Я смогу! Я упорный, умный и работоспособный. Я смогу вработаться и наработать себе счастье. Или даже не себе, мне будет достаточно ее счастья. Я и так ей много должен. Целую жизнь. Господи, какая же она у меня удивительно отзывчивая даже на крупинку проявленного внимания и не избалованная им совершенно. Давно ли я вообще ей прямо в глаза смотрел или слово ласковое говорил?
Это, наверное, смешно, но таксистом моим оказался тот же пакистанец или сикх, который вез меня в аэропорт. Бывают же такие совпадения! Впрочем, ручаться не стану, поскольку особо внимательно не присматривался, а так они для меня все почти на одно лицо, как японцы. Черная чалма, чиркающая о серую матерчатую обивку крыши, то же желтое бессмысленное корыто нью-йоркского такси… Я же не вдумывался в его лицо, когда ехал в аэропорт, не медитировал на него, как всматриваюсь и вдумываюсь в те преступные лица, которые нам показывают снятыми в профиль и фас. В те черно-белые страшные лица я врабатываюсь, я на них фантазирую. А так-то у меня вообще плохая память на лица. Все время спрашиваю жену в гостях, кто это там стоит с рюмкой. Эту мою особенность забывать ненужные лица и помнить нужные лица даже коллеги отметили, и я пытался учить их включаться в людей через лицо, но поскольку сам не очень понимал, как это во мне работает, кажется, никого так и не научил толком…
Я крутил головой, видел знакомые улицы, привычно-бестолковую нью-йоркскую жизнь, и у меня складывалось острое ощущение, что я видел все это буквально вчера, словно никуда не уезжал. Но вместе с тем за минувшую неделю я прожил огромный по насыщенности кусок жизни, который останется со мной. И благодаря которому я изменился, уверен, в лучшую сторону. Я теперь другой. И я буду жить для Нее. И мне это нравится! В этом есть смысл. Высший смысл – жить не просто для других, как полагал Антон, но для близких и родных. Почему я раньше этого не понимал? Даже странно вообще…
Мы въехали в туннель Линкольна, и странное чувство неуезжания снова охватило меня. Может, мне приснилась вся эта Москва с ее математическим институтом? Этот Фридман… Кстати, мне нужно будет позвонить Джейн, сказать ей спасибо и предупредить, что я больше не приду, поскольку не нуждаюсь. И нужно позвонить на службу, сказать, что я готов к труду и обороне, служить и защищать. Что мне сказать лейтенанту, чтобы он перевел меня на бумажную, ненавистную еще неделю назад работу? Или ничего не говорить, и он сам ломает голову, как мне это предложить, чтобы убрать скандальную фигуру подальше от глаз журналистов?..
И пока я над всем этим размышлял, такси, ведомое пакистанцем, подъехало к моему дому, и я увидел опоясывающие двор и до боли мне знакомые желтые ограждающие полицейские ленты.
Глава 10000
– …она бросилась от машины к двери дома, выронив телефон. Его разбило пулей. И даже успела открыть дверь и вбежать внутрь. Он ей не дал закрыть за собой дверь и ворвался внутрь… – рассказывал лейтенант Джек Дэррил, мой начальник, хотя в данную минут даже не начальник, а просто человек, которому ужасно не хотелось говорить мне то, что он мне говорил, но больше было некому, напарник мой был в отпуске, лейтенант оказался на первой линии обороны и выстраивал ради меня этот вал трудных слов.
– Брат?
– Что? А, да. Брат Санала. Кровная месть… Мы тебе не звонили, ты же отца хоронил…
И тут до него дошло, что я с одних похорон приехал на другие:
– Черт… Черт, Алекс… Я даже не знаю…
– Продолжай…
И он продолжил рассказ. Она погибла в тот день, когда я впервые позвонил ей после своего утреннего посталкогольного прозрения, в коем обрел Лену и смысл. И тут же потерял: едва она успела ответить на мой звонок, как он выстрелил, и именно поэтому тот мой звонок прервался. А вовсе не потому, что Лена забыла зарядить телефон. Я только сейчас понял, что подобного быть не могло! Потому что все дни моего отсутствия она всегда волновалась за меня и следила за зарядкой телефона, чтобы не дай бог мой звонок не пропустить. Я же вечно забывал ей звонить! И понял, насколько я нужен ей, а она нужна мне, – и начал беспокойно названивать – только тогда, когда было уже поздно. А теперь я уже никогда ей не позвоню…
– Алекс, мы его возьмем. Федералы уже висят у него на хвосте… – Лейтенант еще что-то говорил, а я думал: да хоть бы вы вообще его никогда не взяли, лишь бы она была жива! Пусть бы он взорвал целый торговый центр, лишь бы она была жива! Пусть хотя бы на год! Пусть бы она прожила хотя бы год – я бы успел отдать ей все долги. Я бы окружил ее такой заботой, какой хотел окружить, мечтая об этом в самолете и все последние дни. Даже больше.
И ничего уже не вернуть.
Я старался не думать о том, что она переживала в последние минуты своей жизни, когда поняла, что уже все. Я старался не думать об этом…
Но видимо, лицо у меня было таким страшным, что Джек даже начал слегка заикаться. Это всегда случалось с ним в пору тяжких эмоциональных потрясений. Ну, что значит, всегда? Я такое видел всего три раза за пятнадцать лет. Сейчас вот четвертый. И каждый раз это были слова, обращенные к женам о смерти их мужей. Только сегодня наоборот.
– Алекс, мы на всякий случай обыскали дом, как положено: там в прихожей были гильзы. Мы постарались все поставить на места, но если что-то сдвинуто, ты не сердись. И… Мы не стали тебе звонить, чтобы ты спокойно вернулся. Не знаю, мне показалось, это правильно. Хотя моя жена говорила, что надо позвонить. Но я бы не смог по телефону… Мне жаль, Алекс. Мы заказали клининг, ребята скинулись. Смыли кровь…
– Спасибо, – механически ответил я. Хотя мне хотелось не разговаривать, а забиться куда-то в самую далекую щель мира, свернуться калачиком, сделаться маленьким и исчезнуть. Меня больше не было. Я был ничем.
А еще я вдруг подумал о том, что мне сейчас нужно будет выйти из кабинета лейтенанта, пройти по всему управлению, теперь уже на выход, опять ловя на себе сочувственные взгляды, и куда-то отправиться. Куда? Туда, где вокруг еще опоясано лентами, которые я так и не сорвал, потому что сразу развернулся и набрал телефон Джека? Куда мне идти? Неужели все-таки домой, где все напоминало о ней и дышало ею, больше чем мной, потому что это был ее любимый дом, она его выбрала и его растила, как цветок. У нее не было детей, собаку я ей так и не купил, дурак, и она заботилась о доме… Я должен буду пройти через прихожую, где она лежала и умирала, наверняка думая обо мне.
Нет. Мне лучше не думать о ее последних секундах, иначе я завою.
– Ты куда сейчас? – спросил Джек. – Если хочешь, можешь пожить у нас с Сарой. Она будет не против.
– Спасибо, Джек. Я все-таки домой.
– Я дам машину…
Страшный коридор, где она умирала, я прошел, будто нырнув в воду – без дыхания. Проследовал в кухню. Поставил чемодан. Теперь куда? В нашу спальню, где в гардеробной все ее вещи? Или что?
Нет, мне сейчас или пить или бегать. Или и то, и другое. И сдохнуть…
Я все-таки поднялся в нашу спальню, надел тренировочный костюм, стараясь не смотреть на ее вещи, вышел из дома и побежал.
Я бегал пять часов…
И едва волоча ноги, вернулся в страшный дом, который еще ждал ее, не веря в случившееся. Принял горячий душ внизу, выпил полстакана виски и лег спать прямо на диване в гостиной, не смог заставить себя во второй раз подняться в нашу спальню. Да не очень-то и заставлял. И все время, пока я делал это – ходил, пил, трясущимися от усталости руками забрасывал мокрый тренировочный костюм и футболку в стиральную машину, мне все время казалось, что она смотрит на меня. Откуда-то сверху, из угла комнаты или с потолка. И плачет, и жалеет, как побитую собаку.
А я себя не жалел. Меня уже не было. Было только тело, которое я зачем-то спасал от инфаркта и стресса нагрузкой. И когда я свалился спать на диван, укрывшись пледом, только одно пугало меня: завтра я проснусь и сразу должен буду вспомнить, что ее больше нет. И мне не хотелось просыпаться…
Мне показалось, я вспомнил это за секунду до пробуждения. Или одновременно с пробуждением. И потому проснулся уже в мире пустого холодного отчаяния, в поломанном ненужном мире.
Что делать дальше – вот сегодня, завтра или послезавтра, – я совершенно не представлял. Я вдруг понял, что и раньше жил для нее, просто не отдавая себе в этом отчета. Я каким-то странным образом вообще не воспринимал свои чувства, не переживал и не ощущал их, живя будто в вате. Вроде бы и жил, и даже шутил на работе, иногда мы с Леной ходили в гости и там были какие-то анекдоты, даже песни. И к американцам мы с ней ходили, и к бывшим нашим, где и пели. Я возвращался с работы домой, а она меня ждала, потому что я был ее жизнью, но об этом даже не думал. А когда решил подумать, когда решил осознанно и целенаправленно стать ее жизнью, жизнь все у меня отняла. Она начала отнимать у меня все самое нужное очень давно, с самого детства, просто процесс этот оказался растянутым на целую жизнь. Ну, и на хрена ты мне, такая жизнь, сука?
Завтра похороны…
Все хлопоты департамент и ребята взяли на себя, иного я и не ожидал… Однако мне нужно будет заставить себя туда пойти. А я не мог смотреть на нее, мертвую. Я не смог даже подняться в спальню, где были ее вещи. Куда он ей попал? Я даже не спросил. И хорошо, что не спросил. Если гроб не откроют, значит, в голову…
И что мне сегодня делать? Куда идти? Может, опять начать ходить к Джейн на исповеди? Или уехать куда-нибудь на Аляску или в Канаду и стать лесорубом? Только что найденная мною новая жизнь, казавшаяся еще сутки назад самой правильной и крепкой, вдруг рассыпалась у меня в руках, превратившись в пыль, в прах, тут же утекший сквозь пальцы.
И в этот момент пошли звонки.
От коллег. От друзей. От напарника. Позвонил лейтенант, уточнил время и место завтрашних похорон. Некоторое время я размышлял, почему друзья и знакомые, которые не из департамента, не звонили раньше. Потом сообразил: по той же причине, что и департамент не сообщал – прочли в газетах душещипательную историю о том, что герой Америки, спасший 16 тысяч человек, уехал на родину хоронить отца, а смерть нанесла ему удар сзади – убита родным братом покойного террориста жена по