Мое отношение к семье и моему роду формируется не исходя из каких-то идеологических взглядов, а на животном уровне. Я отношусь к семье как к своему телу, душе. Ни с какими идеями это не связано. Мне кажется, это вполне естественно. Мне противно, когда люди создают идеологии на основе личной жизни. Когда из страсти к удовольствиям создается теория гедонизма, когда человек, склонный к воровству, делает из этого политическую идеологию — мне кажется, эти теории представляют собой надстройки, нередко постыдные с интеллектуальной и человеческой точки зрения.
Тоби Литт (Toby Litt)
Английский прозаик.
Родился в 1968 г. в Бедфорде. В 11 лет начал писать сюрреалистические стихи. Четверостишие под названием «Их брак» об очень несчастной паре было напечатано в «The Guardian». Работал учителем, продавцом в книжном магазине, писал субтитры, пробовал рисовать, шить одежду (даже изготовил шляпку), играл в музыкальной группе, учился в Оксфорде, посещал литературные курсы. Защитил степень магистра искусств в Университете Восточной Англии.
Книги: «Приключения при капитализме» (Adventures in Capitalism, 1996), «Битники» (Beatniks 1997), «Corpsing» (2000), «Песни мертвых детей» (Deadkidsongs 2001), «Эксгибиционизм» (Exhibitionism, 2002), «В поисках себя» (Finding Myself 2003), «Ghost Story» (2004), «Hospital» (2007), «I Play the Drums in a Band Called Okay» (2008), «Journey into Space» (2009), «King Death» (2010).
Для сорокалетнего писателя Тоби Литт выглядит более чем респектабельно. Он как будто излучает спокойную писательскую уверенность. Впрочем, может быть, это самодостаточность, ощутимая в любом англичанине, сказывается на его писательском облике. Собственно, такое же впечатление скромного, но основательного благополучия производит и таунхаус Тоби Литта в юго-восточном Лондоне. «Песни мертвых детей» и «Эксгибиционизм» — два переведенных на русский язык романа Литта. Первый — история о компании подростков, заигравшихся в войну, история о долге и предательстве, о подростковом кодексе верности. «Эксгумация» — триллер как будто рожденный из метафоры, из детального описания прохождения пули сквозь человеческое тело (собственно, с этого роман начинается).
Когда вы почувствовали себя писателем?
Довольно долгое время я не только писал, я много чем занимался: рисовал, шил одежду, даже шляпу смастерил. Так что лет до тринадцати-четырнадцати писательство не было у меня на первом месте. А начал я писать в одиннадцать — стихи. Тогда я был сюрреалистом: мне хотелось сочинять стихи, похожие на картины Сальвадора Дали, или Магритта, или не знаю кого; хотелось, чтобы выходило странно.
А почему вы бросили поэзию?
Это она меня бросила. Не знаю… У меня был в университете друг, он любил цитировать строчку Йейтса о «соблазне преодолений» («Соблазн преодолений иссушил…» — «The fascination of what's difficult»). Наверное, я понял, что поэзия менее подвластна тебе, чем проза. За свою прозу можно отвечать; в то же время она позволяет делать вещи в каком-то смысле более сложные, но менее непредсказуемые. Когда пишешь прозу, можно лотом говорить, что это твое; с поэзией дело обстоит не совсем так.
Я и сейчас иногда пишу стихи, только почти не публикую.
Сначала вы увлеклись поэзией, а потом переключились на музыку, сочинение песен?
Нет, они начинались вместе… Первым знакомством с поэзией стали для меня тексты «Битлз» из «Сержанта Пеппера». У моего отца было первое издание «Сержанта Пеппера», к нему прилагались маски и значки, чтоб самому вырезать, а еще это была самая первая пластинка с текстами песен. Мне нравилась «Люси в небесах с алмазами» («Lucy In The Sky With Diamonds») — это ведь настоящий сюрреализм: «Представь себе, что ты в лодке на реке…» («Picture yourself in a boat on a river…»). В общем, тогда я и начал писать тексты. Я играл в разных группах, сочинял песни. И вот какое дело: очень редко бывало, чтобы сначала появилось стихотворение, а потом из него получилась песня. Ритм у них не совпадал. Но тексты песен я писал — интерес к ним возник, кажется, прежде, чем в руки мне впервые попал сборник стихов.
А как впервые появилось желание писать стихи?
Первые сочиненные мной стихи были школьными домашними заданиями. Первое, которое помню, я написал в одиннадцать лет — про посещение зубного врача. Оно где-то там, в сундуке похоронено. Была там такая строчка: «Ты смотришь снизу ему в нос, а напряженье все растет…»
Это нам задали — написать и сдать тетрадки, а потом оценки поставили.
И что же вы получили?
Не помню, не помню. Мои учителя английского меня всячески поощряли. В то время у меня была учительница по английскому, Моника Хедрингтон, она преподавала у нас в начале школы второй ступени, — она меня очень поддерживала. Позже я показывал ей кое-что из более серьезных вещей. Однажды я написал стихотворение о Фрэнсисе Бэконе — по-моему, я тогда побывал на его выставке в «Тейт» (сейчас там тоже, кстати, идет его выставка) и написал на эту тему триптих. Это была, наверное, моя первая более-менее серьезная вещь. Я показал ее учительнице, та сказала: превосходно. Я очень воодушевился!
Чем кончается стихотворение о зубном враче?
В школьных стихах редко бывает яркая концовка: либо ничего особенного не происходит, либо всех убивают. Ну, что там могло быть: пришел к зубному, посидел, ушел. Настоящего сюжета там не было. Наверное, мне вырвали зуб. Или пломбу жуткую поставили.
Какие у вас были в детстве любимые поэты?
Те, кого мы проходили в школе. Еще — Китс. У меня было издание серии «Everyman Poetry», года, наверное, 1912-го. Я как-то зашел в букинистический по соседству, спросил: «А Китса у вас ничего нет?» Продавец ответил: нет, а потом поискал и нашел эту книжку. И я сразу начал читать первое стихотворение в автобусе по дороге домой. Опять-таки все потому, что услышал про Китса в одной песне — у шотландской группы «Aztec Camera» есть строчка про «овердозу Китса». Я подумал: а что, интересно; надо и мне такую овердозу попробовать.
И какое получили печатление?
Вообще-то я впал в недоумение. Язык как будто бы довольно простой, но попадаются, особенно поначалу, такие режущие слух рифмы. Это потому, что он не в той форме писал — он ведь начинал с двустиший. Только потом, когда перешел к одам, сонетам и всему прочему, вот тогда… Так что я, наверное, был в таком же недоумении, как и он сам. Решил, что не оценил его так, как должен был бы, но мне очень понравилось… Вначале, как всегда бывает у Китса, он как бы ищет дорогу среди листвы, подбирается к чему-то, и это здорово. Если не ошибаюсь, первое стихотворение в книге было «Я вышел на пригорок — и застыл». Не самое знаменитое произведение Китса, но мне оно понравилось — романтическое, поэзия второго поколения романтиков.
Вы уже играли в то время в рок-группе?
До настоящего рока мы тогда еще не доросли. Играли лет с десяти до четырнадцати, а потом мой лучший друг, мы с ним вместе этим занимались, переехал в другой город, я один остался. Я продолжал играть до конца школы, но прежнего энтузиазма в группе уже не было. Мы были такими… Мы были несколькими группами одновременно — настоящие шизофреники. Групп у нас было примерно пятнадцать, и для каждой — свой имидж, свои инструменты. Были панк-группы, электроника, прог-рок. Мы, можно сказать, надевали разные маски. Записывали все на пленку, приходилось живьем, не могли даже второй инструмент наложить, монтировать не умели. И назад было не перемотать. Так что альбом создавался так: записывали одну песню, пока не получится, записывали следующую…
А потом, если кассета терялась, то все — конец альбому.
Кто служил вам образцом для подражания?
Я прошел через своего рода увлечение прог-роком — мне нравились группы, где было больше всего техники, самые внушительные ударные. Например «Yes», «Rush»… Кто еще? Нам очень нравился Китаро, был такой японский музыкант, синтезировал музыку… Пожалуй, нам нравились вещи, которые можно было как-то связать с научной фантастикой, — «Hero of the World» или Сантана, или… Вещи… футуристические. Что-то похожее на фильмы, которые мы любили. Фильмов настоящих тогда толком и не было, кроме «Звездных войн», а нас интересовало одно: космические корабли, техника. К этому мы тянулись изо всех сил.
Но в конце концов мы, кажется, стали играть совсем по-другому — музыканты из нас были довольно слабые. Так что мы стали похожи на «Captain Beefheart» или «Sun Ra», что-то в этом роде. Больше всего в нашей музыке было крика и грохота… Еще мы «Pink Floyd» увлекались, «Обратную сторону Луны» постоянно слушали.
Сан Ра, хотя я его вообще-то мало слушал тогда, это американский джазмен, у него все песни про Сатурн и всякие космические дела. И тексты, которые писал Люк, мой лучший друг, часто были в том же роде. Мы организовали такую группу, «Spaceband», и все песни были связаны с вымышленным баром на какой-то космической станции, где выпивали инопланетяне, а мы были в этом заведении музыкантами, играли для этих странных двухголовых существ, и все такое. Но что касается песен, тогда мы его (Sun Ra) не то чтобы совсем не знали, но только много позже я услышал и подумал: да это же что-то до странности синхронное.
А кто еще?
«The Beatles» были, наверное, первой группой, с которой я познакомился. У нас в машине было несколько кассет, мы их слушали, когда ездили куда-нибудь отдыхать. И еще — «The Carpenters». И я… в общем, музыку слушать я начал где-то в 1973-м, лет в пять — тогда я впервые начал узнавать какие-то песни. Леонард Коэн — это уже подростковый возраст, тогда у меня появился его альбом «Greatest Hits», в самое подходящее время. И здесь была связь с еще одной песней. У Ллойда Коула («Lloyd Cole and the Commotions») есть песня — как там у него поется, «тогда я работал над своим великим неоконченным романом», — и в ней он упоминает Леонарда Коэна. Вот я и купил себе его альбом. В общем… мои вкусы изменились, и довольно сильно. Но… по-моему, в этом возрасте эмоциональная сторона музыки тебя не особенно интересует. Тебе интереснее пиротехника, всяческие спецэффекты — я имею в виду, когда тебе лет десять-двенадцать. А потом, к пятнадцати-шестнадцати, я полюбил меланхолическую музыку. И Боба Дилана — это был важный момент. Вот это осталось.