Я учёл все их промахи. К своему рабочему столу я не подпускал никого, даже Виктора. Каждой бумажке было отведено определённое место. На самом столе лежали только материалы, с которыми в данную минуту работал, и авторучка. Всё строго разложено по ящикам и папкам, и если надо было принести наборщице какую-нибудь рукопись или журнал для перепечатки, а мне было некогда, я всё равно ни разу не послал свободного человека: «Пойди, пожалуйста, возьми в большом ящике моего стола белую папку…» – всегда шёл и нёс наборщице всё сам. После этого бумажки пропадать перестали. А если всё-таки что-то терялось, я знал: это не у меня, и знал, с кого за это спросить.
Первое время я сидел в редакции столько, сколько нужно. В последний перед типографией день задерживался с верстальщиками допоздна, иногда до утра, если предварительно случалось какое-нибудь ЧП с программой компьютеров или выводом плёнок. Это бывало, не часто, но бывало. Одним словом, на часы я не посматривал, как предшественники, и в конце концов стал вполне разбираться в том, о чём раньше не имел ни малейшего представления: в компьютерных вёрстке и дизайне. Обмануть меня здесь стало почти невозможно.
Под свой личный контроль я взял прохождение через номер всей рекламы: от получения заявки с текстом и логотипом фирмы из рук редактора или рекламного менеджера до стола корректора. После корректоров каждую букву, каждый знак в тексте проверял сам. Вот они зачем были нужны, моя скрупулёзность и высшее образование!
Две старые подруги, сидящие на этой должности, работали корректорами лет по тридцать с лишним и были, несомненно, когда-то прекрасными специалистами. С каким достоинством, апломбом даже, называли они мне местную газету, орган областного Совета! Лариса Тимофеевна и Инна Петровна проработали в ней не один десяток лет и действительно могли гордиться: все издания подобного уровня блистали когда-то грамотностью и безупречностью стиля (особого, конечно, газетного). Но память о собственном профессионализме оказалась у них дольше, чем сам профессионализм. У старушек за годы работы сильно сдало зрение, они стали рассеянными. Однако Инна Петровна с Ларисой Тимофеевной не собирались брать на себя ответственность за каждый ляпсус в готовом номере, жарко, от всего сердца обличали наборщиц и верстальщиков: не внесли правок. Наверное, они были в чем-то и правы. Но сами бабушки пропускали ошибок недопустимо много. Я имел право так считать: специально проверял их несколько месяцев. А постоянные попытки перевести стрелки нервировали редакцию и отнюдь не способствовали полноценной дружной работе по строительству светлого капиталистического завтра.
Я настоял перед Сомовым на увольнении корректоров. Разговор вышел напряжённым, на повышенных тонах. Я поступал беспощадно, но знал, что прав. В конце концов своего добился: пенсионерки были уволены. Наверное, многое они бы сказали мне на прощание, если б захотел их выслушать. Но как профессионал я чувствовал себя всё более и более на своём месте. А что является лучшим признаком своего места под солнцем, как не уверенно брошенная на других тень?
Кандидатки на эту должность мною проверялись весьма придирчиво. В конце концов остались две девушки, двадцати восьми и двадцати пяти лет, бывшие учительницы русского языка и литературы. Люда, постарше, закончила местный пединститут с красным дипломом. С пышкой и милашкой Оксаной нас роднила одна «мать-кормилица»! Только вот она давно её закончила, и тоже на «отлично». Обе успели побывать замужем и развестись, у Люды рос сын-первоклассник.
Я лично внедрял им в сознание стратегию работы: ошибка, пропущенная в статье какого-нибудь Ференца Г. Листа о местном фешенебельном кабаке со стриптиз-шоу, позорна для их краснокорочного интеллекта. Однако ошибка, вкравшаяся в текст рекламы самого завалящего слободского магазинчика, торгующего карамелью и селёдкой, может обернуться для их жалованья не только драмой, но и трагедией: они потеряют место. В условиях нарастающего развала и хронических задержек зарплаты в школах это была серьёзная угроза. Девушки вняли, и клиенты потихоньку оттаяли сердцем.
Прошло около года, и Сомов, начальник жёсткий и умный, окончательно перестал клепать меня на планёрках, ограничиваясь теперь лишь экивоками иногда. Газета наша прибавила полос. Тираж вырос на три тысячи «экзов», мой оклад – на тридцать «баксов».
Всё складывалось хорошо. Давно я не был так спокоен за своё будущее! Теперь я твёрдо знал, что останусь в газетном деле. Это – надёжно. Вон, заводы и фабрики стоят, в больницах и школах людям денег не платят месяцами, а газета выходит, продаётся и приносит Сомову доход, а нам всем – зарплату. Наконец-то чистые руки, без въевшейся под ногти грязи. Запах «Single», свежий и естественный в комнатах, где на столах у женщин нередко стоят цветы. Мелочно досадная для холостяка и всё же приятная обязанность следить за чистотой воротничка рубашки. Сосредоточенный писк принтеров, лилипутий топот клавиатур – и никаких кувалд в углах и сальных телогреек на вешалках. Безусловно известное всем вокруг и безоговорочно уважаемое всеми слово «интеллект». Пиршество вежливости.
Именно на должности ответственного секретаря впервые появилась у меня ясная и осязаемая цель на ближайшее время: попробовать себя в журналистике. Что ни говори, а ежедневная взбалмошность и суетливая рутинность секретарской работы действовали на мою психику, хотя по качественному наполнению эти стрессы не шли ни в какое сравнение с университетскими. Я скоро понял разницу между «уметь делать» и «хотеть делать». Штатный журналист хорошего еженедельника, здесь или дома в С. – вот о чём мне теперь мечталось! Постоянный оклад плюс гонорары, работа максимум четыре дня в неделю, а всё остальное время можно за гонорары писать в другие издания. В том числе столичные, если способностей хватит. Чем чёрт не шутит, можно стать собкором какой-нибудь киевской газеты в области! Ежедневной свободы несравнимо больше, чем у ответсекретаря, а у доходов есть только нижний предел: твоя ставка по штату. Я знал, что Виктора очень трудно будет убедить поднять мне зарплату, его вполне устраивало сложившееся положение. Некоторые же известные мне теперь представители журналистской братии совершенно легально зарабатывали до четырёхсот долларов в месяц. И это во времена всеобщего экономического лупанария! С такими деньгами можно было думать о покупке квартиры. Пусть однокомнатной. Но своей.
«Вот закончу пятый курс, выйду на диплом – и обязательно попробую писать. – Я был странно уверен в себе и своём успехе. – Всё – на шестом курсе…»
Как проучился пятый год, спрашиваешь ты? А знаешь, спокойно! На осеннюю сессию ехал ещё с какой-то тревогой. Потом привычные мои страх и тоска пропали. Будто их выключили. Я понял наконец главное: кем конкретно я хочу быть в жизни и что мне нужно взять из университета для моего грядущего.
Жаль, не научился я, как хотел, быстро и памятливо читать. Однако талантливо писать университет тем более не научит. Это научиться писать можно, научить писать – нет. Поэтому на все предметы, кроме современной русской и зарубежной литературы, я теперь чуть ли не плевал. Заботился об одном: за пару дней перед экзаменом наскрести из учебника или взятого в платную аренду конспекта очника чужих мыслей и неудобоваримых терминов на «троечку». И мне всегда удавалось это.
По-прежнему добросовестно я старался только читать. Человеком хорошо пишущим может быть только человек, много читавший. Это – аксиома. Впрочем, на 5-м курсе мы проходили современную литературу, многое из гайзеров, драйзеров, стейнбеков, крониных, генрихов беллей и натали саррот я прочёл ещё до учёбы, бесконечными анаварскими ночами. Так что было существенно легче, чем раньше.
На сессии мы с Виктором ездили теперь вместе. Газета в это время оставалась на совести и на плечах умненькой Светки Приходько, зам редактора по рекламе. Она уже всё, что хотела, закончила, в отличие от меня, а в отличие от Сомова была не так любознательна и больше поступать никуда не собиралась. Виктор жил в гостинице, роскошно, в отдельном номере с телевизором и холодильником. Обедал чуть ли не в ресторанах. Как просветленно и расслабленно вещал мне иногда по утрам на консультациях: «Здесь я отдыхаю от ничтожной суеты и философского осознания бессмысленности жизни». Подозреваю, что и от семьи – тоже. В минуты таких откровений от него всегда грешно пахло вчерашним мускатом и нейтральностью чистоты. «И душ смывает все следы…» Но жену свою, славную, кудрявую Анечку, он, несомненно, уважал, поэтому на мою долю одни подозрения и остаются.
Я останавливался у тётки. Отношения между нами сложились окончательно и неплохо. Одинокая старуха была мне теперь шумно рада. Я не забывал про неё: каждые пару месяцев посылал сносный перевод, а приезжал всегда хотя бы с конфетами.
С Виктором мы учились теперь в одной группе. Благодать! За прямыми сомовскими плечами монолитной в скудоумии когортой мы смело наступали на какую-нибудь серенькую, как перепёлочка, старую деву в вязаном жилете, которая покашливала в сухой кулачок и пряталась за букетом, или на вдохновенного доцента-поэта. Если по какому-то предмету состояние наших знаний было особенно угрожающим, мы через старосту пытались просто купить преподавателя. Касалось это, правда, в основном зачетов и контрольных, но почти всегда удавалось: времена наступили циничные, а способнешие люди сидели без зарплаты. Раньше я никогда в подобном не участвовал. Теперь же мне вовсе не было стыдно. Просто я знал: этот предмет в будущем мне не понадобится. Зачем зря нервы трепать? Возжелаю – выучу, только времени дайте побольше. Хватит с меня третьего и четвёртого курсов через сплошное «не хочу».
А Вера Юрьевна наша вернулась! «Без мужа», – шептались кафедральные девчонки. Что она вытворяла на защите курсовых и экзаменах, что вытворяла – уму непостижимо! По три четверти в группах отправляла в отвал, пустой породой. Это на пятом-то курсе, из-за какого-нибудь параноика Кафки! Старые страхи всколыхнулись было во мне, едкой и мутной волной омыли душу. Но только всколыхнулись. Меня охватили презрение и жалость к этой образованной, красивой женщине, которая, оказывается, настолько ограниченна и жестока, что позволяет себе вымещать обиды от каких-то глубоко личных неудач на беззащитных и боящихся её людях. «Дрянь и стерва» – окончательно определил я для себя её статус.