Жожо опустился на колени рядом с ней, держа в руке два ровных кусочка.
— Нужно начать с углов. В этом все дело. Миранда кивнула.
— Я знаю. Я их уже нашла. Вот они.
— Точно.
— …Я приготовила тебе ужин. Он там, под тарелкой.
— Ты уже поела?
— Час назад.
— Ну… — Жожо пожал плечами. — Давай собирать эту штуку.
— Раз…
Его большой палец повернул кольцо.
— Два… — сказал Терой.
Жожо оставил кольцо в покое и ухватился обеими руками за пистолет. — Три!
Стоя плечом к плечу с Тероем, не в силах отвести глаз от снопа искр и разлетающихся во все стороны щепок, Жожо вдруг почувствовал, что с его руками что-то не так. Они стали непослушными и, казалось, существовали отдельно от тела. Пока они выполняли все, что он от них требовал: держали оружие в одном положении, насколько позволяла отдача. Но Жожо не знал, чего от них ждать в следующий момент. Похоже, они были готовы взбунтоваться, угрожая выйти из строя и стать бесполезными, будто понимали то, чего не понимал он сам.
Он был уверен, что тоже понял бы, если бы не отдача, которая сотрясала его тело при каждом выстреле, вызывая ощущение пустоты.
Но вот пистолет перестал дергаться. Патроны кончились. Терой оттащил Жожо в сторону от двери, выхватил из его рук пистолет и перезарядил его прежде своего собственного. Он вставлял патроны с такой же ловкостью, с какой уличный фокусник гоняет монетку между пальцами.
Терой что-то прокричал, судя по его широко раскрытому рту, но Жожо ровным счетом ничего не услышал, потому что совершенно оглох сразу после слова «три» и последовавшего за ним грохота стрельбы. Он даже не услышал собственного голоса, когда крикнул: «Я тебя не слышу» — в ответ Терою, который, казалось, тоже оглох.
Но вот пистолет снова очутился в руках у Жожо. Терой поднял палец и смотрел на Жожо с выражением напряженного ожидания.
К первому пальцу добавился второй. Знак перемирия.
Знак перемирия?
— Я тебя не слышу!
А вот и третий палец. Ох, нет, — вяло подумал Жожо, — опять начинается.
Снова появилось знакомое ощущение в руках, но на этот раз, несмотря на отдачу пистолета, в сознании смутно возникал какой-то образ. Он становился почти четким в коротких промежутках между выстрелами, пропадал и возвращался снова, становясь все яснее и яснее.
Зеленое и голубое.
Вокруг раскинулись джунгли, вверху виднелось голубое небо, а впереди была поляна.
На поляне — разбросанные в каком-то подобии порядка там и сям плиты и что-то вроде коробок. Группа мужчин, одетых в черные костюмы, и женщин под черными зонтиками стояла вокруг какого-то здания.
Довольно большое здание по провинциальным меркам, хотя и совсем маленькое по городским, без окон и без дверей, все из белого камня, окруженное железной оградой.
В промежутках между выстрелами Жожо почувствовал на шее горячее прикосновение солнца.
На фоне приземистых, с потеками от дождя коробок, на которых виднелись коротенькие надписи в обрамлении дат и имен, китайские склепы, богато украшенные резьбой и мраморной мозаикой, поражали своим великолепием. Но оно казалось просто жалким по сравнению со склепом дона Пепе, который располагался в самом центре кладбища, среди свободно стоящих изваяний, изображающих толстощеких детишек и святую Деву Марию. Размером с небольшую церковь, склеп был окружен собственной, совершенно особенной оградой из чугунного литья.
Под защитой каменных стен вечным сном спали многие поколения семьи дона Пепе. Расположившись за оградой, целая армия духов его предков так и бурлила в неподвижном воздухе вокруг склепа, выглядывала из глаз изваяний, кишела в подстриженной траве у их ног.
А среди деревьев, окружающих кладбище, обливаясь потом, стояли все жители деревни и Жожо с семьей. Духи невидимы, — подумал Жожо, наблюдая за толпой лучших плакальщиков у входа в склеп. Их неподвижные черные силуэты сомкнулись вокруг гроба дона Пепе. Они казались настолько убитыми горем, что были не в состоянии даже причитать или плакать.
Но он ошибался. Жожо еще ни разу не приходилось видеть столь беззвучных похорон. И не только он чувствовал себя не в своей тарелке. Когда священник начал говорить, кто-то коротко всхлипнул.
— Ай-яй-яй, — донеслось из зарослей папоротника слева от него. Похоже, жена таты Typo, судя не по громкости причитания, а по тому, как резко оно прекратилось. Раздался приглушенный визг, когда тата схватил жену за глотку и зажал ей рот рукой. Этот звук был знаком большинству жителей деревни.
Мать Жожо зевнула, переступила с ноги на ногу и вытерла лицо носовым платком. Ее блузка, которая еще утром была ослепительно белой, теперь липла к спине и была вся усеяна листьями и крошечными веточками.
Жожо взглянул на нее, и она улыбнулась в ответ.
— У тебя все нормально? — прошептала мать. Жожо кивнул.
— Тебе не слишком жарко? — Нет.
— А ты не очень устал?
— Нет.
— …Может, проголодался? Жожо секунду подумал:
— Нет, не проголодался.
— Потерпи, уже недолго осталось, если ты еще можешь стоять в рубашке…
— Да, могу.
— Хороший мальчик, — прошептала мать с легким оттенком удивления в голосе и снова вытерла лицо платком. — Хороший.
— Аминь, — тихо прозвучало среди надгробий и раздалось среди деревьев. Священник закончил обряд, и гроб с телом дона Пепе понесли к воротам склепа.
Вдруг Жожо почувствовал руку отца у себя на пояснице. Отец толкал его вперед. Не понимая, в чем дело, Жожо уперся ногами в землю.
— Ступай вперед, — шепнул отец и толкнул сильнее.
— Но зачем?
— Ступай вперед!
Жожо продолжал сопротивляться. Они уже несколько часов простояли среди деревьев, придя задолго до плакальщиков. И все это время никто не сказал ни единого слова громче, чем шепотом, и не сделал ни единого движения резче, чем требовалось, чтобы отогнать муху. Так зачем же было выходить на яркий свет из этого укрытия?
— Зачем? — повторил Жожо, обернувшись к матери в поисках поддержки. Но не тут-то было! Мать оказалась заодно с отцом.
— Ну иди, Жожо!
— Меня увидят!
— Вот именно, — сказал отец.
— Жожо, делай, что тебе говорят!
— Меня увидят!
— Да. Мы хотим, чтобы тебя увидел дон Пепе!
— Дон Пепе? — Жожо в страхе посмотрел на склеп. Гроб с телом дона Пепе в последний раз сверкнул на солнце, прежде чем исчезнуть за дверью склепа. — Но он же умер!
— Умер? — недоверчиво произнес отец Жожо и толкнул его в последний раз. Толчок был настолько сильным, что Жожо не удержался и шагнул вперед, выйдя из спасительных зарослей бамбука.
Он был виден как на ладони и остро почувствовал собственное одиночество. Над ним расстилалось широкое безоблачное небо. Сухая трава хрустела под босыми ногами, а солнце жгло шею.
Родители Жожо оказались правы. Когда двери склепа начали закрываться, а плакальщики расступились, голова дона Пепе наклонилась в его сторону. Он составлял одно целое со своей асьендой, и его было видно с любого расстояния. Его всегда можно было узнать по гордой осанке и широкому шагу, а теперь — по длинным черным волосам. И хотя Жожо не мог видеть глаз дона Пепе, ему было достаточно и этого легкого движения головы. Он знал, что метис смотрит прямо на него.
Через несколько мгновений из тени вышли и все остальные, но они упустили свой шанс. Жожо был первым. Один только он был замечен, и его запомнили.
Волосы, сначала черные, потом седые, опять черные и снова седые. Толстяк, его руки, а потом и жизнь, отнятые владельцем плантации Кастилья с бровями белыми, как морские чайки. Руки отрубил молодой человек с красным туманом в голове. Пандинг, неподвижно стоявший на пороге своего дома, настолько немощный, что не в состоянии даже сам себя обслужить, сошел в могилу, когда Жожо было лет пять-шесть.
Доны Пепе были всегда, а вот метис появился лишь однажды. Последний из донов Пепе, возможно, никогда не видел свою мать. Он так и не женился, потому что чувствовал, что этого делать нельзя. Может быть, он рассуждал так: старинная кровь не выдержит еще одного разведения. Его отчаянная попытка вернуться на землю предков была предпринята тогда, когда он был уже слишком стар и время ушло.
«Здесь, — проронил бы он с заднего сиденья „мерседеса“, — одни только…»
Да, здесь одни только филиппинцы.
— У метиса не было сына.
Жожо повторил эти слова несколько раз. Единственный человек, который мог его услышать, был глух или мертв, но слова все равно стоили того, чтобы их произнести; Жожо почувствовал, как они вибрируют в гортани и слетают с языка.
— Он мертв…
Тем временем Терой снова перезарядил пистолеты. Он тоже что-то говорил. Возможно, проклятия и угрозы в адрес моряка, убившего его хозяина, и что он с ним сделает, если тот, к несчастью, вдруг окажется жив.
— Паре, — сказал Жожо, когда пистолет снова очутился у него в руке. — Мы должны оставить моряка в покое… Я думаю, мы могли бы… просто…
Терой выбил ногой изрешеченную пулями дверь номера мистера Шона.
— …уйти.
Жожо остался один в коридоре, глядя на дым и пыль, в которых растворился его напарник.
В свою очередь метис смотрел на Жожо, и его глаза вовсе не были такими безжизненными, как думали его шофер и телохранитель. Он не мог двигаться и почти не мог думать, но понимал, что с ним случилось за эти несколько минут. И хотя у него все плыло перед глазами, он еще мог видеть.
Он видел, что Жожо не решается последовать за Тереем.
Смутно сознавая, что означает эта нерешительность, метис почувствовал, как в нем поднимается ярость. Его возмущение стремилось вырваться наружу, но было не в силах прорваться сквозь кровь, которая пузырилась у него на губах, и поэтому так и осталось невысказанным.
Впрочем, может, и не так. Может, его могущество каким-то образом пережило своего хозяина, потому что через несколько секунд его шофер проскользнул в комнату англичанина.