На входе столкнулся с Бешуевым. Он предупредительно придержал дверь, уступил мне дорогу, безучастно и вежливо кивнул голым теменем цвета топлёного молока в ответ на моё оживлённое: «Здравствуйте, Александр Николаевич!» Кажется, он вовсе не обратил на меня внимания. Похудевший, даже ссутулившийся какой-то, медленно спустился по ступенькам и медленно пошёл к стоянке. Мельком подумалось, что два года назад шеф был и крепче, и страстней.
Вихрем взлетел на второй этаж. «Позвоню Лене из прорабской, добьюсь встречи, немедленной встречи, сегодня же. Сколько мне нужно ей рассказать! Но сначала зайти к Дмитрию Ильичу, разузнать обстановку. Вдруг она уже не работает в фирме? Тогда искать по всему городу. Не дай бог, не дай бог…» – так прикидывал я ещё в автобусе. Так соображал сейчас, а костяшки пальцев бились уже в чистую, крашенную новой – голубой – краской дверь, с новой для меня табличкой: «Начальник АХО Ионенков Д. И.».
Ильич не изменился! Он был один в прорабской, всё такой же хват, всё так же прост и радушен. Опять раздавил мне руку, приветствуя. Пока я морщился и тряс ею, отодвинул ведомости и калькулятор, достал свои «Monte Carlo» из стола, закурил, предвкушая, и забросал меня нетерпеливыми: «Ну, как ты? где ты? кем ты?»
Хорошо мы работали с Ильичом, и я с удовольствием, довольно подробно рассказал ему о последних двух годах и четырёх месяцах вдобавок. Что живу в другом городе. Работаю ответсекретарём в довольно солидной газете. Удачно попробовал себя в журналистике. О том, что хочу всецело заниматься ею дальше, не сказал только потому, что побоялся сглазить. Похвастал недавней защитой диплома.
Хороший человек и начальник – Дмитрий Ильич Ионенков, без иезуитства умный, добрый и сильный. Как старший брат. И расслабляюще приятна и дорога была мне его похвала: настоящая, мужская, без натяжек.
И вот первое, что он сказал мне, когда пришел его черёд:
– А у нас тут столько событий, Боря! Леночку Молчанову помнишь, конечно? Нет её больше.
– Как – нет? – Я ничего ещё не предчувствовал и улыбался, как дурак.
– Так – нет. Совсем. Умерла Лена. В сентябре прошлого года похоронили.
Самое интересное, что я поверил безропотно и сразу. Слишком всё было серьёзно и быстро сказано… Слишком огромное счастье сочинил я себе, слишком! Земля не выносит такого.
– Сердце? – Голос мой как обтрёпанный картон.
– Почему сердце? Нет, – удивился слегка Ильич. И уже побеждая искреннюю минутную скорбь и оживляясь, как обыкновенный, полно дышащий человек, ставший заочно свидетелем захватывающей чужой трагедии, Ионенков заувлекался, заторопился, заразмахивал окурком:
– Авария, Боря. Лена с Бешуевым возвращались из Николаевки в полседьмого утра, в понедельник: на работу торопились. Шоссе там прямое и пустынное, можно гнать. А тут навстречу колонна военных «Уралов» после ночного марша. Водитель одной машины в серёдке, парнишка совсем, девятнадцати ещё не было, видимо, задремал за рулём. «Урал» вильнул на встречную полосу. Немного выехал, не совсем полосу перекрыл, а то бы обоим конец. Александр Николаевич шёл за восемьдесят. Успел вывернуть руль, притормозил даже. Но всё равно, чиркнул своей стороной о бампер «Урала», сбил столбы ограждения – и пошёл по скату вниз кувыркаться! – Дмитрий Ильич волновался, мял неразгибающимися пальцами новую сигарету. Он тоже давно водил машину. – Шефа-то нашего ремень спас, он пристёгнут был. А Лена – нет. Её выбросило из салона. Головой о камень ударилась. Открытая черепно-мозговая травма. От неё Леночка и скончалась, прямо на месте.
Ионенков умолк и не стал больше закуривать, спрятал сигарету в пачку. И немного с другой, прощающей интонацией:
– Видел бы ты тот «Опель»! Как стоптанный тапок. Бешуева доставали – лом понадобился. Хорошо ещё, солярка не взорвалась. А переломов у него сколько, боже ты мой! На одних ногах – пять, а ещё тазовые кости, ребра! Сотрясение мозга тяжёлое. Только в апреле из больницы выписался. Вот так, Боречка.
«Бешуев, Бешуев! Всё время – Бешуев…»
– А при чём тут Бешуев? Что всё время Бешуев? Что вообще Лена с ним вместе делала? – мёртвым теперь голосом спросил я.
– А ты что, не знаешь ничего?
Как сейчас помню удивление в прозрачных серых глазах Дмитрия Ильича. Он посмотрел испытывающе: не разыгрываю ли мрачно? Наклонился и вполголоса: – Боря, они ведь любовниками были. Всё время, пока она здесь работала. У него же дача в Николаевке… Да ты что, не знал, что ли? Да вся фирма знала. Ну что ты, ей-богу, Боря!..
Ионенков ещё что-то говорил, говорил. Опять достал сигарету… Как я прощался, как вышел – ничего не помню. Киоск вот только, без газет и продавщицы. Полный солнца и раскалённой бумажной пыли…
Тишина надолго снизошла на кухню. Потом молча поднялся хозяин и, натыкаясь в темноте на стулья и шёпотом чертыхаясь, побрёл к выключателю.
Сергей ПетровПервая и последняя
…—Я вот думаю про актрис. Интересно, они все безнравственные?
– Ничего подобного, – уверенно ответил многоопытный юноша, – эта девушка, например, безупречна, тут сразу видно.
Моя душа широка и прозрачна, как Адриатическое море. Она отражает лучи их улыбок, она даже податлива их переменчивым ветрам. Но когда они начинают сгущать тучи, лить в неё черт знает что непонятно откуда, душа становится мутной и бушующей, она сносит все щиты и затопляет пляжи моего сознания.
…Блондинки. Хитрые и загадочные, они заходят в мою душу на восхитительных кораблях. Не на катерах каких-нибудь, кромсая с рёвом морскую гладь и создавая пену, исчезая так же молниеносно, как и появились, а именно на кораблях. На старых, восхитительных фрегатах. Величественно и надолго.
Первая блондинка посетила в конце восьмидесятых. Мне было тогда двенадцать лет. Я ждал её вечерами. Я сидел у телевизора и нервничал, потому что появление её нередко затягивалось. Причина – советская власть. Генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачёв, этот говорливый чудак с пятном на лбу, посылая ладонями пассы и поправляя очки, любил затмить собой эфирное пространство, задвинуть куда подальше любой фильм, любую передачу, даже «Спокойной ночи, малыши», бессовестный. Он говорил и говорил. А я нервничал. Я пытался поймать в его речи кульминационный момент, за которым последует финал. Но финала всё не было. Было всё что угодно: перестройка, гласность, новое мышление, ускорение, но не было финала. Родители отправляли меня спать, и я превращался в антисоветчика и вруна, как и миллионы советских мальчишек, поколение, которое впоследствии назовут потерянным.
Оставьте меня спать в комнате с телевизором, ведь в детской спать невыносимо, душно в этой детской, пожалейте бедного ребёнка!
Я закрывал глаза, но не засыпал. В полудрёме я дожидался часа, когда море моё всколыхнёт ветер восторга. И вот наконец-то в уши врывалась Увертюра Дунаевского, и сонливость меня покидала. На экране появлялась она, актриса Тамара Акулова в роли леди Гленарван. Высокая, изящная блондинка, в элегантном платье.
Я много читал в детстве. И Жюля Верна, понятное дело, тоже читал. Мой друг Олег рассказывал, что в одной из книжек леди Гленарван изображена полуобнажённой, привязанной к столбу. На картинке к одной из последних глав, где вся эта бравая компания, желавшая отыскать сгинувшего в морях-океанах капитана-бомжа Гранта, была пленена новозеландскими аборигенами. Я обошёл все библиотеки города, все книжные магазины, но не нашёл, чего искал. Не было такой картинки ни в одной советской книжке, ни в одной советской детской книжке не было, мать её, и быть, разумеется, не могло. Меня это расстроило. Я не знал, что мне делать. Онанизмом я не занимался.
Но просто так кончиться это не могло. Ведь детская мечта – самая сильная мечта. И именно самая сильная мечта может материализоваться.
Я встретил её. Причём не спустя годы, нет. Я встретил её тем же летом. Она не была полуобнажена и даже не являлась Тамарой Акуловой. Но это была она – моя леди Гленарван! Кажется, её звали Тоней.
Встреча произошла, как и положено такой встрече, на море. На берегу Азовского моря, в пансионате «Утёс», вблизи города Жданова (ныне – Мариуполь), куда меня и моего брата Павлика десантировали на отдых в сопровождении бабушки. Брату, кстати, тоже нравилось кино «В поисках капитана Гранта». И героиню Тамары Акуловой он называл «самой клёвой». И хоть Павлик был младше меня на год, его мечты носили более конкретный характер. Будь мне лет пятнадцать, говорил он, я бы её трахнул.
Тоне было лет двадцать пять – тридцать. Тамаре Акуловой, наверное, тоже.
Она встретилась нам на одной из узеньких дорожек, изящная блондинка, в белом платье, приветливая, улыбающаяся.
– Как нам пройти в жилой корпус? – спросила бабушка.
– Прямо и направо, – ответила очаровательная леди.
…Мы искали с ней встречи везде. Тоня работала медсестрой в медпункте. И Павлик предложил симулировать какое-нибудь заболевание.
– Пусть, – сказал он, – нас положат в медпункт. Мы каждый день будем с ней встречаться и разговаривать.
Но я отверг этот план. Я видел, как от медпункта отъезжала карета «Скорой помощи». На ней заболевших дизентерией увозили в город.
– Никто нас не будет там держать, – сказал я, – увезут, так же как этих.
– А если просто, – предложил брат, – голова болит?
– Каждый день болит, что ли?
Брат согласился. План был плох.
И мы стали её выслеживать.
В столовой старались сесть ближе. На пляже – поближе лечь. Каждый вечер мы посещали танцплощадку. Почему-то именно это мероприятие мы считали ключевым, хотя пригласить её на танец мы бы не решились. Ни вместе, ни поодиночке.
За всё время нашей слежки мы не увидели улыбки на её лице и не услышали ни одного ласкового слова в наш адрес. Один-единственный раз, когда мы нарочито громко травили на пляже друг другу анекдоты, она приподнялась на локте, сняла солнцезащитные очки и томно-укоризненно произнесла: