Херня какая. Социалистический реализм, туды его, во всей красе…
В следующем абзаце этот Санал, так и не успев никого рубануть, словил от врагов революции две пули – одна, к счастью, пробив шею коню и потеряв силу, отрикошетила от ордена на груди пламенного красноармейца, другая, к сожалению, прошила его пламенное сердце…
Господи, как отец мог читать эту ерунду?
И вдруг мурашки снова побежали у меня по спине. Черт возьми… А как фамилия этого храброго юноши?.. Я начал листать книгу, но фамилии найти не мог. Может, ее у героя и не было. Были вообще у степняков сто лет назад фамилии?
Санал… Две пули… Одна убила, вторая мимо… Рикошет… 177-я страница…
Ну и что?
Я отложил книгу. Немного подумал. Потом потянулся за смартфоном, набрал в поисковой строке «значение имени санал». И сразу прочел ответ, любезно подброшенный мировой паутиной:
«1. Калмыцкое и монгольское () имя, означаемое – «предложение; благожеланный; побуждение, соображение, мотивация, намерение, идея».
2. Турецкое (тюркское) имя (Sanal), означаемое – «виртуальный, мнимый, подразумеваемый».
Так. И что? Мой-то «клиент», которого я ухлопал в торговом центре, был не калмык, а турок…
Я открыл в Интернете переводчик с турецкого, забил туда «Санал Эврим» и почти не поразился выпавшему ответу – «виртуальная эволюция».
Перед глазами вновь всплыло самодовольное лицо Михаила Блюма в экране математического института. Это то, о чем он говорил? Слабовато. Он обещал настоящее почти чудо! А здесь пока только сомнительные совпадения. Хотя, конечно, для террориста имя и фамилия странные.
Мой взгляд упал на красный альбом для фотографий. В эпоху черно-белых снимков такие были в каждой семье. Если звоночки подсказок были в серой отцовской книге, то ответ, наверное, здесь…
Светло-коричневые картонные страницы, фотографии, некоторые из которых с тихим шорохом отклеиваются уголками или целиком. Черно-белые, старинные, многие с подписями шариковой ручкой в уголке.
Я перелистывал страницу за страницей и узнавал молодого отца, юного сводного братца, Ирину Петровну, тогда еще молодую и довольно привлекательную. С каждой перевернутой страницей черно-белые герои альбома старились, а их сын взрослел и даже вскоре приобрел юношеские едва пробивавшиеся усишки. А еще было много каких-то незнакомых мне скучных людей из той жизни отца, которая меня не коснулась.
Я листал альбом страница за страницей и не видел ничего странного. Пока вдруг, перевернув последнюю страницу, не нашел то, что меня там терпеливо ожидало.
Это было оно – то самое, чего быть не могло. Но оно было. В виде обычной старой фотокарточки. Я даже перевернул ее – раньше она была подклеена на страницу, и в уголках на обратной стороне фото, а также на самой картонной странице еще сохранились следы канцелярского клея. И дата, подписанная шариковой ручкой, отцовским почерком. В дате сомневаться не приходилось: год был обозначен не только ручкой, но и продублирован на снимке – на приветственном новогоднем плакате, который висел за спинами позирующих. Они, видимо, вышли зимой из здания Дома культуры специально, чтобы вместе сфотографироваться.
Я даже вспомнил этот Дворец культуры в Твери, куда на детский утренник меня водил отец – аккурат за полгода до расставания с матерью. То есть я, получается, совсем маленький, сейчас там, внутри Дворца, прыгаю и вожу хороводы с другими детьми, а вот взрослые на минуту выскочили из здания, чтобы сделать это фото. Интересно, кто их снимал? А кто их познакомил? И как такое вообще может быть?
Оба они улыбались, стоя спиной ко входу в ДК, – мой отец и Михаил Блюм. Блюм был в том же клетчатом модненьком пиджаке, в котором говорил со мной пару дней назад. А под пиджаком был темный пуловер с вышитым или вывязанным числом Пи.
Я долго разглядывал фотографию. Это был мой свитер. И мой Блюм, из моего времени. Точнее, не из времени, а из какой-то параллельной реальности. Или это я нахожусь в параллельной реальности?
Вот оно – то, чего не может быть, но законам физики не противоречит. Разве само существование этой прямоугольной бумажки противоречит законам физики? Это же не воскрешение мертвого. Не вода, текущая вверх. Просто старая чуть пожелтевшая фотография. Моего отца и человека, который никогда не жил в нашем мире. И в том времени. И значит, прав был он. А не я. И не Фридман.
Вот он – мой создатель. Мой злой бог. Который шлет мне веселый иезуитский привет. И ждет, что я сейчас пойду искать телефонный автомат, звонить и сообщать ему, что он оказался прав в своих расчетах.
И если он – мой Создатель, значит, фотография – икона. Поставить в красный угол. Или порвать? Нет, рвать не буду, здесь мой отец.
Вот бы сейчас спросить отца: пап, а кто это с тобой?..
Фото с Создателем. Повезло тебе, пап!
Это он отнял у меня дочь. И – отца. Потом Инну и ее ребенка. А сейчас вот Лену. И он теперь ждет звонка, чтобы я позвонил куда-то в никуда, в сопряженное небытие, в чистилище и сказал ему: ты был прав, тебе все удалось! Выпей кофе из тонкой чашки, как ты любишь…
Я еще раз посмотрел на фото и заметил в углу женщину, на которую чуть косился мой отец. И сразу понял, кто снимал. Снимала мать, а та случайная или неслучайная прохожая в углу – Ирина Петровна. Которая сейчас в Твери и вдова. Она была на фото не целиком и явно случайно попала в кадр. А может быть, и в жизнь отца – и как раз в тот день. Интересно было бы спросить у нее про это фото. И кто этот человек рядом с отцом. Впрочем, я не исключал и такого варианта, что никто бы из них – ни отец, ни Ирина Петровна, ни моя мать – человека на снимке не вспомнили бы. Ведь фотографию эту отец вклеил в конец альбома. Хотя хронологически она должна была быть в начале. Откуда же она выпала, как попала в руки отца? Может, кто-то прислал в письме, он достал, удивился и вклеил на оставшееся свободное место. А Ирина Петровна могла вклеенное им для порядка фото и не видеть: в конце концов, часто ли мы смотрим семейные фотоальбомы? Вон мы с Леной сколько всего объездили, везде снимались, кидали файлы в папки на компьютере, и она еще смотрела их порою, а я никогда.
Я осторожно положил фото обратно между картонных страниц, закрыл альбом. Потом достал телефон и отлистал пальцем в галерее нужный кадр, потом открыл справочную карту, завел туда номер. Так и есть, он снова оказался прав, это недалеко.
Сунул смартфон в карман, вышел из дома и пошел по улице. Не стал даже запирать дверь. А чего мне уже бояться! Тем более, что все вокруг меня ненастоящее, включая все мое имущество и меня самого с моими фантомными болями.
Он дал мне все – весь этот мир. И отнял все то, ради чего этот мир и существует, – детей, любовь, жену, смысл.
Но зато какова имитация! Настоящая боль! Настоящее небо! Настоящий запах осени и листьев! Я вдохнул полной грудью этот вкусный запах легкой прели, который так любила Лена. И заставляла меня вдыхать полной грудью. И я каждый раз послушно вдыхал и важно говорил:
– До-о-о-о-о. Да-а-а уж…
Она смеялась, потому что запах мне был по барабану. А вот сейчас я впервые почувствовал, насколько он сыр, свеж и сладковат от желтых листьев. Наконец почувствовал – тогда, когда мне не с кем его разделить.
Я подошел к дереву и положил ладонь на шершавую кору, по которой в одном месте стекала слеза смолы, а к ней зачем-то спешил деловой муравей. Я внимательно следил за ним – залипнет он в смоле или нет. Он суетливо подбежал к капле, постукал ее усиками, она была застывшей. И не обнаружив ничего в ней привлекательного мой шестиногий брат по жизни побежал дальше.
Какова степень детализации, а! Я погладил шершавый ствол, чувствуя его живую неровность каждой клеточкой ладони. Слыша сухой звук трения кожи о кору. Потом долго рассматривал кожу ладони с бесчисленными линиями – совсем малюсенькими и совсем большими. Какая тут линия жизни? И на какой руке смотреть? Инна когда-то говорила, что на правой… Нет, на левой. Или слева – предназначение, а справа реализация? Забыл… Но левая линия была четкая, длинная, а правая заметно короче, а в конце ветвилась, словно молния и почему-то везде обрывалась.
Не сегодня ли?.. Ладно, пора идти дальше…
Ладонь обняла телефонную трубку, и я понял, что уже сто лет не звонил по уличному телефону. Вот сейчас и вспомним, как это делается. Набрал номер и услышал после долгой мертвящей тишины три отдельных гудочка. Которые сразу сменились длинным отбойным гудком. Я повесил трубку и сел прямо под телефоном на асфальт.
В небе летали стрижи и летали довольно высоко. Лена всегда в редкие минуты, когда я был не на службе и не в тренажерном зале, а сидел, тупо уставившись в экран ноутбука, подходила и подносила мне поводок от некупленной собаки. Она его купила, видимо, надеясь, что я когда-нибудь соглашусь на пса. И была права, я согласился… А поднося ко мне этот поводок, говорила: «Алекс! Гулять! Пойдем-ка, я выгуляю нашего мальчика. Пойдем-пойдем-пойдем…»
Мы шли гулять в парк, и она каждый раз, завидев этих стрижей или ласточек или кто они там такие… говорила: «Видишь, птички летают высоко! Значит, будет хорошая погода. В такую погоду дома сидеть нельзя!» Каждый раз она так говорила.
Сейчас бы я все отдал, чтобы услышать это…
Звонок раздался неожиданно резко, я даже вздрогнул. Это своему созданию звонил Создатель. Я встал, неспешно отряхнул штаны на заднице, пропустил еще один звонок для порядка – ничего, подождет боженька, – и только после третьего или четвертого звонка снял трубку.
Я почему-то ожидал долгой прелюдии механического голоса шлюза перед соединением, но сразу услышал в трубке его голос.
– Але! Алекс? – раздался в моем ухе голос Михаила.
– Да. Это я. Ты был прав. Это сработало. Я видел чудеса. Твоя теорема подтверждена.
– А как это выгляде…
Но я уже повесил трубку. Порадуйся за свою науку, Миша. Прими результат, ради которого ты меня создал. Но объяснять тебе что-то и развлекать разговорами я не обязан.