A читаете вы детям?
Кое-что из тех книг, которые были у нас: «Кот в шляпе», «На просторе», все такое. Среди них есть них прекрасные детские книги, а есть кем-то подаренные, тебе они не особенно нравятся, но детей от них не оторвешь. Младшего сына не разлучить с этой дурацкой серией «Маленький красный трактор» — господи, по названию прямо какое-то произведение соцреализма! Да нет, там просто этот маленький красный трактор везде разъезжает и помогает в маленьких обыденных делах на простенькой виртуальной ферме. Потом они берут эти скучные картинки с трактором, разрезают на куски и превращают в книжку. Но со старшим сыном мы уже далеко продвинулись, скоро сможем читать более длинные истории. Уже дошли до «Волшебника Изумрудного города», до каких-то отрывков из «Ветра в ивах». Я жду не дождусь, когда мы вместе с ним сможем прочесть книги вроде «Острова сокровищ». Пока ему многое из этого, наверное, будет страшновато. Поразительно, что́ только до них не доходит, — вот недавно он страшно полюбил Бэтмена, стоило только выйти фильму. До этого был Человек-паук. И такое доходит до двух-трехлетних детей! Он и Бэтмена никогда не видел, а все равно: «Бэтмэ-ен!»
А вообще, по-моему, детей — мальчиков, наверное, в большей степени, чем девочек, не знаю, — увлекает самое мощное из того, что они способны воспринять. На каком-то этапе они в восторге от поездов: ого, сколько паровоз может всего утащить; от динозавров: может утащить и убить; потом приходит время супергероев. Сейчас у нас вовсю идут «Степени силы» — мне кажется, дело тут главным образом в силе, которая фигурирует в названии. Ведь сама программа не ахти какая. Но вот то, что у них больше силы, — это да. Понимаете, у супермена силы больше, чем у паровоза или динозавра! И так все идет по нарастающей.
Вам, наверное, среди собственных книг особенно нравится «Поиски себя»?
Да нет, по-моему, эта книга не такая уж замечательная. Я ее написал отчасти в попытке выйти за собственные рамки — в смысле: могу ли я писать так, как от меня никто не ожидает? Могу ли быть совершенно другим писателем, писательницей, которую волнуют совершенно не те вещи, что меня? Удастся ли мне это? Смогу ли сделать каждую книгу непохожей на остальные? Вот какие у меня в основном были мысли. Кроме того, мне хотелось написать книгу о загородном доме, своего рода социальную сатиру, включить туда реалити-ТВ. Правда, я ее начал еще до того, как впервые увидел шоу «Big Brother» или услышал о нем, но мне понравилась идея слежения за людьми в доме: как это скажется на твоем писательстве, если у тебя появится возможность наблюдать за людьми. Я взял это за основу и решил превратить во что-то полусерьезное. Но, судя по откликам на эту книгу, воспринимают ее по-другому. Я хотел написать легкую, приятную, немножко печальную книгу, но, кажется, мне это не удалось. Вышло что-то более мрачное.
Все ваши книги не похожи друг на друга.
Тут замешано разное. Во-первых, то, как я обычно работаю: когда я что-то пишу, то думаю про следующую вещь, но мне хочется, чтобы следующая вещь получилась другой, — своего рода желание убежать от того, чем занят. Отчасти причиной тут мое убеждение, что писатель не должен замыкаться в рамках одного стиля. Я скорее из тех писателей, что стиль меняют, чем из тех, что погружаются в собственный стиль. Это… Я могу привести сотни причин, среди них есть весьма претенциозные, философские, имеющие отношение к личности, истинному «я». Глупо ведь считать, что у человека есть лишь одно истинное «я».
«Эксгумация» — это попытка «освоить» жанр триллера?
Да, мне хотелось написать триллер соблюсти все законы жанра. Чтобы не разочаровать человека, который берется за «Эксгумацию» как за триллер. Я хотел, чтобы вышло необычно, но при этом не собирался лишать читателя острых ощущений: чувство опасности, насилие… Потом, мне хотелось научиться писать в стиле экшн. Хотелось включить много разных кусочков Лондона — мест, куда редко удается заглянуть: морг, больница, задворки пабов и всякое такое. Еще меня занимала идея плоти: пуля, входящая в тело. Все, что связано с телом, вообще играет большую роль в современном искусстве, в брит-арте — хотя, возможно, в меньшей степени в литературе, по крайней мере того времени. Вот об этом моя книга. О телесном хаосе.
Как вы оцениваете творчество Иэна Макьюэна?
Я бы сказал, что ему лучше всех удалось написать о семидесятых. Он смог воссоздать ту атмосферу, которую я чувствовал и в то время, но понял это лишь сейчас. Своего рода тошнотворная приторность в сочетании с бетонной грубостью, серостью; ощущение, будто под этим бетоном что-то гниет, а с виду — только-только проступают черты упадка. Вот это, по-моему, ему удалось. Он взял какие-то детали и придал им вид важнейших черт того периода. По-моему, его успех объясняется правильным выбором. И потом, в то время (сейчас этого уже нет) литература по большей части была делом светским: мол, писать книжки — занятие эксклюзивное. Теперь так почти никто не считает. А в нем было нечто гораздо более непосредственное. За этим стояли Малькольм Брэдбери и Ангус Уилсон, у которых он учился в университете; на мой взгляд, между всеми тремя есть явная связь. У Ангуса Уилсона есть такие жутковатые рассказы — видно, что они оказали влияние на Макьюэна. Они и по стилю прозы схожи между собой: очень насыщенные, прямоугольные абзацы, идущие один за другим; шрифт чуть мелковат, не дает расслабиться.
Вы правда взяли себе за правило выдавать каждую неделю по рассказу?
О нет! Вот когда я учился в Университете Восточной Англии — тогда старался писать по рассказу в неделю. Мне кажется, у каждого рассказа свой темп. На какие-то рассказы у меня уходило по три месяца, какие-то писал в один присест, а на следующий день — еще один. Нет, они… Это была попытка провести тот год как можно плодотворнее. Тогда я не знал, смогу ли продолжать писать в дальнейшем, и хотел как можно больше всего успеть. Вообще-то я иногда подумываю о чем-то подобном, но разных других дел много. На последнюю книгу, «Я — ударник из группы „ОК“», у меня ушло десять лет. Первый из вошедших в нее рассказов был написан году в 98-м, 97-м. Я очень много времени провел с этими персонажами; по мере того как взрослел я, взрослели и они. По-моему, это пошло книге на пользу. Меня больше интересуют вещи, которые становятся средой, где ты живешь, а не то, что можно по-быстрому накатать.
Дэвид Лодж (David Lodge)
Английский прозаик, драматург и литературовед.
Родился в 1935 г. в Лондоне. Учился в Университетском колледже Лондона. Докторскую степень получил в Бирмингемском университете, где в 1960–1987 гг. преподавал английский язык.
Книги: «The Picturegoers» (1960), «Ginger You're Barmy» (1962), «Падение Британского музея» (The British Museum Is Falling Down, 1965), «language of Fiction» (1966), «Out of the Shelter» (1970), «The Novelist at the Crossroads» (1971), «Академический обмен. Повесть о двух кампуса» (Changing Places: A Tale of Two Campuses 1975), «The Modes of Modem Writing» (1977), «How Far Can You Go?» (1980), «Working with Structualism» (1981), «Мир тесен» (Small World: An Academic Romance, 1984), «Write On» (1986), «Хорошая работа» (Nice Work, 1988), «After Bakhtin» (1990), «Райские новости» (Paradise News, 1991), «The Art of Fiction» (1992), «Modem Criticism and Theory: A Reader» (1992), «Терапия» (Therapy 1995), «The Practice of Writing» (1997), «The Man Who Wouldn't Get Up: And Other Stories» (1998), «Горькая правда» (Home Truths 1999), «Думают…» (Thinks…, 2001), «Consciousness and the Novel» (2003), Author, Author (2004), «The Year of Henry James: The Story of a Novel» (2006), «Приговорен к глухоте» (Deaf Sentences 2008).
Пьесы: «The Writing Game» (1990), «Home Truths» (1999).
Литературные премии: премия Готорндена, литературная премия газеты «Yorkshire Post», премия Уитбреда (1980), «Букер» (1984,1988), премия газеты «Sundy Express» (1988), «Writers' Guild Award» (1995), «Commonwealth Writers Prize» (1996,2009), «СВЕ» (1998). Член Британского королевского общества литературы. Почетный профессор Бирмингемского университета.
Я не знаю писателя, который бы лучше Лоджа описал музейный мир филологических конференций и «академических обменов», мир замкнутый и, в общем, интересный немногим. Остроумные «филологические» романы Лоджа сделали его достоянием гораздо более обширной аудитории. С оговорками, конечно. Но даже если это не так, заслуживает внимания само веселое пародирование Лоджа. В этом — 2010 — году Дэвид Лодж попал в число претендентов на так называемый «Потерянный Букер». Дело в том, что в 1971-м правила присуждения наиболее престижной литературной награды Великобритании изменились. За чертой конкурса оказались романы целого ряда писателей. Лодж — один из них. Было бы символично, если бы «Потерянный Букер» достался именно Лоджу.
Вы росли в традиционной католической семье?
Я действительно родился и был крещен католиком, однако нельзя сказать, что в традиционной католической семье. В Британии под этим обычно понимается большая семья, как правило, ирландского происхождения. Я был единственным ребенком, что для католиков нетипично; полагаю, отчасти в этом виновата Вторая мировая война. Мой отец не был католиком — он вообще ни к какой конфессии толком не принадлежал, его можно было разве что формально назвать христианином. Мать была католичкой. В те времена детей, родившихся от подобного смешанного брака, полагалось растить католиками. Поэтому я получил католическое воспитание — по сути, именно обучение в католической школе навсегда заложило в мою душу религию. Честно говоря, я всегда ощущал, что стою в католичестве где-то с краю, будучи единственным ребенком в семье, где только один из родителей католик. Поэтому католичество для меня было, можно сказать, явлением главным образом интеллектуальным. Меня увлекало богатство той картины мироздания, которую рисовало католическое учение; в ней чувствовалась некая связность. Получилось так, что в то время, когда я был подростком, юным студентом, вынашивающим замысел стать писателем, самыми известными авторами в стране были Грэм Грин и Ивлин Во — оба католики, причем совершенно другого рода, нежели я. Оба они перешли в католичество из англиканской религии, оба были выходцами из верхушки среднего класса — то есть выше меня по происхождению. Я ведь происходил из нижних слоев среднего класса, и католичество для меня было вероисповеданием менее экзотическим, чем для Грэма Грина или Ивлина Во. По-моему, если ты родился в стране по большей части католической — в Ирландии, например; — то писательство неотделимо от бунта против власти религии, против угнетения с ее стороны — ведь во время моей молодости католичество в Ирландии действительно было угнетающим режимом. В Англии же католики были и остаются меньшинством — процентов 10 населения. Поэтому для молодого человека, желающего стать писателем, в этом была особая привлекательность, в этой принадлежности к меньшинству — необычному, противостоящему тому секулярному либеральному обществу, внутри которого ты находишься. Поэтому я не испытывал никакого интеллектуального стремления бунтовать против католичества — я находил в нем пользу, был ему рад. В те дни я был довольно традиционным католиком. Лишь постепенно, с годами, эти ортодоксальные религиозные убеждения начали слабеть, я сделался гораздо более скептичным, и моя нынешняя вера сильно отличается от той, какой она была в те времена. К тому же изменилась и сама церков