Парное молоко. Главное, каждый день пить парное молоко». Я видел, с какойблагодарностью он смотрел на сразу повзрослевшую Галю, когда она, подоивкорову, приносила маме кружку парного молока. Нина шила, вязала, как взрослая,готовила еду.
Папа ездил куда-то и привёзбарсучьего сала, чудом достал где-то шоколад. Варил его с салом и мёдом, закупоривалгоршки тестом, заставлял маму принимать это лекарство. Мама ещё похудела, сталасовсем тоненькой, прозрачной. Но, как всегда, ровной, терпеливой. Казалось,она меньше обеспокоена своей болезнью, чем папа. Чуть получше ей становилось,старалась взять на себя домашнюю работу, уход за стариками.
Папа никогда не садился за столбез мамы. Когда она плохо себя чувствовала, приносил на руках и усаживалвместе с нами. Папа, как я сейчас понимаю, много молился. Он почти не спал имало ел. Но свой молитвенный подвиг скрывал. Оценить его я могу только сейчас.Да, только сейчас. Всё так же ревностно служил он в храме. Всегда крепкий,мощный, он похудел, плоть его истончалась, но ярко горел дух. По-прежнемуруководил пожарной дружиной, учил крестьян пчеловодству. Но дела шли всё хуже.
Голод вставал на пороге. Мы немогли учиться и не могли работать. Мы были детьми священника, а, значит,отверженными.
Сейчас, став взрослым, ужепожилым мужчиной, многое повидав и пережив, я могу оценить силу духа моихродителей. Как грубо попиралась мужественность отца, когда издевались над егосемьёй, а он не мог нас защитить. Он, такой сильный, который, казалось, мог всёна свете, был бессилен остановить мамину болезнь, выучить детей, дать имнормальную жизнь...
Каково ему приходилось? Что ончувствовал? Что вынес? Поколебалась ли хоть на миг его вера? Нет. Сейчас, вспоминаяпапу, я думаю про многострадального Иова. Но часто боль тех, кого мы любим,бывает для нас сильнее собственной...
Теперь я понимаю, что наша веразаключается не только в том, чтобы ждать от Бога исполнения желаний, а ещё и вспособности выдерживать скорби. И нужно иметь силу духа, чтобы принимать крестскорбей и нести его без ропота.
Открываю глаза. Не хочу большевспоминать. Не хочу. Смотрю в ночное окно. По нему текут большие дождевыекапли. Куда я еду, зачем? Может, вернуться и сесть в другой поезд? Идущий вобратную сторону? Капли бьют в окно. Это холодный осенний дождь.
Такой же дождь шёл тогда. Япомню, как сидел у окна, а на улице шёл бесконечный дождь. Помню, как долгособирался с мыслями, долго обдумывал свои слова, а потом пошёл к папе. Отецсидел за столом. Горела лампадка у наших любимых икон. Пресвятая Богородицасмотрела на меня ласково и печально.
— Папа, мне нужно поговорить стобой. Папочка, посмотри, что вокруг творится. Страшно. И ведь они не верят вБога. Почти никто теперь не ходит в церковь. Их закрывают. А, может быть, Егои правда нет? А если Его нет, то зачем мы всё это терпим? Папа, ты можешь бытьпросто пожарником. Или пчеловодом. И тогда мы сможем учиться. И работать. Аиначе мы просто умрём с голоду. А если ты не будешь служить, то мы сможем бытьвсе вместе. Вместе, понимаешь? А если Бог всё-таки есть, то Он нас простит.Нина и Галя ещё совсем дети. Мама больна. Бабушки старенькие. Папочка, родноймой, надо что-то делать. Я должен работать. Хотя бы ради сестёр.
Папа слушал спокойно. А потомсказал мне:
— Я думал об этом, сынок. Ипринял решение. Вы напишете, что не будете встречаться с родителями, и вамразрешат учиться и работать. А мы всё равно будем вместе. Я буду молиться завас, пока я жив. Нашу любовь никто не сможет отнять. Мы будем вместе — вмолитве. А отречься, сын, я не могу. Даже ради вас. Но Господь не оставит вас,запомни это. Слышишь? Запомни: Господь не оставит вас. И моя молитва будет свами. Всё, сын. Я принял решение. Это моё решение, слышишь? Моё решение.Запомнил?
Почему он повторил это несколькораз — о том, что это его решение? Я чувствовал это и тогда, знаю и сейчас.Чтобы чувство вины не мучило меня. Это момент истины? Или нет? Чувство вины—вот то, что живёт со мной всю мою жизнь. Вот что не даёт мне покоя — правильноли я поступил? Может, мы должны были остаться вместе? И пройти этот путь доконца? Одной семьёй? Если б я был один, я остался бы с папой и мамой. Но я немог. Я должен был уберечь сестёр.
Мы подписали бумагу, чтоотказываемся от контактов с родителями. И уехали. Мы больше не имели прававстречаться с ними. Но общались тайком—передавали записки через одну вернуюсемью.
Нина окончила школу и пошлаучительствовать. Я жил в Ирбите и работал на Егоршинских шахтах, чтобы статьрабочим и не зависеть от своего непролетарского происхождения. Галя жила сомной и училась в Ирбитской заводской школе-семилетке Егоршинского района. Школабыла открыта на заводе около станции Талый ключ.
Сёстрам разрешили учиться, а мнеработать после нашего отказа от родителей. Галю несколько раз выгоняли изшколы из-за происхождения, даже несмотря на наш отказ. Но директор школы, досих пор ему благодарен, Думнов Пётр Фёдорович, очень добрый человек, говорилмне, что у сестрёнки хорошие способности, и защищал её. На свой страх и рискснова принимал её в школу после отъезда проверяющей комиссии.
Иногда он говорил Гале:
— Посиди дома три дня, к намкомиссия едет, будет проверять классовый состав учащихся. А потом приходи,когда они уедут.
Вот так, благодаря ПетруФёдоровичу, в 1928 году Галя закончила семилетку. Ей было пятнадцать лет.
Восемнадцатилетняя Нина работалаучительницей в Ляпуново, глухой деревне в двадцати пяти километрах от Ирбита.Объявили всеобуч, а учителей не хватало. Наверное, поэтому, а, может, помолитвам наших родителей, Галя и Нина обрели своё призвание и сталиучительницами.
Директор Пётр Фёдорович, рискуясвоей работой, написал Гале направление на краткосрочные курсы учителей для лучших выпускников школ. Галяокончила эти курсы, и её отправили работать со взрослым населением в дальнююдеревню Чувашево. У сестрёнок и у меня не было ни белья, ни приличной одежды,ни обуви. Ну, я-то ладно. А вот сестёр я очень жалел. Изо всех сил старался импомочь.
Как я был счастлив, когда смог насвои талоны купить им обновки: туфли на низком каблуке, трикотажные кофточки.Галя сшила себе ситцевую синюю юбку и белую с синим горошком блузку, которымиочень гордилась. Так и стоит она у меня перед глазами в этой юбке и блузке —улыбается мне. Башмаки они с Ниной делали из холста.
Нам было тяжело. Мы переживали зародителей, друг за друга. Пятнадцатилетняя Галя должна была учить взрослыхмужчин, лесорубов. И папа написал мне записку с просьбой поговорить какстаршему брату с сёстрами о девичьей чести, о женском достоинстве.
И я поехал сначала в Чувашево,потом в Ляпуново. Краснея и смущаясь, выполнил наказ отца и говорил с сёстрами,просил их беречь свою репутацию, быть строгими и недоступными. Приводил многопримеров, которые вспоминал из литературы, про Наташу Ростову и её увлечениеАнатолем, которое чуть не привело к трагедии, другие примеры. Галя слушаласерьёзно, а Нина от смущения сердилась и говорила, что сама всё знает. А потомрано утром я отправился пешком по осенней грязи в Ирбит.
Вот сейчас думаю: а ведь мне быловсего двадцать лет. По нынешним временам — мальчишка. А ведь я чувствовал себявзрослым мужчиной, который несёт ответственность за сестёр. И выполнял этоделикатное поручение, потому что папа и мама были лишены возможности сделать этосами.
На шахте было очень тяжелоработать—уголь, пыль, сырость. Я лежал в больнице, лечили от ревматизма. Былили счастливые минуты? Смотрю в окно. Тук-тук, тук-тук — стучат колёса. Много либыло счастливых минут в жизни? За окном сереет рассвет, ночь уходит, уходиттьма. Да, конечно! Мы были молоды. Закрываю глаза.
После болезни я нелегальноприехал к родителям. Взял нашу лошадку, заехал за Галей, и вот мы едем к Нине вгости. Сколько детской радости принесла нам эта поездка! Закрываю глаза. Нужнотолько сосредоточиться — и я снова увижу.
Зимнее раннее утро. Лёгкийморозец. Небо ясное. Воздух такой свежий, зимний. От Ирбита до Ляпуноведвадцать пять километров. Едем весело, лошадка бежит легко и быстро с лёгкимисанями. Шутим и смеёмся. Проезжая очередную деревеньку, я кричу: «Чашки иложки—меняю на собаки и кошки!» Из ворот сбегаются хозяйки с ребятишками:
— Эй, парень, что у тебя есть?Чашки-то какие — покажи! А ложки-то деревянные или железные?
— У меня? Какие чашки-ложки,откуда? Вон сестрёнка только сидит!
— А где же собачник, которыйсейчас кричал?
— Не знаю, не видел! — пожимаюплечами и погоняю лошадку.
А Галя в санях смеётся звонкимсчастливым смехом.
Едем мимо зимнего леса. Он стоитбелоснежный, укутанный в сугробы. Заставляю Галю надеть тулуп. Трогаю носиксестрёнки —ледяной. Замёрзла! Дожидаюсь, пока она наденет большой длиннополыйпапин тулуп поверх пальто, ловко дёргаю сани —и сестрёнка мягко вываливается вснег. А я прыгаю в сани и еду себе дальше. Кричу: «Догоняй!» А когда Галя догоняет меня, еду быстрее, и она отстаёт. Так я еёсогреваю. И когда вижу, что согрелась, останавливаюсь, хватаю сестрёнку вохапку и сажаю её в сани.
В другой деревеньке расспрашиваюо дороге, задаю глупые вопросы и смешу сестрёнку. Никло не сердится, а смеютсяс нами вместе.
К Нине являемся неожиданно, онавизжит от радости и бросается мне на шею, потом в объятия к Гале. Прыгает,тормошит нас, расспрашивает о родителях. Мы, как могли, скрасили наш рассказ опапе и маме.
Назад ехали погрустневшие,посерьёзневшие. Было жаль оставлять Нину, тоненькую, хрупкую, похожую намаму, одну в дальней глухой деревне. И было до слёз жалко наших родителей, скоторыми мы были разлучены.
Вскоре после этой поездки Галяпрошла курсы учителей начальных классов в Ирбите. Её отправили работатьучителем в Бердючинскую начальную школу Ирбитского района в шести километрах отИрбита. Галинке было шестнадцать лет, и выглядела она как девочка-подросток.
Когда она пришла в школу сназначением, директор спросил: «Аты, девочка, в какой класс пришла?» А Галясначала не поняла и ответила смущённо: «В какой пошлёте...» Потом, когда