– Потому что вижу в них людей. Это самый общий ответ. А если в частностях и деталях, то… Знаете, они совершенно по-человечески несчастны. В деталях несчастны. А из деталей, из мелочей и складывается жизнь.
Фридман слегка нахмурился:
– Вы полагаете, это отличительный признак человека? А я читал, что человек создан для счастья, как птица для полета…
– Я полицейский. Уже довольно много лет. Прошел путь от полицейского с улицы в плохом районе до теперь вот детектива. И я столько повидал…
– Я понял. Профессиональная деформация личности. Если бы вы были онкологом…
– Нет! – запротестовал я. – Я и до полицейского… Я же не всегда был полицейским! До этого я работал в науке. Прикладной, правда. Но все равно пришлось сломать жизнь, страну поменять, начать снова – на совершенно другой социальной арене. Думал, дело в географии. Но и там оказалась та же боль, только уже не моя, а других людей, причем во множестве. Но и моя боль тоже никуда не ушла…
– И что – все собеседники, с кем вы говорили, так уж несчастны?
– Я увидел все то же самое в моих собеседницах, как в зеркальцах, что вижу и тут. Абсолютное отражение нашей дурацкой жизни. Зачем вы создали еще одну, Фридман? Этой, что ли, мало? Увеличили только количество несчастий и несчастных, которым не может даже служить утешением, что они – ненастоящие, потому что они себя осознают, как настоя…
– Вот! А вы уверены, что осознают? Что это не глобальная имитация программы, которая научилась выделять в себе взаимодействующие в виртуальной среде единицы и выдает вам их реплики?
– Не знаю. А какая разница?.. Вам виднее, вы ведь еще не рассказали, как вы их там эмулируете, эти личности.
– Вы прямо сделали из нас демиургов, – слегка обиженно сказал Фридман, – которые сотворили ад, чтобы люди в нем страдали! Думаю, все зависит от восприятия. Вы – человек меланхоличный, с тяжелым жизненным опытом. А сангвиники, настроенные позитивно, наверняка найдут, что люди по ту сторону виртуальности довольны жизнью, имеют свои мелкие радости и совершенно не хотят умирать.
– А они у вас там сами умирают? Или машина просто стирает их файлы за ненадобностью?
Фридман решительно отставил кружку своего ритуального русского чая, который не столько пьется, сколько символизирует общение:
– Машина, точнее, виртуальная среда в ней стирает персонажи не более злонамеренно, чем нас с вами стирает природа! Да, они умирают! Но сами. Как мы. И сами возникают, беря информационные коды от разных действующих единиц… Вы просто не понимаете, как это все устроено, как работает система.
– А чего тут понимать! Вы сделали тех, кто боится умирать. И они у вас умирают. И знают об этом – что умрут. То есть страдают все сто процентов, потому что смерть – самая большая неприятность в нашей жизни, скажем так. Пока их не было, этих «единиц», как вы их называете, пока они не жили, они и не страдали. И не причиняли своим существованием страдания другим. Некому было страдать! А теперь есть. Сколько их там у вас в этой виртуальной среде? Тысяча? Сто тысяч «единиц»?
Фридман вздохнул:
– Миллиарды…
Глава 1010
Вагон метро качало, и в такт этим потряхиваниям качало головы пассажиров. За окнами мелькали страшные кабели, которых я боялся в детстве. Когда мы с матерью переехали в Москву, я был уже в достаточно сознательном возрасте. Мать рассказывала, что я и раньше ездил на метро, ведь они с отцом до своего расставания меня, конечно же, привозили в столицу, но я этого не помнил и страшных кабелей тоже. Мне запомнилась как первая поездка в метро именно та, которая случилась после ухода отца и нашего с мамой переезда – именно она открыла мне страшную «кабельную изнанку» подземного транспорта. Эти события – их расставание и наш переезд – произошли почти одновременно, словно меняя место жительства и всю окружающую обстановку, мать пыталась зачеркнуть прежнюю жизнь и переписать судьбу наново. Потом я с теми же целями поменял целую страну. И у обоих нас не получилось – судьба с переломанным в середине жизни хребтом так и осталась прежней, только теперь еще и калечной…
Зато с тех пор я уже хорошо помню себя. Словно до расставания отца с матерью мне не нужно было ни о чем заботиться, даже себя помнить, я растворялся в них полностью, а потом вдруг жизнь повернулась неожиданным железным боком, и наступила предельная ясность: надо бороться, в жизни случается всякое, она может слизнуть одного из родителей просто ни с того ни с сего. А кто помешает также смахнуть второго? И я очень привязался к матери. И отвязался от отца.
Наверное, из-за этого прояснения неприглядности жизни и метро открылось для меня своей неприятно-страшной изнанкой – там, за черными стеклами вагона, оказывается, висели на серых бетонных стенах страшные кабели! Мне даже смотреть на них не хотелось, помню, я опускал глаза и отворачивался, стараясь видеть что-то другое, – ярко-желтые стены вагона, смешные плафоны, разноцветную схему метро, которую в результате выучил практически наизусть еще до того, как пошел в школу.
Сейчас эта схема сильно изменилась! Она разрослась какими-то невиданными станциями, цветными полосами, пересечениями. Хорошо, что я катаюсь по старым, знакомым с детства линиям, уже не боясь страшных, мелькающих за окнами кабелей, потому что привык к ним и понял: в жизни изнанка – везде.
Собственно, я на них сейчас и не смотрел, тупо вперившись в окно. Я ни на что не смотрел. Перед моим мысленным взором стоял Андрей Фридман и рассказывал о том, «как работает система». Вспоминая подробности этого разговора, я думал – поверил я ему или нет? Я точно знал, что разговаривал с людьми – настоящими и живыми, а не имитациями! Но и не поверить Фридману после его объяснений тоже не мог. Система работала…
Перед Андреем стояла уже третья кружка с чаем. Он исправно наливал каждый раз себе горячего чая, делал один или два хлебочка, потом надолго забывал о нем, и чай остывал. После чего, попробовав его и поморщившись, Андрей выливал чай в раковину и делал себе новый. Я с болью смотрел за столь катастрофическим растранжириванием пакетиков. А что вы хотели? Я вырос в небогатой семье!..
– Помните, мы с вами говорили, что создается не одиночный разум, это невозможно. А создается сразу множество разумов – множество взаимодействующих единиц, которые обмениваясь сигналами, постепенно развиваются, как в личностном плане – воспитанием, так и в социальном смысле – как эволюционирующая сообщность?
– Я помню этот разговор, – прервал я Андрея, наблюдая очередной пар над очередным его чаем. – Я даже сейчас его воспроизведу по памяти, а вы скажите, если я где-то ошибусь и что-то неправильно запомнил… Вы тогда говорили, что для эмуляции личностей используется не вся мощность машины, как я понял, а машина используется для создания какой-то виртуальной среды, внутреннего мира, в котором взаимодействуют персонажи, и таким образом происходит их «галтовка», как вы изволили выразиться. Кстати, мне, как бывшему технарю, этот термин очень понравился! Только я не могу понять, почему часть машинного ресурса для производства личности оказывается результативнее, чем весь ресурс? А учитывая, что личностей этих, как вы сказали, миллиарды, это становится еще больше непонятно. Чего там на каждую остается-то?
– Все еще «непонятнее»! – Фридман строго посмотрел на меня. – Там ведь не только личностей миллиарды! Огромная часть вычислительной мощности тратится на создание среды вокруг них, то есть там еще миллиарды животных, растений… Вы, наверное, представляли, что там один город, как в игре «Цивилизация», в котором тысяча человек, или что-то в этом духе?
– Да, примерно так я себе это представлял.
– Значит, я неверно донес идею в прошлый раз. Когда я говорил, что мы воспроизвели среду, я имел в виду, что мы просто задали граничные и начальные условия и запустили виртуальную эволюцию. И она докатилась до примерно нашего времени.
– Погодите, – был уже вечер, и я почувствовал, что от обилия новой информации у меня слегка опухла голова. – Погодите. Это же… Это же невероятные вычислительные мощности, насколько я понимаю.
– Не понимаете. Не понимаете даже, насколько огромные! Тем более что нам пришлось запускать целые гроздья эволюций – мы их, конечно, направляли и подправляли некими отправными и реперными точками, корректировали, задавая направления, насколько это было вообще возможно, чтобы они пришли к варианту, удобному для исследований… ну, это долго объяснять… но все равно число вариаций и случайностей таково, что мы потратили уйму времени, и все равно пришлось создавать коррекционный шлюз, чтобы актуализировать язык, биологию и географию. Вы же не думаете, что русский или английский языки там возникнут в результате эволюции, как и у нас? Или что там возникнет Москва?.. Нет, конечно! Поэтому какие-то чисто внешние атрибуты сводит шлюз. Он же достраивает изображение. Вы же будете шокированы, если вдруг окажется, что у них зеленая кожа, например, или рога – и никогда не признаете это человеком…
– А она у них зеленая?
Фридман вздохнул:
– Видите, как сложно… У них вообще нет кожи, цвета и тела! Это цифровые наборы. Просто они так организованы, чтобы соответствовать других цифровым наборам, – среды и себе подобным. Впрочем, как и мы тут. Если нас с вами взять и оцифровать, и оцифровать среду вокруг нас, мы тоже будем друг другу соответствовать… ладно, это неважно, а то уйдем в дебри… Кроме того, там ведь и темп течения времени другой, как вы понимаете, это же ускоренная эволюция. Поэтому без шлюза не обойтись.
– Так. Погодите. – Я протестующе замахал руками, перестав что-либо понимать. – Если у них нет кожи и цвета, почему вы сказали, что она зеленая?
Фридман дернул плечами:
– Ну должен же я был что-то сказать! Мы же беседуем!.. Шучу! Просто я пытаюсь объяснить всю эту систему и понимаю, что это довольно непросто. Вот скажите, отчего вам кажется, что у вас кожа телесного цвета? Да просто оттого, что у вас такие ощущения! Другого ответа нет. Данный сигнал, то есть данную частоту электромагнитной волны, попадающую вам в датчики, – в глаза ваши, вы интерпретируете, как телесный цвет. Осознаваемые нами ощущения есть нечто первичное для нас, наше, индивидуальное, присущее только сознанию, осознаванию мира. И это как раз есть предмет наших исследований, по сути. Мы ведь не знаем, есть ли там, в «мире цифр», ощущения, какие они, что этим эволюционирующим существам кажется «красным» и кажется ли им вообще что-то. Точнее, не знали, теперь знаем.