Я встал. Голова шла кругом, ноги дрожали. От вида маслянистой равнины, в которую превратилось море, меня мутило хуже, чем от шторма.
– Отец, это правда! Клянусь тебе! Клянусь, если я лгу, пусть сразит меня Аполлон своею стрелою! Это правда, отец! Поспеши и останови землетрясение!
Ужас наползал на меня, и я вскричал:
– Я не бог!
Но темные глаза Акаманта впивались в мои, и казалось, ими смотрел не он, а кто-то выше его. Акамант бросил вызов смерти, принес в жертву свой страх, и святость еще не отлетела от него. Бог из его тела взывал к богу внутри меня, но некому было ответить на зов, и хворь наползала на землю.
Я сказал:
– Оставайся на месте. Я отправлюсь за Ипполитом и отыщу его.
Сбежав по поросшему сливами склону, я окликнул людей, направившихся следом за мной с мрачными от испуга лицами. Бросив взгляд назад, я увидел, что старый борец возвращается к мальчику. Тот уже спокойно сидел. Не знаю, какие путы разорвались тогда внутри его, но с того дня припадки сделались легкими и короткими, а теперь, когда он стал мужем, и вовсе прошли.
Лошадей собрали внизу на поле, чтобы они не разбежались, когда земля задрожит. Животные ржали и становились на дыбы; я выбрал самую спокойную пару и крикнул, чтобы мне подали колесницу для состязания. С детских лет я впервые возвысил голос перед землетрясением.
Погоняя животных к берегу, я не ощущал ни страха, ни трепета – нечто непонятное, подобное лихорадке. Кони почуяли мое состояние, они неслись не требуя кнута, словно бы стремясь убежать от оказавшегося позади человека. Я тоже.
«У меня есть время, еще есть время, – думал я. – Он уехал… но давно ли? Что можно сделать за это время? Натянуть струны на лиру и настроить их? Выйти на веслах из гавани в море? Обогнуть несколько поворотов дороги?» А потом подумал: «Скоро ли?»
Одолевая покрытую грязью равнину, я думал о том, что девицу он прислал мне затем, чтобы, ссорясь с Федрой, я не узнал правды. Ипполит боялся за меня и за брата; о том, что опасность грозит ему самому, он догадался чересчур поздно. Просто потому, что по природе своей не склонен был думать об этом.
Дорога вновь пошла в гору, и я заметил его колесницу между двумя кипарисовыми рощами. Кони Ипполита замедлили ход. Он заметил меня, подумал я, он ждет, все в порядке. Я махнул, чтобы привлечь его внимание. Но Ипполит просто дал коням передохнуть и вновь погнал их вперед. Сын запряг всех трех, ведь он уезжал навсегда. Я сразу же заметил тревогу животных, и в следующее мгновение колесница исчезла из виду.
Дорога оказалась хорошей, дождя не было уже три дня. Я нахлестывал лошадей, но вокруг что-то уже переменилось. Животные не ощущали этого на поле, но сейчас… они упирались, метались… одна с визгом встала на дыбы. Я мог только удерживать их. И, натягивая поводья, увидел над гривами открывшийся внизу залив. Вода в нем начала отступать. Прямо на моих глазах волны поползли назад в море, обнажая скрытое от человека дно со всеми водорослями и гнилыми днищами лодок. Вода уходила все дальше, словно исчезая в огромной жадной пасти.
Что знали лошади, понял и я. Колесница повернула; трехголовым зверем, исполненным единого страха, мы свернули с дороги и бросились вверх по чьим-то угодьям, оставляя борозды на только что засеянном поле, плюхая через заполненные водой канавы, ломая молодые лозы. Услышав шум, селянин вместе с женой и детьми с криками выбежали из дома. Бог помог им, послав меня в качестве благословенного вестника. Кому ведомы пути бессмертных?
Виноградник остался позади, и кони увлекли колесницу в невозделанные земли; колесница подпрыгивала на камнях и упавших ветвях. Я обмотался поводьями на один оборот, опасаясь упасть. Как только кусты замедлили бег коней, я соскочил на землю, не избежав падения и ушибов, и сразу вскочил, отряхивая с себя землю, содрогаясь от одного прикосновения к ней. Животные в стойлах мычали и блеяли. Отчаянно кричал козел, вытаращив дикие глаза. И тут земля содрогнулась.
Земля забилась и задрожала; загрохотали камни – это разрушился дом. Жена земледельца закричала хриплым от ужаса голосом, ее муж откликнулся с поля. Дети заревели, залаяли псы. Дурнота оставила мою голову и живот.
«Кончилось, – подумал я, – но откуда же тогда этот страх?»
Заяц метнулся мимо меня, едва не коснувшись ноги, и огромными прыжками понесся к верхушке холма. Тогда я увидел, что вода возвращается.
Бухта вновь наполнялась – не с той лукавой неспешностью, с которой отступала вода, – по ней бежала огромная волна, облизывавшая оба берега. Она прошла над Псифийским молом и, словно детские игрушки, сорвала привязанные к нему лодки. Соленое море добежало до самой дороги, перехлестнуло ее, выплеснулось на возделанную землю и выдохлось, а потом отступило в свои пределы. Настала мертвая тишина, но, прежде чем вновь послышались крики, я услышал на севере у дороги отчаянное конское ржание, с которым сливался рев быка.
Я не спрашивал, что это. Это ревел мой рок.
И тут, покрывая шум боевым кличем выехавшего на битву царя, прозвенел голос, который я узнал бы среди тысячи. И оборвался внезапно. Дико заржали кони, захлебнулись и вновь заржали. С ужасом откликнулась моя собственная пара, бившаяся в постромках возле опрокинутой колесницы.
Я бросился к ним, потянул запутавшийся узел и кликнул на помощь, но селяне копошились в своих руинах; когда рядом ступает бог, не слышен голос царя. Пришлось обрезать кинжалом упряжь на охромевшей лошади и связать поводья. Коню хватит сил довезти меня.
Прежнюю дорогу трудно было узнать. Теперь ее покрывали ил, мусор и груды камней, перерезали канавы с водой. Конь перешел на шаг, он скользил, оступался, спотыкался, и я не смел подгонять его. Несколько лет назад я еще мог бы бежать быстрее.
В грязи бились и дергались умирающие рыбы; возле дороги раздалось шипение – испугавшийся конь едва не сбросил меня, – это огромный дельфин со свистом выпускал воздух сквозь дыхало и пытался сдвинуться в сторону моря. Дорога поднималась – склон здесь крут – и скоро должна была уйти за пределы потопа. Но я все еще слыхал ржание лошадей в том же самом месте, что и прежде… Лишь иногда они умолкали, как, бывает, устает кричать попавший в западню зверь. Бык заревел вновь – в ярости или от муки. Стараясь справиться с конем, вновь ощутившим испуг, я ждал другого голоса, но он молчал.
Дорога огибала вершину холма. То, что я увидел на ней, заставило меня соскочить с коня и броситься вперед.
Менее чем в полете стрелы от меня на берегу ниже дороги в путах бились окровавленные звери; три коня напрасно пытались вырваться из упряжи. А над ними, перекрывая дорогу, с которой они свалились, опустив голову, стоял черный бык. Он мычал от страха и гнева и всякий раз дергался, пытаясь ударить по дороге копытом. Волна, унесшая животное из родного стойла, заставила его охрометь. Покрытый илом и водорослями, он сумел здесь выбраться на землю… Черный бык Посейдона, бык из моря.
Внизу уже были люди; пока я бежал, они приступили к коням. Мелькнули и обагрились тесаки. Кони с коротким ржанием прощались с жизнью; хлынула алая кровь, движения утихли. Люди столпились, нагнулись…
Когда я спустился вниз, они уже обрезали поводья, высвободив его, и как раз вытаскивали щепки разбитой колесницы, словно копья, пронзившие его тело. Сын мой лежал изломанный, как и кони, во всем великолепии истерзанной и разодранной плоти, на камнях и песке, покрытый морской грязью. Но звери уже утихли – их боль отлетела – и сделались мертвым мясом; он же еще стонал и двигался. Глаза его оставались открыты и смотрели прямо на меня с залитого кровью лица.
Люди звали меня, говорили мне, кто лежит здесь. Наверно, они решили, что видят обычного путника – пешего, грязного, побитого волной, – и хором выкрикивали новости, как свойственно тем, кто испытал потрясение. Селяне работали на поле вверху, но дом их выдержал толчок, и они все видели. Они рассказали, в какую сторону метнулись кони юноши во время землетрясения, но он каким-то чудом удержал их. Но прихлынула вода и вынесла прямо перед ним на сушу быка. А потом… Они показали на перерезанные поводья, все еще захлестнутые вокруг пояса двойным узлом колесничего.
Ипполит оперся рукой о землю, чтобы подняться, но, вскрикнув, повалился навзничь; спина его была перебита. Кто-то произнес:
– Кончился.
Но глаза сына снова открылись. Земледельцы заспорили о том, из чьего стойла унесло этого быка и кому он теперь должен принадлежать; кто-то сказал, что его нужно принести в жертву Посейдону, чтобы бог не разгневался и не нанес нового удара. Но тот, кто перерезал поводья, сказал мне:
– Вот что, друг. Лучше, когда плохие вести приносит незнакомец. Не сходишь ли ты в Трезен известить царя?
Я ответил:
– Мое имя Тесей, я отец его.
Открыв рты, они приложили руки ко лбу, тем не менее невольно ощупывая взглядами мою грязную и неопрятную фигуру. Таким же, как они сами, спотыкаясь и оступаясь, шел я к ним, и они не обратили внимания на мое лицо. Я послал людей за носилками, а один из них предложил мне свою одежду, чтобы я мог унять кровь; а потом мы остались вдвоем.
Кровь текла из дюжины ран, она изливалась и внутрь его тела. Я знал, что исцеления не будет… и, зная, склонялся над ним в бесполезных хлопотах и говорил, говорил… Сказал, что знаю все, и просил у него только дать знак. Глаза сына оставались пусты. Но потом выражение их изменилось, и губы его шевельнулись. Ипполит заговорил – но не со мной. Он не узнал меня, ведь умирающим приятно любое общество. Он сказал:
– Даже боги несправедливы.
Потом он притих, я положил руку ему на лоб, поцеловал сына и вновь попытался добиться от него понимания. Не знаю, слышал ли он меня. На мгновение глаза его полупроснулись; в горьком одиночестве глядел он перед собой, а потом взор его снова померк. Кровь проступила сквозь ткань, и лицо стало еще бледнее.
Наконец явились люди с плетеными носилками. Когда мы начали перекладывать Ипполита на ложе, он громко вскрикнул, но трудно было понять, ясен ли еще его ум. Я помогал нести его; наконец подошли двое – они убили быка, потому что не могли прогнать его. Мы вынесли Ипполита на дорогу, и люди спросили: