а в доме настанет, какая бывает, когда проехавший по захолустной городской окраине поезд надолго опрокинет протяжным своим гудком все мелкие живые звуки.
Да, вот как умеет молчать супруга неимущего человека. Впрочем, что молчать… Она и супу, пожалуй, ему никакого не подаст.
А если есть у человека много чего хорошего, тогда все вокруг, а особенно, конечно, родственники, уши ему ласкают нежными гармоничными звуками, полными сладкого, как мед диких пчёл, смысла. И хорошо тогда человеку становится, радостно, светло, душевно. Вот и старается ради этой интонации пожилой человек нажиться – как только возможно.
Однако ж недолго довелось Кузеванову мирно наслаждаться плодами дел своих и ласковыми голосами: «Серёженька, я тебе супчик грибной приготовила, как раз такой, как ты любишь, со сметанкою», «папа, мы тебе из Испании свитер привезли», «дедушка, а купишь мне плейстейшн»?
Произошло то, чего никто от Кузеванова не ожидал. И сам он – тем более. Вероятно, всё-таки не так уж далеки были от истины тонконосые люди, утверждавшие, что Сергей Ильич сильно поражён в умственных способностях. А иначе не завёл бы он интрижку с бухгалтершей витаминной фабрики Жанной Лоскутовой, а потом не влюбился бы в неё по уши. Хоть и окостенели уже у него уши от возраста и были тверды, как грузди в холодном осеннем лесу.
А воспламенила любовь Кузеванова так. Однажды поехал он инспектировать, как лопнувшую теплотрассу ремонтируют. Вышел из машины, стал указания рабочим подавать. Тут к нему жильцы окрестных домов притекли с разными с претензиями. В основном, конечно, старухи притекли, но оказалась тогда среди них и Жанна Лоскутова, посланная хворой своей матерью «плюнуть в морду этому вору». Стоя среди своих соседей, Жанна не торопилась, а по правде сказать, и вовсе не собиралась исполнять волю своей матери – только внимательно смотрела на пожилого коррупционера и всё думала: вот умеют же люди в жизни устраиваться. Кузеванов этот внимательный взор молодой женщины приметил и истолковал по-своему.
О Жанне Лоскутовой следует сказать, что было ей чуть за тридцать и что она, как и большинство жителей этого городка, размеров была средних, ближе к мелким. Как утверждал местный чудак Василий, промышлявший тем, что сидел на главной городской площади и сочинял по заказу стихи к юбилеям и праздникам, люди здесь и не могли иметь большие размеры.
– Ведь люди как рыбы, – охотно изъяснял Василий всем желающим свою точку зрения. – Где река большая, там и рыбы большие, а где маленькая, там и рыбы маленькие. Вон в океане какие киты водятся, а в маленькой речушке – плотва с ладошку. Так и среди людей: город большой – и люди большие. А у нас городок м-а-а-аленький, и люди ему соответственные.
– Послушать тебя, так в Москве гиганты должны жить! – возражали Василию.
– Жили б… – Василий вдумчивыми движениями руки формировал белый клин своей бороды так, что тот превращался в острый конус. – Жили б, конечно, гиганты… Если б не был каждый второй в Москве приезжим. Из таких городов, как наш. А потому и в Москве люди невелики.
Странны были слова городского чудака, которого некоторые почитали юродивым, однако же, согласно статистическим данным, средний рост мужчины в том городке составлял 171 сантиметр, а женщины – 164. То есть люди там действительно росту были небольшого.
Невысок был и Кузеванов, а Лоскутова оказалось пониже его на полголовы. Вряд ли кто назвал бы её красивой, но и что она нехороша, тоже вряд ли бы кто сказал.
Поверхностный человек счел бы её брюнеткой. А неповерхностный, такой как чудак Василий, призадумался бы и сказал бы, что цвет её волос подобен цвету воды в колодце. А значит, не такая уж она и брюнетка, как это всем кажется. Ведь если признать, что вода в колодце чёрная, то отчего же тогда блестит опущенное в неё ведро? И отчего, когда эту воду достанут и начнут переливать из ведра в другую ёмкость, она бывает столь прозрачна, а порой и сияет? А если в небе в это время солнышко, то вокруг струи её даже мерцают полукружья радуг. Так что брюнеткой Жанну вдумчивый человек не назвал бы, а только повёл бы неопределённо плечами да странно поморщился бы, точно откусил от дотоле неведомого ему плода.
Впрочем, до цвета волос Жанны тогда никому и дела не было – все костерили весенние холода, рвущиеся трубы теплотрасс и начальство. И если и были среди этой негодующей толпы замерзлых жильцов вдумчивые наблюдатели, то и они нимало не задумывались, как точнее определить цвет волос Жанны Лоскутовой.
Что касается глаз её, то были они серые, с изумрудными искрами, как подтаявший и насытившийся водой весенний лёд на реке, когда щёлкает по нему солнышко, побуждая тронуться в путь. И хотя был Сергей Ильич Кузеванов человеком морально устойчивым, хоть и был он вполне доволен супругою своей, искорки эти в глазах Жанны он как-то сразу углядел. Вернее, не углядел даже, а словно где-то их у себя внутри обнаружил. И как-то удивительно ему от этого стало. Краем глаза заметил Сергей Ильич, что губы у Жанны чуть припухлые, как у человека, недавно отболевшего ангиной, и неровные, как, странно даже сказать, отвалы песка из вырытой экскаватором траншеи. Только цвета они были алого, наглого, будоражащего.
Что касается грудей Жанны, то и они были невелики, но при этом исполнены той же непреклонной решительностью, какая бывала в толпе местных мужиков, когда во времена борьбы с трезвостью штурмовали они винные магазины. Речь, конечно, не о том, что груди Жанны ходили ходуном, когда она смотрела на Кузеванова, но всё-таки чувствовалась в тайном расположении их под серым пальтишком некая мятежная решительность. Во всяком случае, так Сергею Ильичу чувствовалась. Точно так опытному охотнику, стоящему с ружьём у обложенной берлоги медведя, шестое чувство вдруг подсказывает: сейчас выскочит! И точно – сей же миг выскакивает мишка.
В общем, сразу понял Сергей Ильич, что даром не закончится для него встреча с этой женщиной, что лучше всего было бы развернуться немедля да уехать в свою администрацию. Но подвела Кузеванова самонадеянность – решил он, что слишком много повидал в жизни, что слишком опытен, чтоб попасться на зубок какой-то сероглазой бабёнке, каких в округе тысячи, и что, конечно же, хватит у него сил и разума расстаться с нею, когда это ему потребуется.
Дабы ближе познакомиться с Лоскутовой, он применил изобретательность – собственноручно составил список замерзающих домов и квартир и, разумеется, вписал в него квартиру Лоскутовой. И уже через пару деньков явился туда проверить – все ли теперь в порядке. Всё было в порядке, тепло рабочие подали, и мать Жанны, недавно ещё желавшая, чтоб дочь плюнула в лицо коррупционеру, теперь радушно предложила ему и чаю, и домашнего пирога.
А Жанна, хоть и была вдвое младше своей матери, но сразу поняла и цель визита большого начальника, и его цену. И смотрела на Кузеванова глазами полными нежности, точно принцесса на рыцаря, спасшего её от дракона холода.
Тут надобно рассказать, как прожила Жанна тот отрезок земной своей жизни до того, как встретила Кузеванова.
Росла она без отца. Мать говорила, что тот был геологом и пропал где-то в Казахстане. Но был ли её отец на самом деле геологом и пропал ли он в Казахстане, а не женился ли там на какой-нибудь казашке, Жанна не знала. Она прилежно училась в школе, а окончив её, поступила в колледж на бухгалтерское отделение. Уже на первом курсе она влюбилась в златокудрого красавца Костика, который жил в центре – так в городке называли несколько улиц, расположенных в его середине, – и очень скоро от него забеременела. Но возлюбленный её не пожелал становиться отцом – его вот-вот должны были забрать в армию.
– Когда отслужу, тогда и поженимся, тогда уж и детей заведём, – сказал Костик. – А сейчас ребёнок нам не нужен, надо самим сначала на ноги встать.
И мать её сказала: «Делай аборт, кому ты будешь с ребёнком-то нужна, и перед людями стыдно».
Жанна сделала аборт, а её возлюбленный отправился в армию. Жанна исправно писала ему письма, посылала эсэмэски со словами любви, а он ей отвечал. Но далеко не на каждое её письмо и сообщение, а лишь изредка, объясняя, что писать он не любит, да и служба к этому не располагает.
Неизвестно, завёл ли Костик, как это делают некоторые солдаты, календарик, чтобы вычёркивать из него каждый отслуженный день, но Жанна такой завела. Каждый вечер ставила она в этом календарике крестик и вздыхала, глядя, сколько ещё много незачёркнутых цифр оставалось.
О том, что он отслужил и возвращается, Костик Жанне не сообщил. Она узнала об этом случайно – шла по улице, и вдруг он ей навстречу с друзьями.
Жанна обомлела, а Костик только улыбнулся и помахал ей рукой – дескать, привет, привет, узнал тебя! И дальше с друзьями пошёл.
Свинцовоглазой вернулась Жанна домой и долго сидела на диване, а потом собрала все фотографии, на которых был её возлюбленный, взяла календарик, испещрённый крестиками, всё это порезала и сожгла в большой эмалированной миске.
Костика Жанна уже больше никогда не видела – тот, погуляв малость после службы, уехал в Питер на заработки. Так закончился первый, разбивший её сердце, любовный роман.
А второго романа у неё и не было, хоть и вышла она вскоре замуж, дабы избавиться от мучившей её тени первой любви. С мужем Жанна прожила два года, ни разу не забеременев: врачи говорили, что аборт был сделан неудачно и она теперь вообще, никогда, не сможет иметь детей. Потом муж уехал на заработки в Москву да там и пропал. Одни говорили, что его там убили, другие – что надолго посадили. Но никто, даже его родители, толком ничего Жанне не говорили. А может, просто не хотели говорить, оскорблённые тем, что их невестка, хоть и не распутничала напропалую, однако ж и жизнь монашки не вела. Впрочем, любовные связи волновали её тело, но не трогали её сердце.
Однажды Жанне нужно было вылечить зуб, а в муниципальной клинике заболел врач. Жанна отправилась к частнику. И после того как зуб её был просверлен и запломбирован молодым стоматологом, они – благо посетителей больше не было – как-то само собою предались страсти. Не в зубоврачебном кресле, а на стоявшем подле него столе. И столь бурная была та страсть, что на пол с весёлым звоном полетели и блестящие коробки со всякими щипцами, и какие-то склянки.