посылал маме деньги и взял к себе жить брата Мишу. Были ещё младшие: Аня иВитя. Сестрёнка Лиза поступила учиться в льнотехникум и получала стипендию. Вобщем, выживали потихоньку.
Мне, как учителю, дали биркурайсовета, по которой я получил право купить настоящую швейную машинку—редкость для села, и добротное пальто с каракулевым воротником. Эти вещипомогли нам выжить: мама увезла их на саночках в Удмуртию и там обменяла намуку.
Я решил выручать отца. Думал, чемможно ему помочь. Вспомнил, что в годы гражданской войны его мобилизовали вКрасную армию, и он был «кочуром» у самого Блюхера. Взяв справку, подписаннуюБлюхером, я смело отправился в НКВД. Мой визит в это учреждение мог окончитьсямоим собственным арестом, но Господь хранил меня.
Я потребовал пустить меня кначальнику РО НКВД Калягину. Не знаю, может, моя дерзость сыграла роль, может,материнские молитвы, но меня пустили к Калягину. На лицах охранников ясночиталось удивление, ход их мыслей, видимо, был следующий: «Наверное, этотпарень на самом деле имеет право просто так зайти к грозному начальнику, разтак смело этого требует».
Мне повезло: Калягин лично зналБлюхера. И справка про «кочура» сыграла роль палочки-выручалочки. Думаю, чтогода через четыре, в 1937, этот номер бы уже не прошёл, и дело бы незакончилось так благополучно. Через сутки отец был дома. Обритый наголо, безбороды, похудевший, он был не похож на себя самого. И мы сначала не узналиотца, пока он не заговорил. А он смеялся: «Родные дети не признали! Значит,долго жить буду!»
Было и ещё одно испытание. Менявызвали в облоно по необъявленной причине. Когда я пришёл в кабинет, то увиделтам, кроме руководителей облоно, людей в форме сотрудников НКВД. Мне былизаданы вопросы в довольно угрожающей форме: «Почему вы скрыли от нас, что вашдядя является монахом? Как вы, имея такого родственника, можете быть допущены к подрастающему поколению? Почему вы преднамеренносолгали Советской власти?»
Я растерялся. Ожидал чего угодно,но только не вопросов о дяде. Он действительно был монахом и жил в монастыре с1914 по 1924 год, и в нашем селе все об этом знали. Но в 1924 году монастырьзакрыли, всех насельников его разогнали, часть репрессировали. Поэтому дядепришлось жить в миру, и он должен был работать, чтобы не умереть с голоду.
Обычно все монашествующие былиочень трудолюбивыми. Это только богоборцы кричали, что монахи—лентяи итунеядцы. Я хорошо знал, что это не так. Монахи были самыми ответственнымилюдьми, работали отлично на любом послушании. Мой дядя устроился на гипсовыйзавод в Перми. Он привык всякое дело ради Господа выполнять самым наилучшимобразом, и на заводе, не пытаясь сделать какую-то карьеру, тем не менее быстростал ударником. Рабочие в цехе его уважали и выбрали своим бригадиром.
Об этом я и сказал своимобвинителям. Мне заявили, что проверят информацию, и в случае её неподтвер-ждения, последствия для меня будут самые печальные. Видимо, информацияподтвердилась быстро, потому что больше меня по этому делу не привлекали, а,наоборот, назначили меня с 10 августа 1934 года директором Полозовскойсемилетней школы. Так в двадцать один год я стал директором школы.
Новая работа и новыечувства
Родители гордились мной. Моямилая мама плакала и повторяла сквозь слёзы: «Иванушка мой, сыночек, вот ты уменя какой вырос-то!» Но я её радости не разделял. Понимал, что это дело былослишком ответственным, и переживал, что не справлюсь. Правда, вслух этого неговорил. Маме виду не показывал, делал вид, что уверен в себе и хорошо знаюбудущую работу. Не хотел её расстраивать.
В моём новом коллективе былодвадцать человек. Почти все они были старше меня, и это добавляло трудностей.Трудность была и в том, что произошло слияние двух школ. По приказуминистерства с этого учебного года школы колхозной молодёжи (ШКМ) объединяли сначальными школами, преобразовывая их в семилетние. Так что в один день япринял сразу две школы. Нетрудно было пересчитать парты, стулья, столы. Нобольше никакого оборудования не было. Также наступала осень, а топливо неподвезли ни школе, ни учителям. А директор должен заботиться не только обучебном процессе, но и о жизни всей школы и её коллектива.
В школе были две коровы, лошадь,огородик и небольшой посев овса. Это означало, что у детей и учителей будет покружке молока в день и, возможно, какие-то овощи с огорода. Но коровам илошади нужен был корм, огородом тоже нужно было заниматься. Нужно было решитьпроблему с топливом. Создать новый коллектив. Организовать учебный процесс. Вобщем, работы впереди предстояло много.
Особенно трудными оказалисьпервые дни. Коллектив встретил меня недоверчиво, учителям казалось, что яслишком молод для руководителя. Но постепенно они приняли меня, и уже черезнесколько недель о моей молодости никто не вспоминал, относились с уважением.Может, помогло то, что я всегда был серьёзным. Полагаю, что особой моей заслугив этом никакой и не было. Это заслуга моих родителей, которым, с Божиейпомощью, удалось воспитать во всех своихдетях трудолюбие, ответственность, чёткие нравственные ориентиры. Думаю, онибыли основаны на глубокой вере в Бога, хотя никогда в нашей семье эта вера невыставлялась, а, наоборот, хранилась в глубине души.
Здесь, в этой школе, я встретилту самую, единственную, которую так долго ждал. Помню, как ещё пареньком летшестнадцати, говорили мы с отцом о любви. И папа сказал: «Сынок, не так важно,какой будет твоя избранница: тоненькая или кровь с молоком, высокая илималенькая. Главное — настроение. Понимаешь?» Я не совсем понимал. Как это,настроение? А если у неё с утра одно настроение, а к обеду другое? «Ну как тыне понимаешь?! — переживал отец. — Это я, косноязычный, не могу тебе объяснитьправильно, как чувствую. Неграмотный я потому что. Слов-то не могу найти! Нувот, настроение... Вот посмотри на маму, посмотришь — и приятно, и на душе-тотак хорошо!»
И я, кажется, понял. На самомделе, от мамы исходило такое обаяние, тихий свет женственности, доброты,мягкой ласки, что этого нельзя было не почувствовать. Отец говорил правду.Мужская душа — она погрубее будет, пожёстче, и ей так нужно вот это тепло,мягкость, нежность. У мамы это всё было, и в её присутствии хотелось делатьчто-то хорошее, как-то порадовать её, чтобы эти лучистые добрые глаза посмотрелина тебя с лаской. Вот это я и почувствовал, когда увидел свою будущую жену. Ясразу понял, что это она.
Она была совсем ещё юная,тоненькая, но глаза её лучились той же нежной лаской, от неё исходила такое жеженское обаяние, как от моей мамы. Звали её Галина Вячеславовна, и работала онаначинающим учителем математики в нашей школе. Несмотря на молодость, отличнопроводила уроки, у неё всегда была хорошая дисциплина,ребятишки её любили и тянулись к ней. Моя ровесница, ей исполнился двадцатьодин год, но пережила уже очень много скорбей. Её папа служил священником, исемью преследовали. Гале, её брату Сергею и сестре Нине не давали учиться иработать.
И отец принял решение. Детинаписали, что не будут общаться с родителями, только тогда им разрешилиучиться и работать. Они всё равно продолжали общаться тайком. К моменту нашейвстречи маму и папу Гали вместе со старенькими бабушками за неуплату непосильныхналогов выгнали из дома. Дом сожгли. Мама была больна туберкулёзом и,продрогнув на осеннем ветру, быстро умерла. А папа вскоре был арестован ипринял мученическую смерть, до конца оставшись верным Богу. Он не отрёкся отГоспода даже под угрозой смерти. Вот что выпало пережить моей Гале как дочерисвященника: голод, угрозы, насмешки, разлуку с любимыми родителями, смертьмамы, которой не исполнилось ещё и сорока лет, боль за отца.
Но пока я о её испытаниях ничегоне знал. Мой старый учитель Андрей Панкратович всегда был таким добрейшей душичеловеком, что люди тянулись к нему, как цветы к солнцу. Вот и Галинка сталачасто советоваться с ним. По возрасту он подходил ей в отцы, может, даже вдеды, а ей, видимо, очень не хватало родителей, с которыми её разлучили.
Галинка делилась с ним иметодическими трудностями и душевными переживаниями. А он подкармливал её ивидел наше с ней притяжение друг к другу. Он рассказал мне о семье Гали. Опытаобщения с девушками, ухаживания за ними у меня не было, и я не мог придумать,как сказать ей о том, что полюбил её. Потихоньку, по ночам, я переколол ей вседрова, починил забор, благо, жила она в маленьком домике на отшибе.
Отправил к ней печника, так как печка у неё была плохая, изаплатил ему потихоньку из своей зарплаты. Но о моей заботе она недогадывалась. Мне казалось, что она неравнодушна ко мне, но держалась она официально,относилась ко мне только как к директору.
Андрей Панкратович, видимо, решилпомочь нам. Я понял это, когда в конце недели обходил уже опустевшую школу и,услышав голоса из кабинета математики, дёрнул ручку на себя, приоткрываядверь. Но не открыл её до конца, потому что замер на месте, услышав милыйголос Галинки, произносивший моё имя:
— Иван Егорович? Меня?! Выошибаетесь, Андрей Панкратович, с чего вы такое взяли! Он совсем и не думаетлюбить меня. Он очень строгий, серьёзный. Сердитый немножко. И ещё оченькрасивый, наверное, у него от девушек отбоя нет, а может, уже есть и невеста.
— Ничего ты не понимаешь!Серди-и-тый! Да у него сердце золотое! Он все деньги семье отдаёт! С детстваработает, везёт на себе всех младшеньких! Голодал, а выучился! И сейчас всехмладших учит! Мать-то с отцом—трудодни одни, палочки! С голоду бы померли!Серди-и-тый! А кто тебе дрова-то все переколол?! Чего глазами хлопаешь?! Незнала! Конечно, не знала! И нет у него никакой невесты. Некогда было ему сневестами. Жизнь у него, Галочка, трудная. Эх, дети вы мои, деточки! Оба чистые,добрые...
Мне стало так стыдно! И зато, чтоя оказался у двери в такой момент. И за то, что он хвалил меня. И за деточкустыдно. Никакой я и не деточка. Взрослый уже. Директор школы. И я, к своемустыду, как мальчишка- сорванец, застигнутый за проказами, удрал в свой директорскийкабинет. И потом стыдился поднять глаза на Галину Вячеславовну. А она через