Немного выше солнечного сплетения я чувствовал тепло какой-то внезапно заработавшей радиолампы. Что-то важное и пока ещё неосознанное происходило в моей жизни. Что-то, чему я был очарованный свидетель и непонятливый соучастник. Я улыбался. Той самой глупой улыбкой, какая бывает у собак, влюблённых и идиотов.
Мы расстались около полуночи подле её подъезда. Именно подле, а не возле, следуя этимологии этого забытого слова. Такая необходимость казалась верхом несправедливости, как, наверное, ей – мое странное нежелание целовать близкие, не потерявшие детского очертания губы, раскрывшиеся у самой моей щеки, когда мы стояли на эскалаторе. Желание было. Будь мне мои двадцать пять, я бы не бросил машину у метро, мы бы летели за сотню по Кутузовскому и стоял бы я в этом душе не один… Но чем больше я понимал её особенность, тем больше отстранялся, значительным усилием воли требуя от себя соблюдения предварительного условия – никакой физики в самом начале. Одного я не учёл. Всё моё опытное обаяние было в деле, и результат не соответствовал намерению. Сторона напротив стучала настойчивым осязаемым сердцем под приподнятым на сосках лицом Боба Марли, яростно требуя моих рук, зачем-то рисующих в воздухе какие-то каракули о моём прошлом, теперь уже бесцветном без неё. Ощущение было… как родиться глухим, долгую жизнь не знать, что такое звук, и вдруг услышать музыку. А это ведь и вправду была музыка, потому что, оторвавшись от меня, поднявшись по ступенькам, открывая подъездную дверь, она оглянулась, и не было в её взгляде ничего, кроме благодарной влюбленности.
С большим красным полотенцем на плечах я вышел из ванной, посмотрел на себя в зеркало и, удовлетворившись увиденным, пошёл в спальню. Дёрнул дверь на себя, зачем-то сильнее обычного, и хорошенько – до искр в глазах – прошёлся острым углом по мизинцу правой ноги. Боль была чудовищной. Я сморщился, но сдержался. «Вот она, зрелость, – подумал я вдруг. – Когда больно с размаху врезаешься в дверь и не мечтаешь её тут же испепелить, а ковыляешь мимо. Когда уже некого винить, кроме самого себя. А так иногда хочется!..»
Не включая свет, я повалился на охнувшую матрацем кровать, ухватил и подтащил под голову подушку. Ровное кружение пространства замедлилось. Подгоняемая ноющей болью, эйфория выветривалась вместе с остатками алкоголя. Я стал вспоминать и вслушиваться в то, что она говорила.
– Ну, давай, историю знакомства. Настя!
– Погоди.
Мы остановились на Крымском мосту над вечереющей рекой с прогулочным теплоходом посередине. Теплоход назывался «Юнга».
– Настя, у тебя есть комплексы?
– Погоди-погоди. – Она обняла меня и уткнулась лицом в расстёгнутую сорочку. – Текила была лишней.
– Да, – сказал я, и мы рассмеялись, она не поднимая головы, куда-то в район моего левого плеча.
– А почему ты спросил про комплексы?
– А вон видишь, Юнг поплыл. Карл Густав. – Я кивнул в сторону теплохода. – Это он их придумал. Коллективное бессознательное. Хорошее определение, актуальное.
– А ты либерал? – Она вскинула голову и с пьяным осуждением уставилась на меня.
– Я что? – спросил я. – А-а… Мне не нравятся хардкорные игры.
– Почему игры? Все очсерьёзно.
– Ну вот поэтому и не нравится. Ты не отвлекайся давай.
Она сделала шаг в сторону, раскинула руки и, перекрывая шум автомобильной толпы, заполонившей проезжую часть моста, запрокинув голову, закричала кому-то вверх:
– Россия, вперёд!
Я поймал её за руку и притянул к себе:
– Это нечестно! Давай свою историю. Иначе котик сдохнет.
– А котик ещё не сдох?.. – Она плаксиво выпятила нижнюю губу и, тут же без какого-либо перехода поменяв тон и выражение лица, серьёзно сказала: – Ну ладно, слушай…
Взяла меня под руку и повела дальше, к ЦДХ:
– А ты носишь боксеры или стринги?
– Настя!
– Ну хорошо-хорошо. Больше не буду. Может быть… Ладно… Представь себе море, дикий пляж, начинается дождь.
– Почему дождь?
– Не перебивай, пожалуйста, – сказала она, – я так хочу. Пусть будет дождь. Просто слушай.
– Хорошо.
– Да! Предложи имя.
– Настя.
– Нет! Настя занято. Пусть будет Лена. А его назовём – Антон. Не возражаешь?
Снаружи, за поверхностью воды, шелестел дождь. А здесь, под водой, была полная, безоговорочная тишина. Ленка подняла голову и увидела переливающиеся размытые пятна света. Она едва касалась дна – волнообразное движение воды заставляло постоянно корректировать положение тела – но воображение рисовало её стоящей на дне далёкого Южно-Китайского моря, в одном ряду с терракотовыми воинами императора Цинь Шихуанди. Воздуха хватало на полторы минуты. Потом резкий толчок вверх, несколько сильных ударов ногами – и она взлетает, поднимается почти по пояс над поверхностью кипящего от дождя моря. Ложится на воду, раскинув руки и ноги, подставляя себя каплям, закрыв глаза, слушая шелест слияния двух вод: небесной и земной, пресной – чистой, светлой – и солёной – тёмной, освоенной, опасной.
– Эй, вы там не тонете?
Ленка вздрогнула, открыла глаза, повернула голову и увидела на берегу человека с каким-то неестественно белым на фоне прибрежного ландшафта зонтом. Он стоял над её одеждой – шортами, футболкой, трусиками, прикрытыми целлофановым пакетом – и, судя по наглой физиономии, никуда не собирался уходить…
– А ничего, что терракотовых воинов закопали, а не утопили? – спросил я.
– Вот не мог промолчать? – рассердилась Настя. – Ты же сам сказал: если у истории нет живого свидетеля… Короче… Жила-была девочка – серая мышка, мечтала, училась на филологическом и вдруг встретила принца…
– …с белым зонтом.
– Почему с белым зонтом?
– Ну, по ходу нарисовалось.
– Пусть будет с белым зонтом. Они сделали сэлфи, выложили фотки на «Фейсбук» и жили долго и счастливо. Конец истории.
– Ну-у. Так не пойдет!
– Сам виноват… Обидел птичку.
– Начало – прям супер. Дождь, море… Не-не-не, это не конец… Слушай…
– Что?
– На сколько ты сама научилась задерживать дыхание?
– Догадался, да?.. Давай ты. Ну ее, эту выставку. Начинай!
– Историю знакомства? В смысле, про этих? Считаешь, это круче гиперреализма?
– Однозначно! Гиперреалисты никуда не денутся, в следующий раз сходим.
– Ты забавная, знаешь об этом? Кстати, за тобой рассказ о том, где ныряла ты, – улыбнулся я. – Пойдем в кафе. Нужно взять кофе. Ничего, если это будет другая парочка, например Роман и Катя? Ревновать не будешь?
– Буду. Однозначно.
Мы вошли в кафе, выбрали стол с видом на реку и заказали латте с банановым сиропом. Оба.
Огромный, в четыре человеческих роста, круглый металлический будильник с белым эмалированным циферблатом стоял на том месте, где должен был, по идее, стоять памятник Ленину, аккурат напротив причала. Чёрные стрелки показывали восемь. Минутная уже коснулась двенадцати и как будто ожидала неторопливую секундную, встреча с которой должна была освободить взведенную пружину зуммера. Роман смотрел на секундную стрелку и считал вполголоса: 51, 52, 53, 54, 55… Паузы между перещёлкиваниями стрелки росли, удваиваясь с каждым разом, оттягивая неизбежное… 56, 57, 58, 59… Последняя была самой длинной и самой страшной. Роман проснулся, посмотрел на нервно вибрирующий смартфон, взял его в руки, тут же переменился в лице и набрал номер:
– Дмитрий Владимирович! Алло! Вы звонили… Это Роман. Как в аэропорту? А который час? Вся труппа? В самолёте? Нет, не улетел я вчера. Кто это вам сказал? Алло! Дмитрий Владимирович, алло!.. А Виктор с вами? Рядом? А можете дать ему трубку?.. Вик? Что за долбаный розыгрыш?! Ну ты… Ну!.. В Москве поговорим!
В дверь постучали. Женский голос с той стороны поинтересовался:
– Номер сдавать будем? Уже двенадцать…
«Цирк уехал, клоуны остались», – пробубнил Роман, накинул халат и пошёл открывать дверь.
Через полчаса, выселенный из «Ореанды», он шёл по какой-то узенькой улочке в сторону, как ему казалось, канатной дороги. Воспользовавшись ореандовским халявным вай-фаем, он успел купить билет на ночной рейс. Перед тем как заказать такси на Симферополь, решил покататься на канатке, под которой проезжал каждое утро все время гастролей на служебном микроавтобусе. Рюкзак неприятно оттягивал плечо, желудок напоминал о необходимости позавтракать хотя бы в обеденное время. Денег оставалось в обрез, и потому из всех возможных достопримечательностей самой желанной могла оказаться какая-нибудь самая затрапезная «демократическая» столовка. Роман шёл, уставившись в асфальт, периодически поднимая глаза на равнодушно-живописные, не обещающие ничего доброго окрестности.
Вдруг на самой периферии поля зрения появилось алое пятно. Роман поднял голову и увидел девушку в красных лакированных туфлях. Она была в ярко-белой на фоне сочной зелени блузке с короткими рукавами. Тёмно-серая офисного вида юбка выгодно подчёркивала редкую пропорциональность её фигуры. Она стояла под большим узловатым деревом и говорила по телефону, периодически произнося название отеля, который, судя по буквам над входной группой, громоздился за её спиной тремя этажами дореволюционной архитектуры. Роман остановился. Бесцеремонно заглянул в бэйдж на её груди и, дождавшись, когда она прекратит разговор, спросил:
– А что, Светлана, есть места в вашей «Ставриде»? Кстати, прикольные туфли…
– А что, там есть такая гостиница? «Ставрида»? Действительно? А почему Светлана? Ты же собирался её назвать Катя? Кто такая Светлана? Это твоя бывшая девушка?
– Стоп-стоп-стоп! Слишком много вопросов! Остановись… Хорошо, пусть будет Катя… Есть такая «Таврида», дореволюционная гостиница в Ялте. Раньше называлась – «Россия». Я там останавливался… Слушай, а ты тоже фрукт! Без вопросов не можешь.
– Я же тебе писала: мы похожи, – улыбнулась Настя. – Что дальше?