В самый разгар Русско-персидской войны Паскевич сменил (март 1827 года) на посту командующего войсками отдельного Кавказского корпуса генерала А. П. Ермолова. За подписание Туркманчайского мирного договора был пожалован графским титулом с прибавлением почётной приставки «Эриванский».
Во время Русско-турецкой войны (1828–1829) Паскевич командовал российскими войсками на Кавказе. В этот период он познакомился с Пушкиным. Александр Сергеевич ехал на Кавказ, чтобы повидаться с братом Львом, Н. Н. Раевским-младшим и некоторыми декабристами, разжалованными из офицеров в солдаты и сосланными на Кавказ искупать свою вину. Знакомство поэта и будущего фельдмаршала произошло 14 июня 1829 года в районе Карска.
— В пятом часу войско выступило, — вспоминал Пушкин. — Я ехал с Нижегородским драгунским полком, разговаривая с Раевским. Настала ночь. Мы остановились в долине, где всё войско имело привал. Здесь имел я честь быть представлен графу Паскевичу. Я нашёл графа дома, перед бивачным огнём, окружённого своим штабом. Он был весел и принял меня ласково.
Пушкин пылал желанием участвовать в сражении, но Паскевич не отпускал его от себя. В этом сказалась осторожность главнокомандующего: он оберегал поэта и не поощрял его контакты с декабристами. Вот характерный пример. Паскевич верхом на коне наблюдал за ходом боя за Арзрум. Пушкин стоял впереди главнокомандующего. Когда русская батарея сделала первый выстрел по противнику, Александр Сергеевич воскликнул: «Славно!»
— Куда попало? — спросил Иван Фёдорович.
— Прямо в город! — сообщил довольный Пушкин.
— Гадко, а не славно, — поправил его Паскевич.
Поэт рвался в схватки с противником — его не пускали, он хотел общения с интересовавшими его людьми — его отвлекали от них, он убегал — его разыскивали. Наконец Паскевичу надоела эта игра, и 18 июля он объявил Александру Сергеевичу:
— Господин Пушкин! Мне вас жаль, жизнь ваша дорога для России, вам здесь делать нечего, а потому я советую немедленно уехать из армии обратно, и я уже велел приготовить для вас благонадёжный конвой.
Александр Сергеевич несколько иначе излагал этот эпизод своих взаимоотношений с главнокомандующим: «19 июля пришёл я проститься с графом Паскевичем. Он предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий, но я спешил в Россию. Граф подарил мне на память турецкую саблю. В тот же день я оставил Арзрум».
Расстались оба недовольные друг другом: Паскевич своеволием поэта, Александр Сергеевич стеснениями его естественного желания распоряжаться собою, по поводу чего говорил:
— Ужасно мне надоело вечное хождение на помочах этих опекунов, мне крайне было жаль расстаться с моими друзьями, но я вынужден был покинуть их. Паскевич надоел мне своими любезностями; я хотел воспеть геройские подвиги наших молодцов-кавказцев; это славная часть нашей родной эпопеи, но он не понял меня и старался выпроводить из армии.
«Молодцов-кавказцев» поэт не восславил, а вот Паскевичу посвятил две строфы в стихотворении «Бородинская годовщина».
…В 1836 году вышла работа Н. И. Ушакова «История военных действий в Азиатской Турции в 1828 и 1829 годах». Автор прислал её Пушкину. Благодаря за подарок, Александр Сергеевич писал: «Возвратясь из Москвы, имел я честь получить вашу книгу — и с жадностию её прочёл. Отныне имя покорителя Эривани, Арзрума и Варшавы соединено будет с именем его блестящего историка. С изумлением увидел я, что вы и мне даровали бессмертие — одною чертою вашего пера. Вы впустили меня в храм славы, как некогда граф Эриванский позволил мне въехать вслед за ним в завоёванный Арзрум».
В письме чувствуется ирония Пушкина как по отношению к самому себе, так и по отношению к Паскевичу. Последний тоже не питал к поэту симпатий. Узнав о гибели Александра Сергеевича, он писал императору: «Жаль Пушкина как литератора, в то время как талант его созревал, но человек он был дурной». Николай I, предугадывая посмертную славу поэта, полусоглашался с Паскевичем: «Я совершенно разделяю твоё мнение о Пушкине. По этому поводу можно сказать, что мы оплакиваем его будущее, но вовсе не его прошлое».
Иван Фёдорович Паскевич был одним из известнейших военачальников своего времени. Правда, не все признавали это — недоброжелателей и критиков хватало, но несомненным фактом в истории остались его удачные военные операции, которые нельзя объяснить только случайностью и счастьем. Известность его началась в эпоху наполеоновских войн, а служба в армии продолжалась до конца жизни.
Паскевича ценили П. И. Багратион и М. Б. Барклай де Толли, которые упрочили за ним репутацию «неизречённой храбрости». Даже Денис Давыдов, мало расположенный к Ивану Фёдоровичу и не жалевший красок для изображения его недостатков, считал своим долгом «отдать полную справедливость его примерному бесстрашию, высокому хладнокровию в минуты опасности, решительности, выказанных во многих случаях, и вполне замечательной заботливости о нижних чинах».
К этому замечанию лихого гусара следует добавить, что в сорок девять лет Паскевич лично участвовал в штурме Варшавы (и был контужен ядром), а в шестьдесят три года руководил осадой Силистрии и тоже был ранен.
Видок Фиглярин
Весной 1830 года разгорелась литературная война между первым поэтом России и одним из наиболее успешных её сочинителей.
Ф. В. Булгарин (1789–1859) родился в имении Перышево Минской губернии. Учился в Сухопутном кадетском корпусе. Принимал участие в войне 1805–1807 годов. В 1811-м получил отставку и перешёл на сторону противников России. Во французских войсках сражался в Испании, Италии и России. Попал в плен и поселился в Варшаве, затем перебрался в Петербург, где занялся литературной деятельностью.
Как на воинском поприще (заслужил орден Почётного легиона), так и на литературном Фаддей Венедиктович достиг заметных успехов. В 1820-х годах редактировал журналы «Северный архив» и «Литературные листки», тогда же начал издавать «Северную пчелу» и «Сына Отечества».
В 1829 году Булгарин выпустил роман «Иван Выжигин», затем последовали другие: «Пётр Иванович Выжигин», «Дмитрий Самозванец», «Памятные записки титулярного советника Чухина», «Мазепа». Они имели успех у провинциальных русских помещиков.
Журнально-литературная деятельность сблизила Фаддея Венедиктовича с Рылеевым, Грибоедовым, Кюхельбекером, братьями Бестужевыми и Тургеневыми. Вполне доброжелательно (на первых порах) относился к баловню случая Пушкин, хотя и называл его «славопевцем». Булгарин дал высокую оценку «Кавказскому пленнику», «Бахчисарайскому фонтану» и первым главам «Евгения Онегина». 1 февраля 1824 года Александр Сергеевич писал своему критику: «С искренней благодарностью получил я первый номер „Северного архива“, полагая, что тем обязан самому почтенному издателю, с тем же чувством видел я снисходительный ваш отзыв о татарской моей поэме. Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы. Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые две пьесы. Они были с ошибками напечатаны в „Полярной звезде“, оттого в них нет никакого смысла. Это в людях беда не большая, но стихи не люди. Свидетельствую вам искреннее почтение» (10, 79).
После расправы Николая I с декабристами Булгарин, отринув свой поверхностный либерализм, переметнулся в лагерь реакции и стал негласным осведомителем III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Первой его услугой правительству был донос на своих литературных противников из «Арзамаса», членом которого был Александр Сергеевич.
В мае 1827 года, с приездом Пушкина в Петербург, состоялось знакомство поэта с Фаддеем Венедиктовичем. Затем последовало ещё несколько встреч.
Пушкин — Булгарину, ноябрь 1828 года: «Напрасно думали Вы, любезнейший Фаддей Венедиктович, чтоб я мог забыть своё обещание — Дельвиг и я непременно явимся к Вам с повинным желудком сегодня в 31/2 часа. Голова и сердце моё давно Ваши» (10, 237).
Но шила в мешке не утаишь, и тайная деятельность Булгарина стала достоянием гласности. Пушкин, и до этого воспринимавший Фаддея Венедиктовича с лёгкой иронией, проникся полным презрением к человеку, отличавшемуся беспринципностью, лицемерием, приспособленчеством и стяжательством. Литература была для Булгарина лишь средством обогащения, поэтому он потрафлял мещанским вкусам провинциального дворянства, самой широкой читательской аудитории.
О гражданской позиции Фаддея Венедиктовича вообще говорить не приходится: он её убедительно продемонстрировал в 1812 году службой капитаном в Великой армии Наполеона, и это ни для кого не было секретом:
Ну, исполать Фаддею!
Пример прекрасный подаёт!
Против Отечества давно ль служил злодею?
А «Сын Отечества» теперь он издаёт!
Следующий выпад Александра Сергеевича против Булгарина случился в 1830 году:
Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, —
И тут не вижу я стыда;
Будь жид — и это не беда;
Беда, что ты Видок Фиглярин (3, 167).
Видок — имя знаменитого французского сыщика, который был не слишком разборчив в средствах для достижения своих целей. Прозвище для порядочного человека отнюдь не лестное. Но Фаддея Венедиктовича это не смутило, и он напечатал эпиграмму в своём журнале «Сын Отечества», при этом заменил кличку, данную ему поэтом, на Фаддей Булгарин, а пушкинский текст сопроводил следующим пояснением: «В Москве ходит по рукам и пришла сюда для раздачи любопытствующим эпиграмма одного известного поэта. Желая угодить нашим противникам и читателям и сберечь сие драгоценное произведение от искажений при переписке, печатаем оное».
Человека открыто назвали шпионом, а ему как с гуся вода — иронизирует. Более того, в журнале «Северная пчела» напечатал гнусную статью, в которой писал, что сердце у Пушкина «как устрица, голова — род побрякушки, набитый гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея. Он чванится перед чернью вольнодумством, а тишком ползает у ног сильных». Поэтому «Полтаву» и седьмую главу романа «Евгений Онегин» критик объявил «совершенным падением» таланта Пушкина и упрекал его в отсутствии патриотизма.