Долгий период темных веков, налегших на Европу, стоит, по моему мнению, в значительной зависимости от безбрачия, которого религиозные учреждения требовали от своих адептов. Общественные условия того времени были таковы, что когда появлялись мужчины или женщины с нежной, кроткой натурой, делавшей их наклонными к добрым делам, размышлениям о литературе или искусствам, – у них не оставалось другого пристанища, кроме недр церкви; церковь же вздумала проповедовать и вынуждать безбрачие. Следствием этого было то, что эти нежные, кроткие натуры не имели потомков, и таким образом, благодаря порядку, до такой степени неразумному и губительному, что я едва могу говорить о нем без негодования, католическая церковь унизила породу наших предков. Она действовала так, как будто ее целью было выбрать самую грубую часть населения исключительной родоначальницей будущих поколений; и она принимала меры, которыми пользовался бы скотовод, желавший образовать дикую, тупоумную и злобную породу. Неудивительно, что кулачное право господствовало целое столетие в Европе; нужно только удивляться, что в крови европейцев осталось еще довольно путного, чтобы дать им возможность подняться до настоящего весьма умеренного уровня нравственности.
Остатки этого монашеского духа встречаются еще в наших университетах, которые говорят каждому человеку, проявляющему умственные способности той категории, которая уважается ими: «Вот доход от 100–200 фунтов в год, с даровой квартирой и разнообразными удобствами жизни. Вам дается все это за способности, пользуйтесь этими преимуществами всю жизнь, если вы пожелаете, мы не требуем от вас никаких условий, исключая одного: вы не должны жениться».
Во всех этих случаях потеря для потомства была весьма значительна. Таким образом, католическая церковь, забрав в свои руки все более благородные натуры и осудив их на безбрачие, еще раз забросила свои сети. Но на этот раз ей пришлось ловить в проточной воде и захватывать людей наиболее бесстрашных, любящих правду, наиболее талантливых мыслителей, словом, наилучших родоначальников высокой цивилизации, и задержать таким образом в значительной степени, если не совершенно остановить, развитие их потомства. Те, которых она оставила для образования будущих поколений, были рабы или равнодушные ко всему и опять-таки ограниченные люди. Ясно, что она, я повторяю мое выражение, с одной стороны унизила человеческую природу приложением своей системы безбрачия к нежным и кротким натурам, а с другой стороны деморализовала общество своей системой преследования всего, что было умного, искреннего и свободного. Кровь кипит при мысли о слепом безумии, вследствие которого передовые нации стремящегося вперед человечества сделались потомками столь ненавистных предков и благодаря которому наши инстинкты направлены таким образом, что должны стоять в совершенно излишнем и упорном антагонизме с самыми насущными требованиями постоянно движущейся вперед цивилизации.
Вследствие этого врожденного несовершенства нашей природы по отношению к условиям, в которых мы должны жить, нас до сих пор еще настолько же преследует сознание нашей нравственной неспособности, как и новообращенных варваров, и мы прячемся за полусознательный обман и лицемерие, как за некоторое убежище против настойчивости этого сознания. Наши признанные верования стоят в громком разладе с нашим настоящим образом действий, и мы живем в дуализме высокой религиозной сентиментальности и грубых материалистических привычек.
Степень, в которой преследования должны были влиять на европейские расы, может быть легко измерена несколькими хорошо известными статистическими фактами. Так, что касается казней и заключений, испанская нация была очищаема от свободных мыслителей в размере тысячи человек в год. В течение трех столетий, между 1471 и 1781 гг., средним числом было казнено ежегодно по 100 человек и 900 брошено в тюрьму. Действительные цифры за эти три столетия следующие: 32 тысячи человек сожжено, 17 тысяч человек казнено (я полагаю, что большая часть из них умерла в тюрьме или бежала из Испании) и 291 тысяча была присуждена к различно долгому заключению или другим наказаниям. Невозможно, чтобы страна выдержала подобный порядок вещей, не искупив его дорогой ценой деморализации своего племени, как это видно на суеверном и ограниченном испанском племени настоящих дней.
Италия была тоже страшно преследуема в древние времена. В одной провинции Комо в течение долгих лет более 1000 человек были ежегодно пытаемы инквизиторами и 300 человек было сожжено в одном 1416 году.
Французские преследования, от которых англичане столько выиграли, принимая у себя талантливых эмигрантов, имели приблизительно те же размеры. В XVII столетии 300 или 400 тысяч протестантов погибло в тюрьмах, на галерах, в попытках бегства, на эшафоте, и такое же число должно было покинуть родину. М-р Смайлс в своем превосходном сочинении о гугенотах разобрал влияние этих и фламандских эмигрантов на Англию и показал ясно, что она обязана им почти всей своей промышленностью и даже самой благородной кровью своего современного населения. Подобная же эмиграция из Франции и в неменьшем числе, но с совсем другими результатами, совершилась в великую революцию 1789 года. Крайне назидательно сопоставить результаты обеих эмиграций. Протестантские эмигранты были способные люди и имели весьма благодетельное влияние как на нашу породу, так и на нашу историю. С другой стороны, политические эмигранты по большей части не заключали в себе солидных элементов и не оставили после себя почти никаких следов.
Весьма замечательно, какой громадный процент талантливых людей во всех странах носит иностранные имена и представляет потомков политических эмигрантов, людей, которые были вполне способны внести в народ благородную кровь. Мы не можем не думать о славной участи страны, которая в течение многих поколений будет держаться умной политики привлекать к себе талантливых эмигрантов, но только таких, и содействовать их оседлости и натурализации их детей.
Ни одна нация не расставалась с таким громадным числом переселенцев, как Англия, но выиграла ли она или потеряла через это – я не могу решить. Нет сомнения, она потеряла огромное число семейств несомненного достоинства, в особенности между земледельцами и ремесленниками, но можно принять за общее правило, что самые талантливые люди не имеют наклонности выселяться: они чувствуют, что их судьба обеспечена дома, и если любовь к приключениям у них не особенно сильна, они предпочитают жить в высокой интеллектуальной атмосфере интеллигентных кружков английского общества самовольному изгнанию в среду народа, представляющего низшую ступень развития по уму и своим интересам. Страна без сомнения освободилась от большой массы негодного люда благодаря эмиграции. Она нашла исток для людей с цыганской беспокойной натурой, которые чрезвычайно пригодны для колонизации новой страны, но совсем не нужны в старой цивилизации. Далее, она освободилась от огромного числа беспокойных радикалов и тому подобных людей, которые, конечно, принадлежат к способным, но далеко не выдаются из толпы по своим талантам, притом их горячность, самоуверенность и неуважение к существующему порядку далеко перевешивают прочие качества.
Быстрое возникновение новых колоний и падение древней цивилизации обязаны, мне кажется, своим происхождением тем социальным влияниям, которые в одном случае ускоряют, а в другом – задерживают брак наиболее способных пород. В молодой колонии энергические руки и предприимчивый ум – лучшее приданое для брачного кандидата, а так как с другой стороны женщины малочисленны, то менее одаренные мужчины имеют весьма мало шансов для женитьбы. В древней цивилизации условия гораздо сложнее; у деятельных, честолюбивых наций никто, кроме наследников больших богатств, не имеет шансов жениться рано. Общество всего более против людей классов С, D и U, – я разумею тех, состояние которых не обеспечено ничем кроме значительного самоотвержения и труда. Почти невозможно, чтобы они могли иметь успех и подняться высоко в обществе, если затормозят себя женитьбой в раннем возрасте. Мужчины классов F и G более независимы, но они далеко не так многочисленны, и потому их порода, хотя сама по себе более даровитая, чем порода, имеет в общем итоге гораздо менее влияния на общий уровень нации. Но даже если б мужчины классов F и G женились рано и под конец обогатились бы и приобрели высокое общественное положение, они все-таки заразились бы стремлением общим всей старой цивилизации – основывать семейства. Отсюда проистекает зло, которое я уже описал, говоря о браках старших сыновей с наследницами имуществ и о задержании браков младших сыновей. Далее, существует постоянное стремление лучших людей в стране – селиться в большие города, где браки менее плодовиты и дети имеют менее шансов жить. Благодаря этим многочисленным условиям, в старой цивилизации существует противодействие плодовитости способных классов; один только непредусмотрительный и непредприимчивый элемент содействует главным образом увеличению населения. Таким образом, раса постепенно падает, становясь с каждым последовательным поколением менее способной к высокой цивилизации, хотя она и сохраняет внешнюю форму последней до тех пор, пока не придет время, когда вся политическая и общественная машина рушится и в обществе проявится более или менее резкий возврат к варварству, в течение которого раса, быть может, снова обновится.
Лучшая форма цивилизации по отношению к усовершенствованию расы та, при которой жизнь не стоила бы слишком дорого и доходы проистекали бы преимущественно из источников работы, а не через наследство, где каждый молодой человек имел бы шансы выказать свои способности, а в случае больших дарований имел бы возможность получить высшее образование и доступ к какой-нибудь специальности, при посредстве открытых для него в молодости выставок и школ; где брак стоял бы в таком же почете, как в древнееврейские времена; где поддерживалась бы национальная гордость (конечно, я не говорю здесь о неразумном чувстве настоящего времени, которое украшается этим име