26 января. В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С. В. Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне:
— Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему.
В четверг бал y кн. Трубецкого, траур по какой-то княгине. Дамы в чёрном. Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене:
— Из-за сапог или из-за пуговиц[122] ваш муж не явился в последний раз?
16 апреля. Вчера проводил Наталью Николаевну до Ижоры. Возвратясь, нашёл у себя на столе приглашение на дворянский бал и приказ явиться к графу Литте. Я догадался, что дело идёт о том, что я не явился в придворную церковь ни к вечерне в субботу, ни к обедне в вербное воскресение.
Середа на святой неделе. Праздник совершеннолетия совершился[123]. Я не был свидетелем. Это было вместе торжество государственное и семейственное» (8, 46–47).
К концу 30-х годов Николай I расстался с планами реформирования России. Это был уже не тот человек, который восхищался умом поэта. История с отставкой Пушкина напомнила императору, как открещивался Александр Сергеевич от авторства «Гавриилиады». Возможно, вспомнил роковые строки, обращённые поэтом к его отцу, к его семье:
Самовластительный злодей,
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу…
(«Вольность»)
Такое не забывается (особенно неограниченными властелинами). При случае такое неизбежно всплывает в памяти и, конечно, не к счастью.
Но мы несколько забежали вперёд: в 1832 году был ещё случай, давший Пушкину повод восхититься своим государем.
«Тебя мы долго ожидали»
Прямо и косвенно с личностью Николая I связаны стихотворения: «Пророк», «Стансы», «Герой» и патриотическая трилогия. Последним в этом цикле стало «С Гомером долго ты беседовал один», набросанное в 1832 году, но так и не оконченное. Это — ода императору Николаю I. В её основу положен эпизод из книги «Исход» Ветхого Завета. В эпизоде, взятом поэтом, говорится о том, как пророк Моисей взошёл на гору Синай. Там он провёл сорок дней и сорок ночей, внимая Богу. «И когда Бог перестал говорить с Моисеем на горе Синай, дал ему две скрижали откровения…»
Сойдя с горы, Моисей застал свой народ не в томительном ожидание божьего откровения, а в разнузданной пляске после обильного пира. Тогда «он воспламенился гневом и бросил из рук своих скрижали и разбил их…».
Читаем у Пушкина:
С Гомером долго ты беседовал один,
Тебя мы долго ожидали,
И светел ты сошёл с таинственных вершин
И вынес нам свои скрижали.
И что ж? ты нас обрёл в пустыне под шатром,
В безумстве суетного пира,
Поющих буйну песнь и скачущих кругом
От нас созданного кумира.
Смутились мы, твоих чуждаяся лучей.
В порыве гнева и печали
Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей,
Разбил ли ты свои скрижали?
О, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты
Скрываться в тень долины малой,
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчёл над розой алой (3, 238).
Н. В. Гоголь был свидетелем того, что подвигло Пушкина на создание очередной оды императору: «Вечер в Аничковом дворце. Всё в залах уже собралося: но Государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул „Илиаду“ и увлёкся чтеньем во всё то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошёл он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своём следы иных впечатлений.
Сближение этих двух противоположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода».
Суть стихотворения «С Гомером долго ты беседовал один» — противопоставление высшей власти (в лице царя) мелкой суетности «бессмысленных детей». Правда, не всех — поэтов к таковым Пушкин не относил. Но поэтов только истинных, способных «глаголом жечь сердца людей» и резать правду-матку в глаза земных богов. При этом Пушкин сделал прямое сопоставление: царь и поэт:
Ты любишь гром небес, но также внемлешь ты
Жужжанью пчёл над розой алой.
Таков прямой поэт. Он сетует душой
На пышных играх Мельпомены[124],
И улыбается забаве площадной
И вольности лубочной сцены,
То Рим его зовёт, то гордый Илион[125],
То скалы старца Оссиана,
И с дивной лёгкостью меж тем летает он
Во след Бовы иль Еруслана (3, 238).
На этих строках и закончился николаевский цикл стихотворений. Взгляд Александра Сергеевича на Николая I и его деятельность несколько изменился (не в лучшую сторону): он больше не пел аллилуйю земному богу. По мнению С. Франка, автора исследования «Пушкин как политический мыслитель» (Белград, 1937, с. 33), поэт утвердился в мысли о том, что «фундаментом русского политического бытия может явиться только монархия как единственная форма государственности, отвечающая русской истории и русскому национальному характеру».
Николай I
Но Пушкин не был бы поэтом, если бы жил больше разумом, чем чувствами. И сердцем он не мог безоговорочно принять палочный режим, процветавший в России при Николае I. Не мог он не знать, как подавлялись народные бунты, связанные с холерой 1830 года. Вот данные, которые приводятся в фундаментальном труде М. Гернета «История царской тюрьмы»:
«Кнут и шпицрутены соперничали между собой на улицах российских городов. Для примера — несколько цифр из истории холерного бунта в Нижегородской губернии.
К розгам было приговорено 150 человек, которые в общей сложности получили 44 750 ударов[126].
К наказанию шпицрутенами было приговорено 1599 человек, которые в общей сложности получили 2 770 000 ударов.
К наказанию кнутом было приговорено 89 человек, которые в общей сложности получили 2346 ударов».
С 1800 по 1861 год в границах Российской империи было зафиксировано более полутора тысяч крестьянских восстаний. Кнут и шпицрутены, шпицрутены и кнут! Едва ли Пушкин, автор романа «Дубровский» и исследования «История Пугачёва»[127], не слышал этого свиста. И странно было бы, если бы его отношение к императору Николаю I не изменилось бы в худшую сторону.
— Меня упрекают в изменчивости мнений. Может быть, ведь одни глупцы не переменяются.
«Смею надеяться»
Весь 1833 год был посвящён Пушкиным работе над историческим трудом о Емельяне Пугачёве. 22 июля он писал А. Х. Бенкендорфу:
«Генерал, обстоятельства вынуждают меня уехать на 2–3 месяца в моё нижегородское имение — мне хотелось бы воспользоваться этим и съездить в Оренбург и Казань, которых я ещё не видел. Прошу его величество позволить мне ознакомиться с архивами этих двух губерний» (10, 853).
Александра Христофоровича в это время в Петербурге не оказалось. Письмо попало к А. Н. Мордвинову; он был не в курсе дел поэта и попросил его пояснить свои намерения. Просветив коллегу Бенкендорфа, Пушкин получил просимое разрешение и отправился в путь. Между 2 и 23 сентября он посетил Нижний Новгород, Казань, Симбирск, Оренбург и Уральск. Из Казани Александр Сергеевич сообщал жене: «Сейчас еду в Симбирск… Здесь я возился со стариками, современниками моего героя; объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону» (10, 444).
О Бердской слободе Оренбурга Пушкин писал: «В деревне Берде, где Пугачёв простоял шесть месяцев, имел я удачу — нашёл 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от неё не отставал, виноват: и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать…» (10, 449).
…Над «Историей Пугачёва» Пушкин начал работать в январе. 7 февраля он обратился к военному министру графу А. И. Чернышёву в отношении документов о А. В. Суворове в архиве Павловского штаба. В начале марта Александр Сергеевич просимые документы получил и 25-го приступил к работе. До поездки в Казань и Оренбург «История Пугачёва» была закончена. Но затем последовали дополнения, исправления и переработка отдельных фрагментов. 6 декабря Пушкин поставил в известность об этом Бенкендорфа: «Я написал „Историю Пугачёвщины“. Осмеливаюсь просить через Ваше сиятельство дозволение представить оную на высочайшее рассмотрение. Не знаю, можно ли мне будет её напечатать; но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества, особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных» (10, 459).
Всё обошлось как нельзя лучше: 28 февраля 1834 года Александр Сергеевич отметил в дневнике: «Государь позволил мне печатать „Пугачёва“; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). Царь дал мне взаймы 20 000 на печатание „Пугачёва“. Спасибо» (8, 36–37).
Но название труда пришлось изменить: «Историю Пугачёва» на «Историю Пугачёвского бунта». Книга вышла в свет в декабре 1834 года в количестве 3000 экземпляров. В предисловии к ней Пушкин писал: «Будущий историк, коему позволено будет распечатать дело о Пугачёве, легко исправит и дополнит мой труд — конечно, несовершенный, но добросовестный. Историческая страница, на которой встречаются имена Екатерины, Румянцева, двух Паниных, Суворова, Бибикова, Михельсона, Вольтера и Державина, не должна быть затеряна для потомства» (8, 151).