По пути я вспоминал собственное посвящение. Старинную мистерию я познал последним, а новую первым. Хотя от жрецов и самого сказителя я знал отчасти, что предстоит делать, в ней уместилась великая сила; жуткий страх и тьма сменяются невероятным блаженством и светом. Миновавшие годы вместе с наполнявшими их деяниями сгладили воспоминания. Но сейчас я думал о прошлом и о парне, который будет проходить посвящение. Интересно, выдержал бы он испытание прежней мистерии: смертный бой в присутствии наблюдающей с трона царицы, брачную постель в пещере, бесстыжие огни факелов? Или залился бы краской и убежал в горы?
Да, думал я, конечно, он слышал об этом. Та, которой он служит, не каждый раз является девой и любит, чтобы перед ней курили разные благовония. А сын мой больше похож на мужа, чем многие из тех, кто называется этим именем. И однажды невеста скажет ему: «Неужели мой алтарь так и останется холодным?»
Выдалась прекрасная светлая ночь. Мисты разделись – и мужчины и женщины – и, не выпуская из рук факелов, вступили в море, завершая омовением обряд очищения. Прежде они смывали с себя кровь мертвого царя. Даже тогда обряд был строг и пристоен; весь мир знает, сколь торжественным он сделался ныне. Долгое время факел в руках жреца шествовал первым, потом его миновал, отражаясь в воде, факел в руках более рослого мужа, способного зайти глубже. Где-то посреди трепещущих огней была Федра; ей, находящейся под защитой доброй богини, не страшна была никакая беда.
Огни погасли. Наступила долгая пауза, пока все одевались. С цитадели я видел под собой лишь шевеление огней во мраке, они вступали в священный теменос,[133] где все щели были заложены камнями, чтобы сохранить мистерию в тайне. Над глубоким молчанием возвысился напев, сладкий и полный горя. Я находился слишком далеко, чтобы слышать молитвы. Ночь вернулась вместе с молчанием, ощущая торжественность мгновения, где-то взвыл пес – собаки так делают всегда, – затем смолк и он.
Было время смерти (большего я не скажу; дважды рожденные поймут меня), и мысли мои обратились к мертвым. Сердце мое вновь умерло вместе с нею. Наконец в глубинах земли тяжким голосом тьмы прогремел гонг, погружая своим голосом в трепет даже далеких слушателей. Меня он не мог повергнуть в ужас, но, не принося страха, не даровал и надежды.
А потом пришел чистый свет, безмолвное чудо, радостный стон толпы и за ним гимн. Заново зажженные факелы мотыльками вылетали из пещеры, началась пляска. Я следил за ее ритмом, неизменным, как движение звезд, пока горы не окрасил рассвет. А потом повел народ вниз, чтобы встретить мистов и отвести их домой.
Когда едва взошедшее солнце бросило на море в сторону Афин искристую дорожку, они встретили нас на берегу в новых белых одеяниях, увенчанные пшеничными колосьями и цветами; те, кто опасался посвящения, были рады, что оно осталось позади; другие же ликовали, словно им достался блаженный удел в стране за Рекой. Я поглядел на молодежь, отыскивая возглавлявшего ее сына: мне думалось, я увижу его дремлющим на ходу, еще погруженным в свои видения. Но он восторженно озирался вокруг, словно бы все, на что падал его взгляд, было ему близко и дорого. На лице Ипполита лежали великий покой, за которым пряталось удивление, и нежность, которой хватает и половины улыбки. Представьте себе взрослого, следившего за неловкой и торжественной детской игрой и обнаружившего в ней неведомую для младших красоту и смысл, вовсе недоступный младенцам. Примерно таким он и казался.
Я произнес обрядовое приветствие, жрецы дали ответ. Наступило время, когда мистам полагалось разрешиться от поста среди друзей. Когда Ипполит приблизился ко мне с улыбкой, черная тень вдруг затмила солнце. Ворон, слетевший с высоких утесов, чтобы проведать равнину, замер над нами. Он парил настолько низко, что видно было, как отливает его грудь багрянцем, словно эмаль на драгоценном мече. Люди перекликались, показывая друг другу на явное предзнаменование. Но радостный и счастливый парень просто смотрел вверх, ничего не замечая, насколько это было видно, кроме красы изогнутых в парении крыльев. Птица нырнула ниже, и он протянул к ней руку, словно бы в знак приветствия; скользнув почти над его пальцами, ворон повернул к морю в сторону Саламина.
Я следил за ним, ощущая тревогу, пока шум среди женщин не отвлек меня. Там оказалась Федра – поникнув головой, она лежала на чьих-то руках. Ей дали вина. После поста, ночной ходьбы и вселяющих трепет обрядов одна или две женщины обязательно падают в обморок по окончании мистерий. В том году таких было четверо, и я не стал обращать внимание на случившееся.
Глава 19
Вскоре после того Акамант однажды утром появился бледным, под глазами его залегли синяки. Я спросил, как он себя чувствует, и Акамант ответил, что лучше не бывает. Но мать его сказала, что ночью впервые за последние годы с ним случился припадок удушья.
– Пошлю за доктором, – сказал я, думая о том, что наследнику моего царства не подобает обнаруживать не только душевную, но и телесную хрупкость. – Но тем временем будет неплохо, если сперва его посмотрит брат. У Ипполита сегодня много дел; завтра утром он отплывает домой, но ему уже случалось помогать мальчику.
Я послал за ним. Ипполит прощался с друзьями и явился воистину пропитанный их любовью, словно ароматом лета. Она могла погубить его, эта власть над другими людьми, которую легко было превратить в господство. Приходила любовь, и он расцветал – этого было довольно на день. Но когда урожай созревал, он раздавал его без всякой выгоды для себя.
Побыв какое-то время с Акамантом, он вернулся назад задумчивым и уселся возле моего кресла. Он бы сел на корточки, как слуга, не пододвинь я ему вовремя табурет. Не из смирения, но по беззаботности, которую может позволить себе муж ростом в шесть футов и три пальца. Говорил он просто – как добрый пахарь, разговаривающий с быком.
– В последний раз Акаманта так крутило, потому что у него пятно на душе. Небольшое, как открыл ему Аполлон, но оно мешало проходить воздуху внутрь. На сей раз, как ни жалко, он не стал говорить, но я думаю, что дело в том же самом. Мать его выглядит хуже, чем перед Элевсиниями, ты не замечал этого, отец? Возможно, она тоскует по Криту.
– Наверно, – отвечал я. – Придется спросить ее. Только я пока не понимаю, как этот мальчик поведет за собой воинов на поле брани. Ему надо бы занять у тебя сил. Но Акаманта расстраивает завтрашнее расставание.
– О, я сказал ему, что задержусь на день-другой, если получу от тебя разрешение. Можно ли послать гонца на корабль, отец?
Тем вечером я направился в комнату Федры, после мистерий она старалась пореже выходить из нее. В первую ночь Федра сослалась на усталость, но у меня была моя сицилийка, и я не настаивал, она тоже молчала. Когда я вошел, Федра быстро подняла взгляд и велела принести ей шаль. Мне она показалась похудевшей и разрумянившейся – словно от лихорадки – и напряженной, как будто бы из-под гребня ее могли вот-вот посыпаться искры.
Когда служанки ушли, я спросил у Федры о здоровье Акаманта, которого только что видел мирно спящим, а потом о ее собственном. Она отвечала, что чувствует себя неплохо, несмотря на то что ей докучают головные боли, приносящие с собой усталость. Я сказал, что Ипполит волнуется за нее. Тут Федра села, расхохоталась, осмеивая его врачебные устремления, и спросила:
– А что, собственно, он сказал?
– В Трезене над ним не смеются, – отвечал я. – Там народ говорит, что руки его исцеляют.
– Это им кажется. А что он говорил?
Я пересказал наш разговор. Слушая, Федра напряглась в кресле, а потом вскочила, обернув шаль вокруг себя.
– Почему это я разрешаю ему такую наглость? – кричала она. – Раз этот юнец ставит себя надо всеми, неужели я позволю ему распоряжаться в собственном доме? Куда это делась моя гордость?
Она буквально визжала и тряслась всем телом. Я еще не видел Федру в таком гневе. Я решил, что у нее месячные, и отвечал мирно: парень, мол, сказал так не со зла.
– Не со зла? Откуда ты знаешь? Нет, за этим что-то кроется. Почему он хочет, чтобы меня отослали? Он хочет, чтобы обо мне и о сыне забыли, а он стал на первое место в глазах народа.
– Ты ошибаешься.
Страхи ее опоздали, ирония ситуации едва не заставила меня усмехнуться. Но я молчал – передо мной была дочь Миноса.
– Ты ведь знаешь, что он уже сделал свой выбор.
Но она все еще трещала о его гордости и холодности; прежде я не знал за ней столь вздорных поступков. Я пожалел, что привез ее сюда и позволил развиться ее честолюбивым устремлениям. Но только глупец пытается спорить с женщиной в ее пору. Я ушел – ночь была еще молода – и отыскал себе другую подругу.
На следующий день Ипполит взял юного Акаманта в Фалернскую бухту нырять и купаться. Они вернулись обратно, сверкая бронзовыми телами, после жаркого дня на коже остались частицы соли. Увидев их вместе, я подумал: Акамант будет полагаться на брата во всем. Ипполит будет править, только не называясь царем. И подумал еще, что это будет за жизнь для такого, как он, человека. Того же может достичь шлюха или старый лукавый сводник. Но царь предстает за свой народ перед богом, а сама власть – это лишь шлак, в котором нет золота.
Примерно тогда Ипполит и спросил меня:
– Отец, а что за человек этот Менесфей? Чего он хочет?
– Чего он хочет? – переспросил я. – Хорошо думать о себе самом. Поэтому он трудится и не допускает ошибок. Полезный человек, из него выйдет хороший посланник, если сумеешь не позволить ему совать нос в дела.
– Ты вспомнил о Халаях, – проговорил он.
Там случился спор из-за земли, и я отправил Менесфея переговорить с вождями.
– Ох, – отвечал я, – он наметил великое собрание всех племен, чтобы все могли произнести речь друг перед другом и мной. Тут, конечно, каждый извлек бы из прошлого все старинные обиды. К полудню дело дошло бы до смертных оскорблений, к закату перешли бы к угрозам, первая кровь пролилась бы на пути домой. Ну а потом их хватило бы еще лет на десять. Я так и сказал Менесфею и, выслушав его, немедленно отправился туда один, без всякой суеты переговорил