Вы в детстве рисовали?
Нет, что вы, в рисовании я полный ноль. К этому у меня нет ровно никаких способностей. Когда меня в детстве просили нарисовать сказочный дом, где я хотел бы жить, я рисовал тот единственный домик, который умел… Что делать — не умею я рисовать воображаемые домики. А ведь художником нельзя стать, если твои мысли сразу же не обретают форму картин… Но это не мой случай.
Почему же тогда для вас так важна тема живописи?
Тут совсем другая причина. Живопись для меня — метафорическое обозначение того, к чему я всегда стремился в литературе. Я хотел остановить время. Это я как раз отчасти умею — в литературе, конечно, не в жизни. В жизни — нет. Если бы я был способен делать то же самое в жизни, я не стал бы писателем. Думаю, если бы я мог останавливать в жизни время так, как я это делаю в «Первом глотке пива» и в «Загубленной сиесте», — иначе говоря, если бы это была не литературная, а подлинная способность, я бы не расстался бы с ней никогда, хоть это и эгоистично. Но именно потому, что в жизни время от меня ускользает, я и стал писателем. В этом смысле художник мне близок. Он предлагает другим людям взглянуть на остановленное мгновение, а сам очень остро чувствует, как время ускользает. По этой причине я всегда интересовался жизнеописаниями художников даже больше, чем их живописью. Например я писал о художниках-прерафаэлитах в моей «Осени». А в другом моем романе, который называется «Сундборн, или Светлые дни», речь идет о Карле Ларсоне (художнике, которого мы только что упоминали) и еще одном художнике, датчанине Серене Крейере. Вся жизнь этих людей была погоней за счастьем. При этом им часто приходилось очень несладко. Крейер вообще сошел с ума и умер — в нищете, в очень тяжелых условиях. Так вот, я думаю, что художники умеют останавливать время именно потому, что им, как никому другому, дано ощутить его бег. И во мне живет то же самое противоречие.
С одной стороны, я пытаюсь остановить время, а с другой — я человек тревожный, мной владеют разные страхи. То есть в жизни я вовсе не умею «остановить мгновенье» и поэтому обращаюсь к литературе.
Ваш роман, который сейчас переводится на русский, называется, если переводить буквально, «Тот, кто пьет время». Это характерная французская конструкция, ее трудно передать по-русски. Можно ли пить время? Что это значит?
Это очень специфический роман. В нем идет речь о человеке, в сущности лишенном времени. Этот герой пришел ко мне из картин художника, которого зовут Жан-Мишель Фолон. Фолон часто изображает людей, которые живут вне времени, в какой-то оболочке. Герой моего романа — образ, возникший в сознании одного человека во время посещения художественной выставки. Этому человеку нужен друг, который был бы свободен от всего, ни в чем не укоренен. Друг, с которым можно было бы разделить какие-то вершинные мгновения жизни — это может происходить в самой простой ситуации, скажем за стаканом пива или за коктейлем, — мгновения, внешне не имеющие смысла. Конечно, в реальной жизни такого друга не найдешь. И этот вымышленный герой, явившись на землю, мало-помалу врастает в земное время — а такое врастание всегда болезненно. Ясно, что и писатель при этом испытывает боль.
Кажется, в изобразительном искусстве вам ближе всего эпохи романтизма и декаданса. Так ли это?
Пожалуй, нет. Например, мне интересен тот переход от романтизма к декадансу, который наблюдается в живописи прерафаэлитов. Прерафаэлиты вообще многому положили начало. Спору нет, у них немало безвкусицы, здесь я согласен с тем, что часто говорят. Но есть и отличные вещи. Некоторые их образы мне кажутся прекрасными. Но всего важнее то, что в их искусстве берет исток многое другое. Без них не было бы венской живописи, не было бы Климта и многих других. Они повлияли и на литературу символизма. Если уж говорить о живописи, которая мне близка, то это скорее начало двадцатого века — такие художники, как Боннар Вюйар то есть художники, создававшие свой особый мир совсем небольшой и глубоко личный. В то же время, как я вам уже говорил, меня интересуют биографии некоторых художников, но это вовсе не обязательно означает, что я больше всего люблю именно их живопись.
Быть может, играет роль то, что вы родом из городка Овер-сюр-Уаз, где жили многие импрессионисты. Оказало ли это обстоятельство на вас какое-то влияние?
Вы правы, в этом действительно есть какой-то знак судьбы. Недаром мою манеру письма не раз называли импрессионистической. Наверно, это неслучайно: в нашей округе и вправду много мест, так или иначе связанных с импрессионистами. Совсем неподалеку, в деревушке Шапонваль, есть дом, в котором бывал Ван Гог. Рядом работал и жил Писарро. Конечно, все это, быть может, и случайно… Но я все-таки вижу тут знак судьбы. Так или иначе, мой родной край сильно на меня повлиял. Впрочем, это влияние связано не только с импрессионистами, но и с другими обстоятельствами моей жизни — а именно с тем, что я долго жил в здании самой школы. Ведь мои родители были школьными учителями, и мы жили в самой школе. А когда постоянно находишься в школе, у тебя устанавливаются особые отношения со всеми… Это очень важно для меня. Когда ты сын учителя, то днем сидишь в классе вместе с другими, а вечером, если хочешь, можешь снова прийти в тот же класс — но уже один. А мне как раз всегда были свойственны противоположные стремления: я люблю бывать в компании, но в то же время ценю одиночество. Точно так же могу сказать, что мне нравится чувствовать себя счастливым, но нравится и грустить. Одно для меня не существует без другого. А здание школы — это одновременно и оживленный класс, полный учеников, и пустой класс — его я тоже люблю. В этом пустом классе я вечерами читал, там учился играть на гитаре, там переживал свою первую любовь и пел свои песенки, правда без гитары, и наконец там же, в награду за мои страдания, познакомился с другой девушкой. Вот.
Можно ли назвать ваши романы «Суидборн» и «Осень» романами на реальной основе — в том смысле, что в них отображены какие-то действительные события? Или это чистый вымысел? Например сцена на кладбище — реальность или вымысел?
Да, это подлинный факт, хоть он и кажется невероятным. Но должен сказать, что между «Осенью» и «Сундборном» — огромное различие, хотя бы потому, что рассказчик в «Сундборне» — лицо полностью вымышленное, он совсем на меня не похож. Зато там, где речь идет о Серене Крейере и Карле Ларсоне, двух художниках, — там много подлинного. Напротив, «Осень», другой роман, очень близок к историческому повествованию. Скажем так: в том, что касается фактов, этот последний роман можно с полным правом назвать историческим. Конечно, я попытался сделать из этого материала литературное повествование, я следовал определенным принципам письма. Но то, что я пишу о Россетти это известный исторический факт. Он действительно дал обет похоронить свои стихотворения вместе с женщиной, которую любил, — Элизабет Сиддаль. А позже, через несколько лет, извлек их из могилы и опубликовал. Говорят, он увидел, вскрыв могилу, что тление не коснулось тела его возлюбленной. И будто бы он несколько раз спускался к ней.
Думаю, писать роман и короткий текст, например эссе, — для вас не одно и то же. Как вы определите различие между романом и эссе? Разумеется, я спрашиваю не о том, каково в принципе это различие, а о том, что оно значит именно для вас.
Ну, романы мне писать очень трудно, невероятно трудно. Если разобраться, я не чувствую в себе способностей романиста. Но роман мне интересен, потому что он позволяет описывать ту или иную ауру, какие-то мгновенья человеческой жизни. И вот то, что это мгновенье можно включить в повествование, — большое достоинство романной формы. Тем самым, предлагая эти описания читателю, вы как бы скрываете от него их подлинное значение — как человек, который отрывает от подарка этикетку с ценой. То есть вы преподносите эти описания мимоходом — так, между прочим. И все же роман для меня остается лишь формой, позволяющей изображать какие-то сценки, передавать определенную атмосферу… Ведь я же не настоящий романист. Я не верю своим героям, я никогда не стану вас убеждать, будто то-то и то-то сказал мой герой, а не я сам. И еще: если даже просто говорить о моих вкусах, о том, что я читаю, меня сейчас вовсе не назовешь заядлым читателем романов. По правде сказать, если мне что и нравится в литературе — так это отнюдь не романы. Сами видите: я не умею писать романы, гораздо легче и с ббльшим удовольствием я пишу короткие тексты. Долгое время меня уверяли, что их нельзя публиковать, они, мол, плохо раскупаются, не имеют спроса. А потом успех «Первого глотка пива» позволил мне заниматься этим делом. Все вдруг поняли, что эта литература тоже может найти своего читателя. А раньше такие книги считались трудным чтением.
Каково, по-вашему, различие между детской и взрослой литературой — если, конечно, оно вообще существует?
Прежде считалось хорошим тоном говорить, что различия нет, нет отдельной детской и отдельной взрослой литературы. Я с этим не совсем согласен. Я вот время от времени пишу именно для детей. Конечно, это вовсе не значит, что для детей я пишу хуже, — я пишу для них иначе. Например я выбрал из двух своих книг — из «Первого глотка пива» и «Загубленной сиесты» — кое-какие рассказики и объединил их в сборники для детей. Они называются «Все прекрасно» и «Все по-прежнему прекрасно». Эти книги рассчитаны на ребенка. И я бы сказал, что в них я стремился еще точнее передавать мое ощущение жизни — мне ведь приходилось использовать более простые слова. Я не мог себе позволить обращаться к той же лексике, что в книгах для взрослых, — дети меня бы не поняли. Иными словами, я считаю, что детская литература существует, для меня это нечто вполне реальное. Но писать для детей не легче, чем писать для взрослых. Когда пишешь для детей, свое ощущение жизни надо передавать точнее, четче — потому что надо сказать то же самое, что и взрослым, добиться того же эффекта, но при этом использовать куда меньше слов.