ают, пойманные в прицел, и снова скачут в сторону, как оленята в кусты. Ленина косинка служила ей здесь добрую службу. Птичье движение головы – и лицо её оставалось почти на месте, не отворачивалось, зато глаза я терял. Они вырывались из плена моего взгляда в сторону. Мне приходилось менять положение, скрипеть стулом, перегибаться через спинку, тянуть неудобно шею, ловить их опять, чтоб возобновить свои усилия доморощенного гипнотизера. И так до следующего зачеркивающего движения Лениной головки.
Раскрыты губы: две дольки крупного мандарина, налитые малиновым соком. Вздрагивают и норовят всё время сорваться вниз – и срываются – их края. Влажная ровность разомкнутых зубов. Вдруг нарастающее часто-часто дыхание, переходящее в короткий смешок.
– Бо-оря, Бо-оря! Мне душа твоя нравится. И ум тоже! С тобой очень интересно общаться. Давай всё так и оставим. Давай просто дружить – и всё!
Я распалялся ещё пуще. Сатанел тихо и весело.
– Леночка, Леночка! Как это «просто дружить – и всё»? Ведь говаривал старик Моруа: «Дружба между мужчиной и женщиной возможна, если только она начало или конец любви». Святое, великое, воспетое чувство пока ещё не кружило нас в сказочных объятиях. Значит, наша дружба – начало его? Я так понимаю?
А ответ – улыбка только. И остывающая заря румянца. Стригущее движение узких, выщипанных в стрелки, светлых бровей. И смеющиеся глаза, окутанные редкостными ресницами: пушистыми, почти седыми у самых век, с загнутыми воронёными кончиками…
Хозяин зашоркал и застучал ложкой о дно миски: доедал салат. Сумерки сгустились настолько, что в домах за бульваром стали загораться окна: разными оттенками жёлтого цвета, бессистемно. Спортсменки давно зачехлили ракетки и ушли с корта. У соседей за стеной бормотало радио. Холодильник опять заработал.
– Зима в том году наступила внезапно. Свалилась на голову! В отвергнутый праздник, днём седьмого ноября, я бродил рассеянно по книжной ярмарке в джинсовом костюмчике нараспашку. Невысокое и яркое солнце светило вовсю. Стояла настоящая жара, и ворсистый лиственный ковёр под слоновыми ветвями платанов пах душисто и сухо. Помню, купил у торопливо собиравшегося парня «Улисса» Джойса – и долго потом вертел увесистый блок в руках, не мог понять, зачем мне эта усыпляющая книга. Пока не сообразил, что взял его в основном из-за суперобложки: глянцевой, чёрной, как спина скарабея, с обширными жёлтыми включениями. Рядом с прислонённой к грязно-белой стене книгой лежала на тротуаре лимонная осыпь клёнов.
Через день примчался северо-восточный ветер, начал спешно обрывать оставшуюся на тополях листву – не закончил, а потом сбросил на город груды морозного и мутного от снега воздуха. Всё замело сразу. Три недели не хотелось выходить из дому – холодно, ветрено, скользко и тоскливо – шумно: расстилается и бьётся бельё наверху, на балконе, или подвывает воздух в узком проходе между домами, громыхает оторванная кровельная жесть или по-стариковски скрипят вязы.
А когда ударила наконец оттепель и растаял последний в городе воздвигнутый грейдером сугроб – грязная и мокрая соль снега вперемешку со стираными листьями и набухшими водой чёрными обломками веток, – было уже начало декабря. На полтора месяца установилась сухая и тёплая погода.
В эти холода мы встречались с Леной часто. Дмитрий Ильич подолгу отсутствовал, мотаясь по издательским делам по всему городу и даже в соседние города. Я оставался в прорабской один, читал, ремонтировал настольные лампы или ладил какую-нибудь доску объявлений для пущей материализации гнева и милости Александра Николаевича Бешуева.
Лена всегда заходила неожиданно. С наступлением зимы наш коридор превратился в курилку, там постоянно толклись и разговаривали люди, и я не слышал её приближающихся шагов. Открывалась дверь, ступала Лена через порог. Всё тот же соевый шоколад куртки, только теперь – на свитере из пепельной ангорки; чёрные шерстяные гамаши вместо джинсов, зимние ботинки с высокими голенищами и каракулевая чёрная папаха на ангельских волосах. Сумочка всё та же.
– Здравствуй, Борь! – И, сбрасывая ремень сумочки с плеча, на полтона ниже, как умела спрашивать только она, Лена Молчанова, доверчиво и с ударением на первом слове: – Как твои дела?
На секунду рука её приветственно касалась тремя пальцами моего плеча или скользила полуматеринским-полуженским движением по затылку, бросая в блаженную слабость.
– Я позвоню по телефону, ладно? – Лена присаживалась к столу Дмитрия Ильича. Стандартная, несколько перегруженная фраза: по чему ещё можно звонить? Некий фирменный знак, клеймо узнавания. Долгожданный пароль… Рекламным агентам никак нельзя без телефона.
А я оправлялся через минуту от её невольного и нежного натиска и уже обрушивался на гостью, мешая её работе, со всеми теми серьёзностями, вольностями и скабрезностями, о которых говорил раньше.
Если Дмитрий Ильич находился в прорабской и у него сидели люди, Лена здоровалась кивком головы и, не заходя в комнату, приглашала меня выйти особенным движением пальцев левой руки – как на гитарном грифе. Я изображал на лице приличествующие занятому мужчине недовольство и озабоченность и выходил в коридор, внутренне вздрагивая от радости. Лена сама придерживала за мной дверь, чтобы не хлопнула.
– Здравствуй, Борь! А кто это, а кто это сидит у Дмитрия Ильича?
По мере своей осведомлённости я удовлетворял её любопытство.
И снова:
– Ой, Борь, мне столько надо тебе рассказать! Представляешь, что учудила моя Марья… – и она передавала мне, что сотворила её ненаглядная, или очередной промах супруга, или пятистепенной важности фирменную новость, или срочно пересказывала содержание вчерашнего фильма, которого я не видел по причине занятий. Так мы болтали минут двадцать-тридцать прямо в коридоре, как мне тогда казалось – от всех отъединённые и довольные свиданием. Не знаю… Во всяком случае, мне было хорошо.
С наступлением оттепели, в преддверии Нового года Лена стала работать больше. Она почти не поднималась на наш этаж. Чаще всего теперь она звонила мне снизу, из рекламного агентства, спрашивала, нет ли поблизости Миши, или Вадима, или Вени – её коллег, кого-нибудь из других сотрудников.
И в заключение короткого разговора:
– Борь, а ты не хочешь спуститься вниз? Поговорим…
И я, как влюбленный кадетик, слетал по лестнице вниз, на ходу застёгивая синюю рабочую куртку.
Мы устраивались в вестибюле, в уголке, на холодном по-вагонному диване. Прихожая работающего учреждения – не место для веселья, и здесь мы говорили вполголоса, почти всегда на серьёзные темы. Мельтешащие у входа люди в этом нам не мешали. Здесь Лена жаловалась на свою не очень удающуюся жизнь, иногда недоумевала печально и задавала мне свои бесчисленные «почему?» касательно мужской психологии вообще и её мужа – в частности. Как умел, с наивозможной искренностью я отвечал ей. Драгоценная мозаика витражей делала разбежавшееся вширь помещение компактнее, строже и выше. Застывшая в стекле немеркнущая яркость красок напоминала о храмах и исповедальнях.
Тогда я не обращал внимания на то, что постепенно Лена перестала заходить в прорабскую именно ко мне и просто так, что теперь она заглядывает между делом, а на второй этаж поднимается в основном к компьютерщикам, с которыми «лепит» рекламу. Я пропустил мимо глаз, что со временем Леночка и вовсе перестала посещать наш этаж. И теперь мы встречались только внизу, после её звонка, в котором предложение встретиться она почти всегда предваряла мелкой просьбой: позвать кого-нибудь к трубке, принести для агентства писчей бумаги, стержней с пастой или ленту для факса, лампу дневного света взамен перегоревшей. Болезненно отозвалось во мне лишь то, что свидания наши стали реже. За весь декабрь мы встретились хорошо если раз шесть. Я пока не задумывался, какое место я занимаю в жизни Лены, что у неё могут быть и другие исповедники и родственные души.
Тогда я не думал над всем этим. Прискорбна, конечно, редкость встреч. Но по-настоящему важным было другое: всё-таки эти встречи по-прежнему назначались и свершались! И в каждое свидание, даже самое короткое, я погружался в тёплые волны целебного озера несравненной женственности, истинного обаяния и пусть короткого, но пристального, заинтересованного внимания. И они, волны эти, уносили меня из уныло пережёвываемого время от времени прошлого с неудачным давним браком и из прострации настоящего.
Я опять занимался по вечерам! С девяти вечера до часу, до двух ночи – сидел и зубрил. Конечно, по продолжительности и интенсивности это было далеко не то, что на первых курсах. Однако мысль бросить университет уже не довлела надо мной. Она ещё оставалась, но отступила глубоко на дно сознания, утекла туда водой, увильнула скользким червем. Темень моего будущего тоже несколько просветлела, словно поводили иголкой по закопчённому начерно стеклу и подставили его солнцу.
После каждой встречи я возвращался в прорабскую, к своей работе. Через определённое время опять впадал в ипохондрию. На меня наваливались запахи, звуки и краски знакомого, однако нелюбимого дела. Со скрытым внутренним напряжением я ждал каждого прощального рукопожатия Дмитрия Ильича – снизу, от стола, сквозь пелену сигаретного дыма, над муравьиной жизнью на табло калькулятора, машинальное: «Счастливо, Боречка!.. Да, я посижу ещё немного…» Оно было таким крепким, что кисть буквально вяла и склеивались пальцы. Ильич и не думал ни о чём подобном, а его рука держала мою душу, тискала её и говорила всякий раз: «Никуда тебе, дорогой, не уйти от этих шелушащихся стен и резвых тараканов. Сгинешь ты навсегда, растворишься в копошении таких же прорабских, даже если отсюда уйдёшь. Удел твой таков». Мнительность, конечно. Глупо.
Легче дышалось только за стенами издательства. Я приходил домой, перебрасывался десятком отвлечённых фраз с тёткой за ужином. Бездумно читал газету после. Но когда приходила пора открывать книгу и меня привычно охватывала ненависть ко всем, кто пишет такие толстые тома (а я не успеваю их читать, не успеваю!), я сразу же вспоминал Лену. Какой-то час, проведённый с ней в абсолютно ином измерении, где есть место вскипающей радости и счастливому забытью, причем не эфемерной радости и не болезненному забытью, а вполне естественным, земного происхождения и с конкретным источником в лице женщины, – этот час превращал меня из постыдно дрожащего неврастеника в более-менее нормального человека. Лена была моим врачевателем в прямом смысле слова! Стоило вспомнить нашу увлечённую болтовню, как пятипалая, с роговыми шипами клешня отчаяния разжималась и освобожденное сердце билось ровнее и спокойнее. Утихли головные боли.