При этих словах послышался негромкий говор. Он звучал сдержанно, но резко, напомнив мне клич воинов, собирающихся к проломленной кем-то бреши. В только что расчесанной бороде Эгея я увидел улыбку. Пятьдесят лет он правил Афинами, не зная покоя, и кое-что узнал о людях. После нашей разлуки отец словно бы сделался ниже ростом. Или это я подрос. Я приказал всем выйти.
Они ушли. Женщины искоса поглядывали на меня. Жестом я велел удалиться и им. Они повиновались, забыв старуху Микалу, которая, опираясь о ложе, силилась подняться с негнущихся колен. Подойдя, я помог ей встать, и мы посмотрели друг на друга.
Она покачнулась и попыталась уйти. Я поймал ее за руку – хрупкие косточки под обвисшей кожей – и спросил:
– Ты видела это, Микала?
Морщины ее словно сделались глубже, и она принялась вырываться, как нашкодивший ребенок. Ее дряблая плоть, словно отделившись от костей, оставалась в моей руке. Сквозь редкие волосы просвечивала розовая, как у цыпленка, кожа.
– Отвечай, – сказал я. – Он говорил с тобой?
– Со мной? – Она моргнула. – Люди ничего не говорят мне. Во времена царя Кекропа на меня обращали больше внимания. Когда царь услышал зов, он заговорил со мной. А с кем же еще, раз я была на его ложе? «Слушай меня, Микала, слушай внимательно. Нагнись, приложи ухо к моей голове. Ты услышишь голос, словно шум в раковине». Я нагнулась, чтобы угодить ему. Но он отодвинул меня и, оставив ложе как человек, глубоко погруженный в думу, направился прямо к северной стене и без звука бросился вниз.
Повесть эту она рассказывала уже шесть десятков лет. Но я все же дослушал Микалу.
– Это ты о Кекропе, но перед тобой мертвый Эгей. Говори, что он сказал?
Она поглядела на меня, мудрая старуха, приближающаяся к концу жизни, иссохший младенец, из глаз которого смотрит древняя домовая змея. Потом она заморгала и промолвила, что она всего лишь старая рабыня, которой отказывает память.
– Микала! – настаивал я. – Ты знаешь, кто я? Не пытайся одурачить меня.
Она вздрогнула и сказала – как старая няня ребенку, топнувшему на нее ногой:
– О да, я знаю тебя, пусть теперь ты кажешься иноземцем, словно любимец знатного господина, мим или плясун. Ты – юный Тесей, которого родила Эгею дочь трезенского царя Питфея, ловкий парень, сующийся не в свои дела. Шут принес сюда твое послание с Крита; ты предлагал Эгею выслать флот против царя Миноса и увезти тебя с острова. Хорошенькое предложение! Не многие знали, что гнетет его, но новости приходят и ко мне.
– Ему надо было выступить, а не горевать, – ответил я. – Крит перезрел и готов был упасть. Я знал это. И доказал – тем, что стою здесь.
– Трудно довериться человеку, тем более после того, как собственные братья сражались с тобой из-за наследства. Жаль, что Эгей не послушал оракула Аполлона, прежде чем развязать пояс на бедрах твоей матери. Увы, бедняга пробудил судьбу, слишком грозную для него.
Я отпустил ее. Она стояла, потирая руки и что-то бурча под нос. Глаза мои обратились к отцу. Из-под ткани, укрывавшей голову, вытекала струйка крови.
Я отступил на шаг, готовый, словно дитя, обратиться к ней: «Сделай так, чтобы этого не было!» – но она уже отпрянула прочь, словно домовая змея, уползающая в нору при звуке шагов. Глаза Микалы казались сделанными из оникса. Этой женщине, дочери берегового народа, были ведомы земные чары и язык, на котором разговаривают мертвецы в обители тьмы. Я знал, чьей слугой она была, знал, что служит она не мне: возле мертвых и Мать неподалеку.
Ни один муж не солжет, когда его слушают дочери Ночи. И я проговорил:
– Он всегда боялся меня. Из страха он пытался убить меня, когда я впервые приехал к нему победителем с Истма.
Она кивнула. Действительно, вести не проходили мимо нее.
– Но когда он узнал, что я сын ему, оба мы поступили подобающим образом. Я сражался за него, он воздавал мне почести. Казалось, мы любим друг друга, как и должно быть. Он приглашал меня сюда – и ты видела нас вечерами, за разговорами у очага.
Я повернулся к постели. Кровь остановилась и теперь только влажно блестела на его щеке.
– Если бы я хотел отцу зла, зачем мне было спасать его на поле битвы? На Соунии его пронзили бы копьем, если бы не мой щит. Но он по-прежнему боялся меня. Потом я отправился на Крит, но чувствовал, что страх еще сидит в нем. Что ж, теперь можно сказать, у него была на то причина. Он подвел меня с кораблями. Но это уже между нами. На его месте я умер бы со стыда.
Собственные слова, сорвавшиеся с языка, потрясли меня. Не подобало говорить такое перед лицом покойного, в присутствии дочерей Ночи. Нечто холодное коснулось моей руки. Я отдернул ее, но это был всего лишь нос белого пса. Он прижался к моему бедру, и тепло его тела успокоило меня.
– Когда настало время поднимать паруса, я принялся молить Посейдона о знамении. Я хотел оказаться перед отцом неожиданно, чтобы он не мог знать о моем возвращении, хотел подтвердить, что я пришел с миром, не затаил зла на него, что не тороплюсь взять царство в свои руки. Я молился, и бог послал мне такой знак.
Хранительницы усопших в молчании внимали моим словам. Речи не смоют крови, все равно настанет расплата. И все же я хотел поговорить с ним – как муж с мужем. Я боялся, что на такой поступок толкнет его страх, однако подвигла скорбь. Он был мягок – под наросшей сверху оболочкой. Но так ли? Как истинный царь, в скорби или нет, он должен был назвать наследника, распорядиться царством, не оставляя после себя хаоса. Он это знал. Должно быть, бог действительно призвал его.
Я поглядел на Микалу; теперь это была просто старая рабыня родом из берегового народа. Я пожалел, что сказал так много.
Она проковыляла к одру и, взяв оставленный женщинами кусок ткани, вытерла лицо покойного. А потом повернула ладонь – непослушную, потому что труп уже начинал остывать, – заглянула в нее, положила на прежнее место и взяла мою. Пальцы ее, казалось, сохранили холод прикосновения к мертвецу. Между нами, скуля, втиснулся пес. Она прогнала его и отряхнула одежду.
– Да-да, судьба была сильнее его. – В ее водянистых глазах вспыхнул меркнущий огонек. – Следуй своей судьбе, но не выходи за пределы ее, чтобы не попасть во тьму. А правду и смерть принесет тебе с севера падающая звезда…
Она скрестила на груди руки и покачнулась, в голосе ее был стон, словно о мертвом. А потом выпрямилась и воскликнула:
– Не выпускай же быка из моря!
Я ждал, но продолжения не последовало. В глазах снова не было мысли. Шагнув к ней, я подумал: «Зачем? Она потеряла рассудок».
Отвернувшись, я услышал рычание. Пес оскалил зубы, поджал хвост, шерсть на шее и хребте поднялась, обнажив темные корни. Сухими листьями прошелестели старые ноги, Микала исчезла.
Знать ожидала меня. Я вышел, собака жалась ко мне. Она была на моей стороне, и я не стал прогонять ее.
Глава 2
Я похоронил отца с должными почестями на склоне холма Ареса рядом с другими царями. Гробницу его облицевали тесаным камнем, шляпки гвоздей были сделаны в форме бутонов и позолочены. Питье и еду оставили в расписных сосудах, подставки украсили слоновой костью. Я велел сделать прекрасную высокую погребальную колесницу. Тело отца завернули в расшитое золотыми львами покрывало. В могилу положили украшенные эмалями сундуки, самые богатые меч и кинжал, два больших золотых кольца и ожерелье – знак власти. Когда над склепом насыпали курган, я принес на нем в жертву восьмерых быков и боевого коня – чтобы возил его на себе в подземном царстве. Земля вбирала в себя кровь, и женщины завели погребальную песнь, восхваляя усопшего. Охотничий пес Актис последовал за мной к могиле, но он заскулил при виде крови, и я велел увести пса, вместо него принесли в жертву двух гончих из дворца. Если бы он скорбел до конца, я отослал бы пса вниз к отцу, но зверь сам выбрал меня.
Люди принялись утаптывать холм над могилой. Лишь дверь осталась открытой в дромосе, чтобы усопший мог видеть игры, дающиеся в его память. Пение вздымалось и утихало, и вслед за ним переступали и топали люди, двигаясь словно ток крови за ударами сердца. Я стоял забрызганный жертвенной кровью и думал об отце, о том, каким он был. Он получил мою весть. И знал, что если высадится на Крите, то рабы устроят бунт, а мы, прыгуны, захватим Лабиринт. Я предложил ему победу и славу, сокровища, скопленные за тысячелетия, но он не протянул к ним руки. Вот этого я не понимаю и не пойму никогда: как может муж желать и ничего не делать.
Как бы то ни было, он умер. И вожди всей Аттики сходились целый день ради погребального пира и завтрашних игр. С крыши дворца видны были поднимающиеся по горным склонам отряды копейщиков. Вились султаны за шлемами колесничих, спешивших по равнине, а пешие воины поднимали клубы пыли своими ногами. Но я помнил, как смотрел из Лабиринта на проложенные от побережья до побережья дороги, которые можно было пройти безоружным. И отряды эти казались мне далеко не такими грозными, какими считали их, должно быть, сами эллины.
Они собирались вооруженными до зубов, имея на то причины. Эти хозяева Аттики так и не узнали единого закона. Шли победители-эллины, наша родня, колесничие с далекого севера – этих было видно издалека, прочие расступались, давая им дорогу; шли и сыны берегового народа, засевшие в удобной долине или горной крепости и сумевшие договориться с победителями; подходили и пираты с мысов, обзаведшиеся несколькими полями, но не отказавшиеся от своего дела; шли люди, выдвинутые мной и отцом, – они помогли нам в борьбе с паллантидами и получили за это долю добычи.
Все они, если уж на то пошло, признают меня Верховным царем, последуют за мной на войну и не примут у себя моего врага. Некоторые из них выплачивали царскому двору или его богам дань скотом, вином или рабами. Однако все они правили своими землями по закону предков и не желали, чтобы в их дела вмешивались. Соседи придерживались других обычаев, нередко в их жилах текла и иная кровь, так что распри тянулись поколениями и щиты нужны были не только для виду.