предложил отцу вместо возвращения долгов отпустить меня к нему на посевную вкачестве бороновальщика. Единственная дочь его, Таня, была больна, а сам онуже становился стариком.
Отец, глядя на меня, медлил сответом. И неожиданный мой голос: «Тятя, я буду боронить!» вывел отца иззатруднительного положения. Видимо, он думал, что сам был 12 лет в батраках, атеперь сын начинает свою жизнь с батрачества. Но неизвестно было, даст ли озимаярожь, да и яровая, ещё не посеянная, достаточный урожай, чтобы прокормить семьюда ещё и долг отдать.
Мне было семь лет, и я ещё непонимал, что помогу родителям содержать семью. Главным соображением для менябыло то, что у соседа был красивый саврасый конь. И я смогу на нём ездить!
Обрадованный сосед тут же сказал,что площадь посева небольшая, так как семья у него из трёх человек,
торопиться, дескать, не будем. И если Ванюшка (то есть я)устанет, то можно и верхом. Это меня ещё больше обрадовало.
Посевную начали в первых числахмая, а восьмого мая мне исполнилось семь лет. Спал я дома с сестрой и братомна полатях или в сенках. В шесть утра тятя вставал сам, поднимал меня.Похлопает по плечу: «Ванюшка, вставай!»
Я любил вставать рано. Сначалатяжело просыпаться. А потом выйдешь на крылечко, а там утренняя свежесть,птицы щебечут —день начинается! Солнышко только поднимается, босой ногойвстанешь на прохладную доску крылечка, вдохнёшь полной грудью аромат трав! Аесли ещё черёмухой пахнет! Или сиренью. .. День впереди кажется бесконечным иобязательно что-то хорошее случится! А тут мама идёт и пахнет от неё парныммолоком — корову подоила. Процедит молоко и нальёт мне полную кружку. Пьёшь, аоно тёплое, вкусное, кажется, что силы сами прибавляются!
Сборы были недолгими. Завтракал,обедал и ужинал я у хозяина. Он и его жена обычно встречали меня на крыльце:«Ванюшка милый пришёл!» За что-то полюбили они меня. Еда у них против нашейбыла очень хорошая. Хлеб свежий, пахучий. Суп питательный, обязательно мясной,молоко, свежий творог с вареньем. В постные дни — по средам и пятницам — нисупа, ни творога. Уха, парёнки, сусло, кисель. Семья была очень верующей истрого придерживалась постов. Как и в моей семье, перед любой работой молились,испрашивая Божие благословение на начало труда.
Закончилась посевная. С чувствомвыполненного долга я вернулся домой после ужина. Пришёл с обновками: ситцеваярубаха, перешитая из чего-то, и синие штаны, сшитые хозяйкой из самотканногохолста.
Я очень гордился своим «костюмом» и до сих пор помню, какберёг свои синие штанишки и рубаху. Это был мой первый заработок.
Зимой я подружился со своим дедомКондратием Сергеевичем. Бабушка умерла, и он стал жить с нами. Он уже плоховидел, но учил меня читать, очевидно, по памяти: «Аз, буки, веди, глагол,добро...» Учеником я оказался прилежным, быстро научился читать. Дед радовалсямоим успехам и своим талантам учителя. «Наш Ванюшка выйдет в люди!»—говорил онмоим родителям. У него были тяжёлые крестьянские руки, все в мозолях, жёсткие,как наждак. Когда он хотел приласкать меня, радуясь моим успехам, то осторожногладил мою макушку, боясь меня поцарапать.
Вместе с дедом мы присматривализа младшими ребятишками: Лизой, Мишей, Вовой. Вскоре дед совсем ослеп. Онутешался тем, что успел научить меня грамоте. И я часто читал ему вслух поцерковнославянски. Он очень любил Псалтирь, говорил, что чтение Псалтирипросвещает ум. А я многие слова не понимал, но звучали они как чудеснаямузыка. До сих пор думаю, что псалмы лучше любой поэзии. И в радости и вскорби. Это был дар моего дедушки мне: он научил меня чтению Псалтири. К весне1931 года дед умер, и я оплакивал его больше всех.
До глубокой ночи обычно не спаламама. Чинила нам, детям, одежду, пряла, вязала. Теперь я читал вслух маме, чтоей очень нравилось. Я читаю, а она головой кивает, и на лице у неё тоудивление, то радость детская. Я старался, читал с выражением. Так мне приятнобыло, как будто я маму с собой в путешествие беру. Пытался научить мамуграмоте, но она отказывалась: «Некогда, сынок, да и зачем мне? Вас бы вот всехвыучить!»
Радости и скорби
Осенью 1922 года отец сходилпешком в Сивинский район и купил жеребёнка, мечтая вырастить лошадь. Жеребёнококазался умным и весёлым. Забавный он был, как ребёнок. У меня к лошадям вообщеособое отношение. В хозяйстве лошадь — помощник и друг, всё понимает. Дедушкаочень любил лошадок. Мы с ним всегда с гостинцем к лошадкам подходили. Онговорил: «Господь людям в утешение и помощь скотинку домашнюю дал. Раньше кони—они язык человеческий знали. И все животные тоже».
А я думал, что наш весёлыйжеребёнок и старая умная лошадка Финка и сейчас язык человеческий понимают. Яжеребёнку говорил: «Вот погоди, вырастешь, станешь взрослым конём, эх, ихорошо нам будет с тобой, в ночное вместе поедем, купать тебя в реке буду.Понимаешь? Плавать будем вместе! И работать в поле — земля мягкая, травыдушистые!» А он слушает и, кажется, всё понимает и тоже ждёт-не дождётся этогопрекрасного времени.
Были в жизни подарки и радости.Дядя, приехав в гости, подарил отцу брюки, нам, детям, тулуп. Тулуп былпоношенный, но добротный, и он очень нам пригодился, ведь спали мы все рядком,на полу. Ещё дядя привёл нам в дар тёлку.
В сентябре на десятом году жизния пошёл в первый класс. Сердце замирало—я в школу пошёл! Что-то хорошее теперьбудет! Писали мы на обёрточной бумаге. Тятя где-то достал мне грифельную доскуи грифели. Все восхищались моей доской. И я с радостью давал всем попробоватьнаписать на ней что-нибудь.
У нас сменилось несколькоучителей. Первая учительница очень сильно кричала на нас. Применяла и рукоприкладство.С тех пор сам никогда не кричу на детей и,вообще, не люблю крик. Вскоре она почему-то уехала, и у нас появилась втораяучительница, Александра Семёновна. Она нас не била и не кричала. Было ей леттридцать. Мы много читали вслух. К весне мы привыкли к ней и полюбили за еёдоброту. Жалели её, когда она провожала нас из школы нередко со слезами наглазах. Видимо, что-то нелёгкое было у неё на душе. Может быть, кто-то изродных её был репрессирован или погиб на фронте? Не знаю, но помню её добруюмилую улыбку.
Поздней весной, когда уже стаялснег, приехал наш новый учитель. Звали его Змазнов Андрей Панкратович. Он сталзаведующим школой и нашим постоянным учителем до конца начальной школы.
Ранним апрельским утром нашусемью постигло настоящее горе: жеребёночек наш был обнаружен мёртвым. Сенодавали ему в кошеву. Просунул он ночью свою головушку между кошевой и жердью, аобратно вытащить не смог. Звал нас на помощь. Да мы не услышали. Как горькоплакали мы всей семьёй! Теперь у нас оставалась только старая лошадка Финка.Умная была она очень! Всё понимала! Когда жеребёночек погиб, она плакала.Стоит, смотрит на него, а из глаз—слёзы. Как у человека. Я подошёл к ней, онамне голову на плечо положила и вздыхает так тяжело! Я и сам немногопрослезился. И мы с ней вместе оплакали жеребёночка нашего, так и не ставшеговзрослым. Не узнал он, как в ночном хорошо, как в реке купаться приятно. Кконцу апреля умерла и старенькая Финка. На лошади соседа отвезли её на погост— так называли скотское кладбище. Жалко было нашу Финку—она была как членсемьи.
Год этот выдался урожайным. Выросотменный лён- долгунец, урожай зерновых тоже был достаточным для нашей семьи ипосева. Папа опять купил годовалого жеребёнка.Отелилась наша корова Буска. Как мы ждали своего молока!
В 1924—25 годах я учился втретьем классе. Помогал маме и папе во всех полевых и домашних делах. Был я уних старшим сыном, и шёл мне тринадцатый год. Я боронил, вывозил навоз,разбрасывал валки на покосе. Также грёб сено, стоял на стогу во время его метания,жал серпом рожь и яровые, дёргал лён. Нянькой дома оставалась сестра Лиза. Онаприсматривала за младшими: Мишей, Аней, Витей. Зимой после школы я помогалмолоть, колотить лён (выколачивать семена).
В конце 1926 года у мамы родилсямой младший братишка Вова. Все говорили, что он очень похож на меня. Ясмущался, когда наша молодая соседка-солдатка, заглянув к нам по какой-либонужде, смеялась: «А малой-то какой басенький — на Ванюшку похож! Ванюшка-то наш— смотрите: какие ресницы длинные, глаза-то какие баскущие! Ну, скоро берегисьневесты! Как наш Ванюшка глянет, все невесты его будут! А там и малой подрастёт— остальных уведёт!» Мама одёргивала её, видя, как я краснел.
Она очень любила меня. Часто,погладив мои вихры, с жалостью говорила: «Ванюшка мой милый, добрый ты оченьу меня, простодушный, как ты жить-то будешь? Иванушка ты мой, дурачок!» Я делалвид, что обиделся. И она утешала меня: «Нет-нет, не дурачок! Иван-царевич тымой!» На что я уже без обиды отвечал: «Я Иван, крестьянский сын! Как в сказке,мам!» Это у нас с ней была такая игра.
Я любил нянчить Вову. Он былочень добрым. У него была сабелька и несколько игрушек из тряпочек. Мама самаих делала. Трудно было понять, кто это получился у мамы. Я придумывал сам:«Вов, это заинька, а это лев. Лё-ва». Братик верил и доверчиво повторял:«За-и-ка».
Он любил всё дарить. Встречая меня, первым делом дарил мнесвою сабельку, потом Лёву, «за-и-ку». За обедом протягивал сначала мне свойкусочек. Соседка умилялась, когда он пытался и её порадовать каким-то подарком.Говорила, вздыхая: «Ну что это за ребёнок такой! Да это же не ребёнок, а чистыйангел». И в сторону негромко: «Таких детишек Господь на небеса прибирает. Итам ангелочки-то нужны». Я сердился и старался увести братишку подальше от неё.
Как-то раз, когда мы гуляли, Вовавдруг остановился, отстал от меня. Обернувшись, я увидел, что он стоит,подняв ручонки к небу, и лепечет: «Деда, деда...» Я испугался: «Что ты, Вов,дедушка умер». Но Вова улыбался и опять показывал вверх. Как будто он своимичистыми детскими глазками видел то, что было закрыто от взрослого мира. Вскорепосле этого братик заболел.
С врачами было плохо, детскаясмертность в деревнях была очень высокой. Бывало, что причин смерти не знали.Возможно, это была сильная простуда или воспаление лёгких. Он очень быстро