– Он как-то улавливает эмоции, – пояснила Фанни, которая несла в руках охапку одежды. – Помнишь, его вырвало в твою раковину? Он говорит, что это тебя тошнит от себя самой.
– То есть, – изумленно уточнила Тэсса, – с одной стороны, у нас есть Фрэнк, который вроде детектора лжи, а с другой стороны – Холли, который вроде приемника чужих эмоций? Ты как знаешь, Фанни, но по мне это чересчур.
– Совершенно точно чересчур, – охотно поддержала ее Фанни. – Я бы даже сказала – перебор.
– Я в отличие от этого громилы не читаю эмоции всех подряд, – возмутился Холли. – Только Тэссы и только самые яркие.
– Бедный, – ужаснулась она, вдруг представив, в какой мрак способна утянуть невинного человека. Тэссе немедленно захотелось убежать от Холли как можно дальше, чтобы не коснуться его даже краешком своего сознания. Убежать и смыть с себя прошлое, как пыль. – Пойдем-ка, Фрэнк, искупаемся.
И она взяла громилу за руку, потянув за собой к узкой тропинке, ведущей на пляж.
Тэсса никогда не заморачивалась с купальниками, ленясь переодеваться, а носить по летней жаре нейлон казалось глупым. Здесь, на конце мира, гуляли ветра, подсушивая волосы и одежду, а в мокром было даже прохладнее.
Пасмурность покидала Нью-Ньюлин, время от времени выглядывало из-за облаков солнце, и тогда белые небесные барашки подсвечивались золотом.
– Это рай, – вдруг сказал Фрэнк. Он лежал на камнях и щурился. Раздеваться и лезть в море он категорически отказался, но внимательно наблюдал за тем, как плещется Тэсса – в белых трусиках и спортивном лифчике. Все это намокло, стало прозрачным, и взгляд Фрэнка стремительно тяжелел. В ту минуту, когда она выходила из моря, ей казалось, что она ощущает его взгляд на себе, как прикосновения. Жаром полыхнуло между ног, и Тэсса едва не заорала в голос – настолько живой себя ощутила.
Быть живой – это больно. Это ободранная совесть и залитые кровью руки.
Первое, чему учат инквизиторов, – не сомневаться в своих решениях. Не думать о том, правильные они или нет. Все, что делает инквизитор, – неподсудно.
Тэсса повторяла себе это каждый день.
Она прошла по каменным голышам и легла рядом с Фрэнком, положив голову на его твердый живот. Он не стал шипеть из-за того, что футболка немедленно намокла, и не пошевелился. Но если бы Тэсса повернулась, то смогла бы увидеть выразительный холмик в районе ширинки.
– Да, – согласилась она, – рай. Я намерена продлить программу своей реабилитации здесь.
– Как ты вообще сюда попала?
– Меня привез в Нью-Ньюлин мой куратор, Гарри Макмахон. Кураторы – вроде нянек у инквизиторов. Следят за тем, чтобы мы совсем не поехали крышей. Мой вот не уследил. Но я довольно ловко притворялась, что в порядке, хотя понимала, что пора остановиться. Я думала, что у меня все под контролем.
– Я тоже думал, что у меня все под контролем, – со смешком признался Фрэнк, – но боюсь, что мой член сейчас протаранит джинсы и устремится в небеса. Могу я попросить тебя перестать ерзать?
– Или, – Тэсса потерлась щекой о его живот, – я могу спасти твои джинсы. Держу пари, они у тебя единственные. Нью-Ньюлин способен пережить многое, но такой зверюга, как ты, с голым задом сотрясет устои деревни.
– Так и будешь болтать? – спросил Фрэнк, и его голос был тягучим, как патока. А Тэсса поймала себя на том, что, оказывается, надо много храбрости, чтобы забраться мужчине в штаны. Она уже и забыла, как это делается. Было в ее жизни несколько лет, когда она просыпалась в чужих постелях и не могла вспомнить имени человека, с которым провела ночь. Но потом и череда случайных связей перестала спасать от тьмы, клубившейся за плечами.
А теперь тело будто онемело, кончики пальцев покалывало, и Тэсса повернулась так, чтобы одной рукой опереться о грудь Фрэнка, приподнявшись. Ей хотелось видеть его лицо, и чувственные губы, и полные вязкого желания глаза, и слышать нарочито медленное дыхание, которое все-таки иногда срывалось. Дотянулась до пряжки его ремня, другой рукой вслепую, на ощупь, расстегнула пуговицу, потянула за язычок молнии.
Зрачки Фрэнка расширились, он положил свою громадную жаркую ладонь на щеку Тэссы, левой рукой пробежался по позвонкам на ее спине.
В его штанах было тесно, горячо и чуть влажно. Тэсса обвела пальцами уже скользкую головку, не отводя взгляда, любуясь тем, как обычно зверское выражение меняется на взволнованное, как Фрэнк кусает губы, удерживая свою неподвижность. Она понимала, что он почти готов наброситься, чтобы трахнуть ее прямо здесь, на камнях, где их может увидеть каждый, и сколько сил ему требуется, чтобы лишь позволять Тэссе легко поглаживать его член.
Она ценила в мужчинах способность отдавать инициативу и проявлять выдержку. Сама Тэсса с самого пробуждения была на взводе и сейчас ощущала себя так, как будто ее сны вырвались на свободу.
И теперь, обхватывая плотнее член своей ладонью, двигая ею вверх и вниз, Тэсса наслаждалась происходящим так, будто ласкали ее саму. Шум моря, крики чаек, все ускоряющееся сердцебиение Фрэнка, ветер в волосах дарили неведомую прежде свободу.
Как будто она ни с того ни с сего получила второй шанс.
Доктор Картер любил свой заросший сад, но его соседи, особенно Фанни, то и дело подкрадывались к его прекрасным зарослям с секаторами и газонокосилками.
Он слишком боялся конфликтов, чтобы велеть им убираться прочь, но сердце обливалось кровью при виде ровно подстриженных кустов и гладкой лужайки.
Все это совершенно не подходило доктору Картеру, чья жизнь была похожа именно на одичалые заросли, а не ухоженные растения.
Пожалуйста, хотелось закричать ему, не лезьте туда, куда вас не просят. Оставьте меня зарастать дальше сорняками и лишайниками.
Но когда это жители Нью-Ньюлина не лезли за чужие заборы?
Глава 14
Сварливый Джон изо всех сил колотил в садовую калитку невыносимой Бренды, но открывать ему никто не спешил.
По правде сказать, Джон еще с ночи был просто вне себя от ярости: его отвратительная соседка где-то раздобыла или кошку, или другую божью тварь, которая издавала громкие пищащие звуки. Ради всего святого, Бренда готова на все, чтобы лишить Джона душевного покоя.
Ему с раннего утра не терпелось ворваться в этот дом и устроить знатную головомойку его хозяйке, но ведь у каждого человека должно быть чувство собственного достоинства, не так ли? Джон полагал, что порядочному пенсионеру не стоит покидать кровать на рассвете, как это делают некоторые недалекие старушки, которым зачем-то понадобилось заводить корову.
Нет, порядочный пенсионер имеет право спать вволю, а потом долго пить кофе, прислушиваясь к шуму моря и своим воспоминаниям, гладить кошек, любоваться идеально подстриженной лужайкой, не обезображенной грядками и плодовыми деревьями, как у некоторых.
И только потом, сменив халат на брюки со стрелками и хрустящую от крахмала рубашку, отправиться наносить визиты.
Шарахнув ногой по калитке еще раз, Джон вдруг услышал за спиной топот, едва успел оглянуться и без всякого изящества отпрыгнуть в сторону, как эта странная девчонка, Одри, пронеслась мимо, толкнула на бегу калитку и влетела внутрь с такой скоростью, будто за ней черти гнались.
Осудив про себя манеры современной молодежи, Джон решил последовать примеру Одри и войти без приглашения.
К дому Бренды вела непростительно узкая дорожка из красного камня. Все вокруг цвело и благоухало: клубничные поляны, персиковые деревья с еще зелеными плодами, груши и яблони. Набирали цвет крохотные толстые томаты, стелились по земле огурцы, арахис, фасоль и бобы прижимались к ограде.
Джон знал, что за домом есть курятник и коровник, а еще дальше, на полях, – ульи. Как можно тратить оставшиеся годы жизни на подобные хлопоты, было выше его понимания. Разве старость дана не для отдыха?
Бренда нашлась в тени огромного инжира, она подстригала лаванду, а возле ее ног стояла плетеная корзинка.
– Это ты напугал Одри? – буркнула Бренда, не потрудившись поздороваться. – Девчонка влетела в дом на всех парах.
– Доброе утро, – подавая пример отличного воспитания, произнес Джон. – Я не отвечаю за безобразное поведение нынешних подростков. Но скажи мне…
– Бренда! – прерывая его, крикнула Одри из окна. – Можно я приму у вас душ? Вот-вот придет Фанни и принесет мне одежду.
Еще и Фанни!
Джон не одобрял ее манеры одеваться, кричащих цветов и слишком навязчивого дружелюбия.
Не говоря уж о том, что в его время люди не выли на всю округу.
Бренда же вдруг с несвойственной ей проворностью преодолела расстояние между лавандой и домом и прошипела:
– Поступай как знаешь, но тихо. Еще раз закричишь – я оборву тебе уши.
– Ладно-ладно, – проворчала Одри, и ее голова исчезла из окна.
– Так для чего ты приперся? – повернулась к Джону Бренда.
– Ты снова нарушаешь мой покой, – процедил он. – Мало того что твоя корова мычит и время от времени до меня долетает запах навоза. Мало мне пчел, которые то и дело летают туда-сюда. Мало того что ты тайком двигаешь забор между нашими участками…
– Это ты двигаешь забор!
– Так теперь ты еще решила не давать мне спать! Это омерзительно, Бренда! Что за мяуканье раздается из твоего дома? Теперь ты мучаешь по ночам кошек?
– В корзинке, – невозмутимо ответила Бренда и вернулась к лаванде.
– Что – в корзинке? – не понял Джон.
– Ответ на твой вопрос.
Тогда он осторожно приблизился к указанному предмету, опасаясь той страшной твари, которая могла выпрыгнуть на него.
Но внутри лежал младенец.
Джон моргнул, не веря своим глазам, а потом опустился на колени – в своих дорогих светлых брюках прямо на траву, в суставах заскрипело и заныло – и заглянул в корзинку снова.
Младенец не спал, расфокусированно хлопал пронзительными голубыми глазками. Он был еще совсем крохотным, новорожденным, щекастым, губастым, бровастым.
И Джон подумал, что ничего прекраснее в жизни не видел.