Билет мне, помню, достался так себе: два вопроса знал нормально, третий туманно. Я смотрел прямо в голубые стекляшки Максимовой, излагал скудные знания по третьему вопросу (что-то по «Чуме» и «Постороннему» Камю, которого не любил) таким же неторопливым и громким голосом, как и начало билета. «Что ты мне можешь сделать? Что? Завалить? Пожалуйста! Предмет я твой учил, пересдачи не боюсь. Буду ходить к тебе, пока кого-нибудь из нас не стошнит. Бояться тебя? Боже упаси! У меня есть положение. Я не сижу без денег, как ты. У меня есть важная цель. Если меня благодаря тебе отчислят из университета, переведусь к нам в педагогический. Я всё равно получу диплом о высшем образовании. Получу именно потому, что сейчас он мне, по большому счёту, не очень-то и нужен, слышишь, ты!..» Может, Вера Юрьевна поняла по моим глазам, что я хотел ей сказать. Во всяком случае, пытать меня она не стала, и одним из немногих я сдал с первой попытки. Сомов ходил к ней ещё раз.
За год жизни в чужом городе Леночку я вспоминал десятки раз. У меня был её рабочий телефон, но звонить я не решался. Для чего? Похвастаться своими успехами, услышать: «Ах, какой ты молодец!» – и всё? Не видеть её улыбки, не ловить утекающего взгляда! Не растворяться блаженно в шёлковом колыхании голоса, не чувствовать, как исчезают кости ног и рук, и ты качаешься, качаешься бездумно на волне звуков, и никакая свинцовая тоска не способна утащить тебя на дно, потому что нет её больше, этой тоски! Разве могла всё это заменить мускусно разящая чужим потом и приторным горячим дезодорантом, отрешённо потрескивающая трубка телефона?
А встретиться во время сессии… нет, мы не встречались ни разу. Я не проявил инициативы. Понимаешь, недавно совсем осознал, чем мне претило это. Сессии всё-таки продолжали оставаться для меня изматывающим испытанием, несмотря на то, что теперь я относился к ним куда менее серьёзно. Может, я стал равнодушным, но никак не наглым студентом. Все три недели только и делал, что зубрил, разбирался с контрольными, сдавал зачёты и экзамены. Превращать долгожданную встречу с дорогим тебе человеком в десятиминутное беспорядочное столкновение похвальбы и грусти? Я хотел не этого. Меня устроило бы только спокойное, долгое свидание, без тайных взглядов на время, без улыбки, становящейся деланой и напряжённой. Как много, как сумбурно и смутно много мне нужно было ей сказать!..
Правда, два раза я всё-таки звонил Лене. Один раз было занято, а второй – она вела переговоры с рекламодателем где-то в городе.
Про шестой курс рассказывать особенно нечего. Секретарствовать я пока не бросил. Тему диплома выбирал с явным уклоном в журналистику: «Литературная газета» об основных проблемах современной русской литературы в материалах за 1991–1996 гг.». На кафедре с заученной увлеченностью в тысячу первый раз мне предлагали осветить Маяковского или Шолохова. Булгакова, Пастернака и Бродского тоже предлагали, но я настоял на своём. Владимир Дмитрич Рассохин, несколько замкнутый кандидат филологии лет тридцати, мой руководитель, махнул рукой – и она отразилась двумя мелькнувшими тенями в затемнённых толстых стёклах его очков: «Делайте что хотите. Сейчас такое время, что никто не знает толком, о чём писать».
Десять … да, десять дней назад, в прошлый вторник, я защитился на «отлично». В этот же день в «Киевских ведомостях» вышел мой третий, а всего четырнадцатый, считая местные газеты, журналистский материал…
Он надолго умолк. Молчал и хозяин. Серыми графитными мазками в слабом дуновении света из окон напротив рисовалось его лицо, шевелилась огненная темнота майки на груди: в задумчивости хозяин потихоньку вращал плечами, как на разминке.
Рассказчик сожалеюще поводил массивным дном бокала по столу: вино давно было допито.
– Солнечным утром прошлого воскресенья я проснулся в общежитии не один. Два моих матраца сложены рядышком на полу. На них, на скомканных простынях я и лежал – почти по диагонали. Наверное, часов около девяти было. На улице, под открытым окном тихо, как во всякий выходной. Я едва разлепил глаза. Обязательно заснул бы снова, если б не бродящая по комнате Ксюха, мой корректор. Хлопковые белые трусики – вот вся её одежда.
Со вторника, с самой защиты, мы с Виктором праздновали и расслаблялись. Сначала отметили со всей группой в ресторане. Продолжили уже дома, точнее, на работе. Два с половиной дня мы ходили мутноглазые и счастливые. С утра, закрывшись, выпивали у него в кабинете. Поводов было предостаточно: за долгожданный диплом, за процветание газеты, за мой отпуск с понедельника, за семью, за журналистику, вообще за счастье! Липкие коньячные круги от пузатых рюмок усеяли полировку стола, и незваная гостья-пчела упорно парашютировала сверху в центр самого свежего… Вечерами чинно пили в кругу его семьи. В пятницу после обеда на работу внезапно явилась Анечка и, застав Сомова опять беззаботным, лёгким и весёлым – он в этот знойный день опохмелялся со мной охлаждённым шампанским, – закатила ему скандал. Хорошо, что двери в кабинет были закрыты и я не попался ей под горячую руку. В общем, ничей авторитет не пострадал. Но мне тоже пора было заканчивать. Нужно утрясти перед отпуском дела, да и головная боль на такой жаре переносится особенно тяжело.
Однако настроение продолжало оставаться праздничным, и я обратился к любострастию. Смешливая Оксана! Мы давно симпатизировали друг другу. Сколько болтали вместе, сколько друг друга подкалывали! Это воскресное утро – результат моей решительной атаки, соблазнительная и яркая картинка в тонкой пока брошюре служебного романа.
Ксюшка нравилась мне. Нравилась лёгкостью характера, дразнящим острым языком. Полненькая, подвижная, кареглазая, с каштановыми короткими волосами, с глухим расплывчатым «гэ» в безупречной русской речи. Типичная хохлушка-южанка. Талия у неё точно могла быть поуже. Зато всё остальное безусловно укладывалось в норму: где нужно – прямо и ровно, где нужно – пышно и даже упруго, где нужно – смугловато, кругло и белозубо. Этой ночью оказалась она чрезмерно стеснительной поначалу, зато потом – страстной и ненасытной, чем приятно и здорово меня утомила. И почему-то слегка разочаровала полным подтверждением всех моих гипотез об истинном её, не искажённом одеждой и служебным этикетом, строении и темпераменте.
Оксанка медленно переходила от стула с одеждой на спинке к столу, потом к тумбочке, обежала глазами полки книжного шкафа за стеклом. На секунду задумалась и вернулась к стулу, зашуршала-зазвенела в карманах серых летних брючек. По-детски трогательно обрисовался при наклоне под натянутой кожей прерывистый стручок позвоночника, и левая грудь оформилась в захватывающе правильный и тёплый белый конус с нежным розовым пиком. Я сглотнул.
– Что вы ищете, Ксения? – насмешливо, голосом покровительственным, ловеласа в летах.
– Уже проснулся. – Вспыхнувший блеск зубов. Она оставила в покое брюки, подошла ко мне вплотную, торжественно вынула из шлёпанца ногу и легонько наступила мне на грудь. Ужимка, ах, какая радостная и нераздражающая ужимка на сморщенных губках! Какое мраморное круглое колено! Какое… всё!.. Умиротворённо закрываю глаза.
– Мы ищем свои часы, царь Борис! Вы не видели их?
Как стеклодув дорогую готовую вазу, обхватываю, не видя, её ногу под коленом.
– Ваши часы на подоконнике, Ксения. Среди газет. Вчера вы оцарапали мне ими руку.
– Ой, верно!
Оксана тут же вырвалась из моего рукосжатия, подхватила серебряный браслетик с часами, пошла вглубь комнаты, надевая их. Удаляющийся от меня, замирающе сулящий счастье силуэт. Что-то порвалось, что-то не связалось в этот миг в узелок. Очарование сценки померкло.
– Когда ты едешь домой? – Ксюха сидела уже на стуле, натягивая брюки.
– Завтра. Всё завтра. Сегодня я просто не в силах. – И отрепетированное падение головы набок, и задавленно вываленный язык – на тебе! Наш роман продолжается. Пушечно бухнула дверь в коридоре, выгнуло в окно бежевую штору пронзившим её сквозняком. Я задаю вопрос, заранее уверенный в ответе: – Надеюсь, мы проведём сегодняшний день вместе? Пошли на Днепр. – И, потягиваясь истомно и предвкушающе, бросаю последнюю свою бездумную и невесомую фразу этого утра, фразу, в общем-то, одинокой дамы, внезапно приглашённой на свидание: – Сто лет на пляже не был!
Ксюха просунула голову в ворот чёрного балахона-футболки.
– Конечно! – Она была радостна и беззаботна, как девчонка, эта двадцатишестилетняя женщина. – Конечно, мы сегодня будем вместе. Я только дома покажусь, а то родители беспокоятся. – Футболка упала наконец занавесом вдоль тела. Оксана замялась на секунду, глядя мне прямо в глаза. – И вообще… Я хотела тебе сказать… Боря, мы взрослые люди. – её голос понизился, стал шероховатым и нежным. – Взрослые люди… – Ксения стояла надо мной на коленях. Глаза её жили. – Может, будем вместе совсем? – В голосе остались только нежность и преданность. Длинный-длинный, благодарный поцелуй в мои не до конца раскрывшиеся губы. – Ты такой ласковый, такой ласковый!.. – Ксюха покачала головой в молчаливой улыбке, вспоминая. И тут же усмехнулась с едва уловимой, но другой – удовлетворительной – интонацией. – И перспективный!
Солнце всё так же нагревало шторы, ломилось в комнату сквозь открытую створку окна, сквозь пыльное стекло. Всё так же пыль лежала на подоконнике, старые газеты – в ней. Очень пыльный район. Мне приходится каждый день проходить по комнате с влажной тряпкой в руках. «И это четвёртый этаж! Ужасно много грязи! Ужасно много…»
Я стоял перед Ксюхой совершенно голый. С растрёпанными волосами и мятым лицом. С начинающим круглиться животом. Несвежий. Использованный. Наверное, очень смешной. Я не помню, как оказался на ногах. Мне показалось, что под спину скользнула по простыне гадюка.
«Перспективный!.. Хм, перспективный… Дурацкое обещающее слово. Нанесённое мне оскорбление… Перспективный! Теперь, конечно, чего скромничать: будущее есть… Она смеется, кажется?»
Оксана уже говорила что-то, но перед этим точно: коротко прыснула. «Да-да! Одеться! Нужно срочно одеться. Я смешон сейчас».