Я глядел на них с высоких утесов Скалы – крепости, никогда не бывавшей в руках врага. Только она, одна она, делала Верховным царем отца, да и меня самого. Если бы не твердыня, я был бы таким же, как они, – предводителем горстки копейщиков, владельцем нескольких лоз и олив и жалкого стада, которое приходилось бы стеречь ночами от набегов соседей. И ничего больше.
Я вошел в дом и поглядел на богиню крепости в ее новом святилище. Она обитала на Скале с времен незапамятных, но при деде моем Пандионе, когда братья поделили царство, Паллант захватил богиню и увез в свою твердыню на мысе Соуний. Взяв его крепость штурмом в войне, что вел мой отец, я вернул богиню назад. Я выказал ей нужное почтение: в пылу боя позаботился о жрицах как о собственных сестрах и сохранил святыню неприкосновенной. Однако богиня долго пробыла на Соунии, и мы на всякий случай держали ее привязанной к колонне ремнями из бычьей шкуры, чтобы не вздумала вернуться туда по воздуху и оставить нас. Богиня была очень стара. Дерево ее лица и округлых нагих грудей почернело от древности и умащений. Руки вытянуты вперед, золотая змея оплетает сжимающую копье десницу, а в левой руке она держит щит; вернув богиню назад, я велел сделать для нее новый шлем – чтобы она полюбила меня. Под святилищем в пещере обитает домовая змея, которую нельзя видеть мужчинам, но сама она с ними дружит. Она любит проницательных полководцев и князей, отважных в битве, а еще старинные дома, не уронившие чести с древних времен. Жрица утверждает, что домовая змея по-прежнему дает знамения, значит обиталище по вкусу богине. Чтобы не забыть какой-нибудь из привычных ей титулов, мы зовем ее в своих гимнах Афиной Палладой.
Настала ночь, гостей дома накормили и уложили. Но я был еще в долгу перед отцом, пока земля не совсем сомкнулась над ним, и большую часть ночи провел вместе со стражей на его кургане, следя за тем, чтобы не гас поминальный костер, и совершая возлияния подземным богам. Огонь поднялся высоко, его свет проникал в облицованный камнем проход, что вел к центру кургана, падал на разрисованные дверные опоры склепа, новые бронзовые засовы на открытых дверях и змею – знак эрехтидов на притолоке. Но он не мог пронзить тьму за ними; иногда, обернувшись к нему спиной, я буквально ощущал тень отца, из глубины склепа наблюдающую за свершением положенных обрядов, – таким изображали покойника на погребальных росписях.
Полумесяц над погребальным полем поднялся поздно, осветив тополя и кипарисы, вздымавшиеся подобно копьям стражи, древние гробницы, на стелах которых изображены были львы, вепри и битвы на колесницах; видны стали и покосившиеся шесты с истлевшими трофеями.
Сердцевина костра дрогнула, в тонком синем пламени вверх взлетели золотые искры. Ночь стала холодной: в эту пору сила оставляет живущих. Неслышным шагом по росе подходили духи – погреться у огня и вкусить жертвоприношений. В такие мгновения, испив свежей крови, они обретают силу и могут заговорить с человеком. Я повернулся к двери, ведущей в недра холма. Костер освещал огромное бронзовое кольцо на ней, но внутри было тихо.
Что он сказал бы мне? – попытался представить я. Каково ему там, на полях Аида, где не встает и не заходит солнце, где не бывает времен года. Не меняются там и люди: ведь где перемена, там и жизнь, а усопшие, ставшие только тенями прожитых жизней, должны вечно сохранять прежний облик, оставаясь такими, какими сами сделали себя, расхаживая под дневным светом. Неужели боги и тогда продолжают свой суд? Разве может быть приговор более тяжелый, чем остаться наедине с собой, с собственной памятью? О Зевс и Аполлон, не дайте мне спуститься в вечный сумрак, не достигнув славы! И когда я окажусь там, пусть мужи на земле вспоминают мое имя. Смерть не властна над нами – пока поет сказитель и слушает дитя.
Я обошел вокруг кургана, выругал двоих стражников, выпивавших за деревом. Пусть отец не скажет, что, приняв царство, я забыл про установленные им порядки. Я велел, чтобы огонь развели повыше и, подливая в огонь масло, подумал: «Однажды и я лягу здесь, а сын мой совершит для меня должные обряды».
Наконец поднялась утренняя звезда. Я приказал подать факел и отправился к крепости, взбираясь по крутому подъему, а потом снова наверх по темному пустому дому и бросился на постель прямо в одежде. Мне нужно было подняться на рассвете, чтобы игры начались по утреннему холодку.
Они прошли хорошо. Как всегда в Аттике, не обошлось без одного-двух споров, однако зрители одобрили мое суждение, и проигравшие со стыдом признали его. Призы удовлетворили бы любого. Лучшие я приберег для состязания колесниц, чтобы почтить владыку коней Посейдона. Первым призом был боевой жеребец, приученный к колеснице. Вторым – женщина; самая молодая из прислужниц отца, та самая синеглазая сучка, которая пыталась забраться ко мне в постель еще при его жизни. Зная, что мне ведомы ее пути, она была только рада попасть в другой дом, к человеку, которого легче одурачить, а пока что наслаждалась взглядами уставившихся на нее воинов. Она держалась как царица, и мне досталась общая похвала за щедрость. Третий приз составили овца и треножник.
Отец получил все положенное. В гробнице его закрыли огромные, окованные железом двери и засыпали бегущий вокруг нее ров. Тень отца уже пересекла Реку и присоединилась к полчищам усопших. Скоро курган зарастет травой, и козы будут пастись на нем. Молодые люди вернулись с приречного луга, чтобы помыться и переодеться, перекликаясь бодрыми голосами; мужи постарше, которые не согрели кровь состязаниями, все еще ощущали ледяное дуновение смерти. Они сгрудились вместе, но скоро и оттуда донесся бойкий говор, похожий на стрекот кузнечиков теплой осенью, когда мороз кажется таким далеким.
Я отправился одеться к пиру. Вечер был теплым, и жаркое царское одеяние пропахло потом. Вспомнился Крит, где только старцы и низшие прикрывают свои тела, а князь ходит почти нагим, словно бог. Чтобы не казаться иноземцем, я надел эллинские штаны из алой кожи и пояс, украшенный лазуритом, наверху же оставил лишь царское ожерелье и браслет. Я сделался похож сразу и на царя, и на прыгуна, и вид мой отвечал моим ощущениям. Так я чувствовал себя увереннее.
Молодежь уставилась на меня во все глаза. В пору, когда я был борцом, мне приходилось коротко подстригать волосы над глазами, чтобы не дать сопернику ухватиться за них. Юноши переняли прическу и до сих пор называют ее моим именем, так что я понял, что последует дальше. Мысли мои устремились к гостям: надо было приметить отсутствующих. Настало время считать врагов. Впрочем, все знатные мужи были на месте, кроме одного – самого могущественного. О нем я многое слышал. Трудное дело.
На следующее утро я созвал всех в палату совета и впервые воссел на Эрехтеевом троне. Вдоль разрисованных стен на скамьях, покрытых узорчатыми коврами, сидели владыки Аттики. Я решил забыть о том, что у многих из них сыновья старше меня, и сразу взялся за дело. Минос умер, как и наследник его Минотавр. На Крите правит целое скопище господ, а значит никто. Новость эта подобно пожару зажжет все ахейские царства. Если мы хотим властвовать над островами, а не быть подданными нового Миноса, пора выходить в море.
Крит – страна золота, и нетрудно заставить слушать себя, когда говоришь о нем. Один из мужей встал и сказал, что такую большую страну нельзя покорить без союзников. Разумное соображение, на которое у меня был приготовлен ответ. Но у входной двери послышался шум, и по гостям моим пробежал ропот – страх, смешанный с ожиданием. Кое-кто обменивался тайными улыбками, словно бы ожидая потехи.
Снаружи доносился звук складывавшего оружие войска. Вошел муж – тот самый, что не был на пиру; опоздал он и на совет.
Извинения были прохладными и надменными; в молчании слушая их, я разглядывал его. До сих пор мне не приводилось видеть этого человека. Он редко оставлял свой замок на Кифероне, где грабил путников на ведущей в Фивы дороге. Мне он виделся чернобровым атлетом, но на деле оказался кругленьким, гладеньким и улыбчивым. Я сказал:
– Ты опоздал, Прокруст, но ты прибыл из дикого края, где, конечно же, нет хороших дорог.
Он улыбнулся. Я вкратце изложил ему дело. Отец мой двадцать лет не трогал Прокруста, предпочитая не затевать рискованную войну. Все здесь знали об этом. После того как он вошел в зал, все взгляды были обращены только к нему, полагаю, и уши тоже. Было ясно, что они боятся его более, чем меня, и мысль эта вселила холод в мое сердце.
Еще не договорив, я услышал визг со стороны его кресла; мой пес Актис на трех ногах подошел и дрожа устроился возле меня. Я не видел, как это случилось. Но когда я потрепал пса по ушам, Прокруст непринужденно улыбнулся. Внезапно я догадался: «О Зевс! Он пытается испугать меня!»
Все эти приторные физиономии успели изрядно мне надоесть. Теперь же я ощутил, что по-настоящему разозлился. Я редко бываю в таком гневе и потому замер в кресле, выжидая, тая его в сердце.
Несколько человек уже высказали свое мнение, когда он встал и взял жезл говорящего. Нетрудно было заметить, что этот тип получил воспитание в княжеском доме.
– Я за войну, – сказал он. – Муж, не любящий битв, не оставит своим сыновьям дома, богатого золотом и рабами.
Он поклонился, словно бы эта стертая временем мысль принадлежала ему самому. Никто не посмел улыбнуться, ну и мне было уже не до шуток.
– А потому, – продолжил он речь, – прежде чем мы начнем говорить о кораблях и считать мужей, следует, по обычаю, выбрать военного вождя, поскольку царь не достиг еще нужного возраста.
В зале негромко зашептались. Никто не дерзнул высказаться за меня. Еще недавно подобное отяготило бы мое сердце. Но теперь оно вспыхнуло, как искра в пламени костра.
– Мы выслушали тебя, Прокруст, – отвечал я, – и теперь слушай меня. Я веду корабли на Крит, и князья, собравшиеся со мной, не проиграют, ибо я знаю Лабиринт, как ты – теснины Киферона, где устроил свое логово на вонючих костях, как шакал-трупоед.