнула бронза. Пытаясь сохранить строгость для выговора, я не мог не обернуться через плечо. Ипполита была одета как на битву – вплоть до щита.