Улыбка его застыла. Он и впрямь полагал, что я не посмею бросить ему вызов в собственном доме. Прокруст пришел посмеяться над моим позором. Подумалось, что же претерпел от него отец, чтобы позволить такое.
– Ты забыл про наш пир, – сказал я. – У человека, принимающего стольких путников, должно быть, повсюду есть друзья. Я слыхал, что в твоем доме гостям отводят столь дивное ложе, что они не в силах подняться с него, покуда их не вынесут. Я приду к тебе посмотреть на это ложе. Только не готовь его мне, ибо слишком долго укладывал ты на него других. Когда я навещу твой дом, клянусь головой Посейдона, ты сам уляжешься на него.
Он постоял недолго, оглядывая собравшихся. Но на лицах знатных жителей Аттики воцарился покой – словно бы кто-то унял досаждавший им зуд. Вдруг кто-то пронзительно рассмеялся, смех ширился, словно всех разом оставила какая-то тяжесть.
Прокруст раздулся, как полная яду змея. Рот его открылся, но с меня было довольно.
– Ты явился под мой кров, – проговорил я. – Так что уходи с миром. Но если ты останешься здесь, пока я не загну десятый палец, то полетишь вниз со Скалы.
Одарив меня гримасой, похожей на улыбку палача, он вышел – не слишком-то торопливо. На стене за моей спиной висели старые дротики, и я уже боялся, что не вынесу искушения.
Итак, я получил маленькую войну перед большой. Но она хорошо послужила мне. Вожди давно злились на себя за то, что не могут покончить с ним. Если бы я испугался, их ненависть перешла бы на меня самого.
Ну а так почти все последовали за мной. Прокруст понимал, что я приду к нему, но не подозревал, что это случится так скоро. Он даже не выжег заросли вокруг своего утеса, когда мы пошли на штурм. В комнате для гостей у него нашли такое, что и вспоминать и рассказывать не хочется. Мы увидели его знаменитое ложе, а в тюрьме обнаружили путников, уже полежавших на нем и ожидавших второго раза. Некоторые хватали нас за ноги и молили избавить их от страданий ударом меча. Действительно, ничем другим помочь им было уже нельзя. Завязав глаза тем, у кого они еще оставались, мы отпустили их на свободу. Прочие, способные передвигаться, просили о даре другом. Они хотели отплатить хозяину за его гостеприимство. Прокруста связали, и к горлу моему подкатила тошнота. Я оставил их вместе и закрыл двери. Через несколько часов Прокруст умер, и меня спросили, не желаю ли я посмотреть на тело. С меня было довольно его воплей, и я велел выбросить труп со Скалы. Сыновей его уже побросали со стен. Такую породу следовало вырвать с корнем.
Так погиб Прокруст, последний из горных разбойников, самый опасный и жестокий. Еще до того, как он открыл свою пасть на совете, я уже знал, что этого человека нельзя брать с собой на Крит, но еще хуже оставить в Аттике. Он встал на моем пути и постарался, чтобы я это заметил; глупо было с его стороны доводить меня до гнева. Но он был рабом своих удовольствий, какими бы мерзкими они ни были, он не знал меня и не учитывал, сколько я приобрету, устранив его. Словом, прилетел как стервятник, приносящий удачу. Вся знать была теперь на моей стороне, готовая к пути за море.
Глава 3
Пока готовился мой флот, пришла весть, что на Крите теперь новый Минос. Я слышал его имя – Девкалион – и по тому, что знал о нем, понял: передо мной соломенная фигурка, выставленная знатными господами, твердыни которых выстояли во время восстания. Однако он был родом из царского дома, и войско его, набранное из лишившихся хозяев копейщиков, отбило Лабиринт у взбунтовавшейся черни. Нечто подобное непременно должно было случиться, а значит времени у нас почти не осталось.
Но при этом я не намеревался нестись вперед подобно быку. Я знал критян и постарался, чтобы на моих планах остался отпечаток их утонченности. Я забыл только о наглости этих людей. Они прислали ко мне посла.
Он явился в мой зал – кудри на обнаженных плечах, гибкий, как ива, стан перетянут золотым поясом. Впереди посла черные невольники несли дары: золотое ожерелье с хрустальными подвесками, расписные вазы с душистыми маслами, цветущий куст роз редкой красоты, с лепестками цвета крови и янтаря. На этот раз о посылке юношей и девушек из Аттики не было речи.
Пока мы обменивались любезностями, я думал: «Видел ли я тебя, глупый павлин? Ну ты-то, конечно, знаешь меня: небось мазал маслом губы, растрескавшиеся, когда вопил мне на арене».
Он встретил мой взгляд не моргнув, объявил имя своего повелителя и потребовал от меня покорности. Я не рассмеялся. Обращаться с критянами как с эллинскими вождями – это все равно что выйти на лису с рогатиной. Они заставили меня прожить среди них целый год. Я мог бы тем временем учиться искусству правления, а вместо этого выучился плясать с быком и узнал нрав критян.
Я спросил его о том, где положили усопшего Миноса (тело которого они не могли найти) и при царе ли печать (та самая, что покинула Крит со мной вместе), ни в чем, конечно, не признаваясь. Просто мне нужно было время. А потом поинтересовался, не в Пирее ли остался его корабль, зная, что критянин там ничего не увидит: чтобы скрыть свои планы, я собирал корабли в Трезене – по другую сторону пролива.
Он отвечал гладко и как-то слишком уж охотно:
– Нет, владыка, я высадился в Марафоне, в стороне от города, потому что на моем корабле находится другой дар, более достойный твоей славы. С ним не выйдешь на улицу, он испугает людей. Царь Тесей, танцоров более нет, и игры с быком окончены. Посему господин мой прислал тебе в качестве почетного дара самого Подарга, царь-быка из священного стада, что рождено было самим солнцем. Теперь он твой, поступай с ним, как считаешь нужным.
– Подарг!
Лицо мое против желания вспыхнуло. Все мы, плясуны Лабиринта, знали старину Снежка, белое чудо, гиганта среди пестрых стад Крита. Прекрасный и норовистый, он был быком у «дельфинов» – и жили они недолго. Он давал тебе возможность прыгнуть, бросался прямо вперед, но, когда убивал, даже мы, люди опытные, не успевали понять, как он это сделал, и вечно расходились во мнениях. Если бы он достался нашему отряду, едва ли все сумели бы вернуться домой. Но мне всегда хотелось самому одолеть его, и даже сейчас кличка быка сразу воспламенила меня.
Я очнулся от своих мыслей и увидел улыбку критянина.
– Царский дар, – отвечал я, – подобающий скорее богу, а не человеку. Такие быки священны, и Аполлон прогневается, если я пущу его в свое стадо.
– Но возвращаться с ним на Крит хлопотное дело, – с заметным унынием отвечал критянин.
Я едва не расхохотался. Поверить в это было нетрудно. Мне хотелось спросить, как они его сюда привезли, однако я более не был плясуном на арене.
– Дело легко уладить, – отвечал я. – Солнечное стадо принадлежит Аполлону. Мы вернем быка богу.
Во всяком случае я не мог принять такой дар от человека, на которого собирался идти войной. Таким способом я мог спасти свою честь, нанеся рану своему сердцу. Но сперва я дам ему покрыть нескольких коров. Он был последним; от Бычьего двора ничего более не осталось, и пусть в его потомстве будет жить память этого странного года моей жизни. Рев арены под лучами критского солнца надолго остается в ушах.
Критянин откланялся. Я сидел, погрузившись в воспоминания, а потом встряхнулся и приступил к повседневным делам. Позже я увидел гонца, бегом приближавшегося к городу с востока, а потом Аминтор, начальник моей дружины, как одержимый взлетел ко мне наверх. Он был лучшим среди моих людей на Крите, пожалуй, чуточку молодым для своего поста. Как, впрочем, и я сам. Он поскребся в дверь, а потом ввалился в нее и выпалил, словно бы мы еще были на Бычьем дворе:
– Тесей, Тесей, Подарг вырвался на свободу!
– Отдышись, – отвечал я. – Значит, его нужно поймать.
– Он обезумел. Эти ничтожные критяне выпустили его, и он успел натворить дел в Марафоне. Трое мужей убиты на месте, еще четверо и женщина умирают, при смерти и ребенок.
– И это старина Снежок? – удивился я. – Но он никогда не был убийцей. Он бросался, только когда «дельфины» играли с ним.
– Он переплыл море, а жители Марафона почти что играли с ним, пытаясь поймать. Кроме людей, он уложил трех коней, а мулам и псам нет счета.
Я воскликнул:
– Они спустили собак! Невежественные дураки; разве они не знали, что это за бык?
– Едва ли. Мы успели привыкнуть к этим громадинам на Крите, но местные быки кажутся рядом с ним телятами. Его приняли за чудовище.
– Так почему же эти тупые дурни пытались поймать его, а не послали за мной сразу?
– Теперь они уже не пытаются, а только молятся. Они говорят, что Посейдон послал этого быка, чтобы погубить их, и зовут его быком из моря.
Слова эти прозвучали как гонг. Безмолвный, я замер на месте. А потом начал снимать одежду. Оставшись нагим, я отправился к сундуку, где был сложен наряд прыгуна. Я не стал надевать украшений и ограничился только набедренной повязкой из мягкой позолоченной кожи. На арене привыкаешь иметь дело со смертью, но все равно не хочется, чтобы тебя кастрировали.
Аминтор все говорил, но слышал я не его – слова старухи Микалы. Я знал, что возле одра моего отца устами ее говорила сила. Память об этом не оставила меня: грядущий рок, неторопливо приближающийся вместе с движением звезд. Но явился он без промедления, в пору, когда сила и быстрота еще не оставили меня вместе с пламенем юности и ловкостью прыгуна.
Аминтор схватил меня за руку, опомнился и начал снова:
– Владыка! Тесей! Что ты делаешь? Сейчас его не укротить – это бык, которого травили собаками!
– Посмотрим, – отвечал я, разыскивая в сундуке мой талисман – хрустального бычка на цепочке. Я никогда не выходил на арену без него.
Поплевав на фигурку – на счастье, – я надел украшение на шею и рявкнул, чтобы слышали в прихожей:
– Пошлите в Марафон гонца. Пусть скажет, чтобы люди не преследовали быка и заперлись в своих домах, пока я не пришлю другого слова. И заседлайте Молнию. Пусть к седлу привяжут сеть и самые крепкие путы, какие используются при жертвоприношении. Скорее. Никакой охраны, Аминтор. Я поеду один.