ться до студента на последней парте, который не слушает. Короче говоря, противоречия тут если и были, то главным образом личного, психологического плана. Ведь личность, статус профессора даже в Англии, где обстановка более демократичная, чем в большинстве европейских стран, подразумевает существование определенных обязанностей, некую серьезность. Особенно это становится заметно с возрастом, при продвижении наверх. Роман как литературный жанр целиком противостоит подобным вещам. Писатель по природе своей — анархист, разрушитель, выискивающий слабости, противоречия, недостатки в обществе, в том числе и в этом тесном мире, в университетской среде. Вот я и пытался решать эту проблему, если ее можно так назвать, путем раздвоения — почти 30 лет вел довольно шизофреническое существование. В университете держал себя как ученый, занимался серьезной критикой, со всей ответственностью относился к преподаванию. Со студентами я свои романы не обсуждал. Разумеется, мне было известно, что те их читают — они продавались в университетском книжном, я каждый день проходил мимо полки, на которой они стояли, но обсуждать никогда не обсуждал. Не выступал с чтениями в студгородке — в других университетах выступал, но не в своем собственном. Таким образом я старался отделить свое писательское «я» от «я» научного. С какого-то момента, когда я стал относительно известен, это сделалось очень трудной задачей. Пожалуй, в этом отношении переломным стал роман «Хорошая работа». Именно тогда я вышел на досрочную пенсию. В психологическом смысле это было настоящее облегчение. Ведь действие романа явно происходит в Бирмингеме, университет физически представляет собой мой собственный. Не успел он выйти — точнее, в процессе его издания, — мне заказали написать сценарий для телесериала по нему. Фильм снимали здесь, в Бирмингеме. Университет, к неудовольствию некоторых сотрудников, разрешил «Би-би-си» проводить съемки в студгородке. Мое повествование разыгрывалось в том самом месте, где я прежде работал профессором. Я наблюдал за съемками: выйду из дому, вот отсюда, пройду полмили до входа в Бирмингемский университет, а там уже появилась вывеска «Университет Раммиджа» и разыгрывается сцена, которую я сам придумал. Забастовка университетских преподавателей, везде пробки, крик стоит… Сон, да и только. Я что-то там придумал, а теперь люди это изображают, на это тратится куча денег. Очень странное ощущение. Но оставайся я преподавателем, оно, это ощущение, было бы не из приятных. В общем, я рад был, что вышел на пенсию именно тогда.
Существуют ли в реальной жизни прототипы героев ваших романов?
Пока я еще преподавал в университете, я тщательно следил за тем, чтобы кого-нибудь не вывести в узнаваемом виде. То есть мне — как, наверное, и любому писателю, — случалось заимствовать из реальной жизни какие-то случаи, черты характера людей. Но я старался их комбинировать или маскировать, так что подобных вопросов не возникало. Разумеется, писатель ничего не может поделать, когда жизнь начинает имитировать искусство. Бывало, что придуманные мной вещи сбывались. Два выдуманных мной университета возникли на самом деле. Одним из них был университет в ирландском городе Лимерике, созданный через пять лет после того, как я написал книгу — там у меня персонаж приезжает в Лимерикский университет. Другой, появившийся позже, — Глостерский университет, в романе «Думают…». Прошел год, и… Нет, я правда проверял — никакого университета в Глостере не существовало, но спустя год… Я упустил из виду то обстоятельство, что там было высшее учебное заведение — Челтенэм-энд-Глостер-колледж, надеявшийся стать университетом, что на самом деле и случилось. Да, такое бывало. Кроме того, были и другие вещи, более личного характера, придуманные мной, а затем произошедшие в жизни. Но среди моих героев есть лишь один такой, про которого я не скрываю — он списан с живого человека. Это — Моррис Запп, американский профессор из романов «Академический обмен» и «Мир тесен», играющий помимо того эпизодическую роль в «Хорошей работе». Его прототип — мой друг Стенли Фиш, достаточно известный американский ученый. К сожалению, Стенли только рад, когда его опознаю́т; честно говоря, он склонен скорее преувеличивать имеющееся сходство. Но если не считать его, я никогда не брал людей из реальной жизни, не изображал их так, чтобы их можно было узнать. И студентов я никогда не брал в качестве моделей — это, по-моему, было бы совершенно недопустимо, начни я изображать студентов в собственных романах. Однако мои описания сотрудников, студентов, какими они были в английских университетах в 60-е, основаны, разумеется, на пристальном наблюдении. Они отображают жизнь правдиво, хотя и в художественной форме.
Ваши гуманитарные интересы сформировались в детстве?
Мои родители не получили серьезного образования, не кончали университет. Отец бросил школу лет в четырнадцать или пятнадцать. Он много читал, обладал довольно узким, но неподдельным интересом к литературе. Одним из его увлечений был Диккенс. Диккенс оказал достаточно большое влияние и на меня самого, на мою работу. Забавно, что еще одним из отцовских увлечений был Ивлин Во — отчасти потому, что отец был музыкантом, играл танцевальную музыку в ночном клубе, куда Ивлин Во захаживал со своими приятелями, это было в 20-х. Так отец начал читать Ивлина Во. Он давал мне, еще совсем юному, ранние книги Во. Тогда мало кто из мальчиков, воспитывавшихся в простых католических семьях, в четырнадцати-пятнадцатилетнем возрасте читал Ивлина Во; я был одним из тех, кто читал. Одним словом, мой отец был, по-моему, человеком очень одаренным, практически без образования в формальном смысле слова. Думаю, своими творческими генами я обязан главным образом ему. Поощрять мою любовь к чтению он мог, лишь не выходя далеко за рамки круга собственных предпочтений. Ему нравились английские писатели-юмористы — возможно, отсюда у меня комическая жилка: Джером К. Джером, «Трое в лодке», и прочее в этом роде. На самом деле, тут мне опять-таки следует благодарить школу, учителя английского. Для большинства писателей — английских писателей — учитель английского сыграл важную роль в жизни; так произошло и со мной. Он пришел к нам в класс, когда мне было четырнадцать лет, и уроки литературы преобразились. Он оставался моим ментором до конца школы. Так я вырос из детской литературы — из комиксов и тому подобных вещей — и пришел ко взрослой. Подобно большинству писателей, я загорелся идеей попробовать писать самому, поскольку хотел посмотреть, смогу ли я заставить читателя почувствовать то же возбуждение, что испытывал сам. Мне не особенно давалась математика, не особенно давались языки. Точные науки и современные иностранные языки в моей школе преподавали плохо. Вот так, само собой разумеющимся образом, и получилось, что я решил по окончании школы изучать в университете английский язык и литературу. Это была попросту возможность заниматься тем, чем хочется: читать книги, погрузиться в книги. Так я и стал писателем. В восемнадцать лет я написал роман, будучи первокурсником, во время первых каникул. Стоит ли говорить, что он был не особенно хорош; к счастью, его не напечатали. Но тот факт, что я его закончил, указывал, пожалуй, на некую целеустремленность. Я послал этот роман в одно издательство, и они заинтересовались в достаточной степени, чтобы сказать: присылайте следующий. И, хотя следующий они не взяли, его взяло другое издательство. Словом, я начал печататься рано и, в общем-то, довольно легко — я говорю о художественных произведениях. Мой первый роман вышел, когда мне было двадцать пять лет.
Вы знакомы с Малькольмом Брэдбери?
Да. Когда в 1960 году я пришел работать в Бирмингемский университет, я был там единственным молодым сотрудником и единственным преподавателем современной литературы. Года полтора спустя появился Малькольм Брэдбери, его специально взяли вести курс американской литературы — правда, он и другие вещи преподавал. У нас обоих тогда было по одному опубликованному роману, мы оба пытались сочетать университетскую карьеру с писательством. Малькольм Брэдбери к тому же много занимался журналистикой. Он был немного старше меня, опытнее как писатель. Он оказал на меня немалое влияние. Мы работали вместе лет пять и, само собой, подружились; у нас обоих были маленькие дети, наши жены тоже подружились. Так удачно совпало, что мы оба находились на одной и той же стадии в профессиональном смысле. Благодаря ему я, наверное, начал писать комические вещи. Первые два романа у меня были достаточно серьезные, реалистические, вполне типичные для так называемых «сердитых молодых людей», писавших в Британии в 50-е годы. Речь там шла о провинциальной жизни и тому подобных делах, присутствовала и связь с католицизмом. Малькольм тогда много писал для «Панча», знаменитого английского юмористического журнала. У него был талант юмориста, комического писателя. Он и меня увлек идеей попробовать себя в этом стиле. Мы даже сотрудничали с ним, вместе написали тексты для двух, как их называют в Англии, театральных ревю. «Всякая всячина», «Скетчи и куплеты» — это были вещи сатирические, комические. Мне понравилось, я обнаружил, что у меня есть к этому некая тяга. «Падение Британского музея» (British Museum Is Falling Down) я написал, пожалуй, в результате знакомства с ним. Это первый из моих романов, который можно назвать юмористическим в широком смысле слова. Писался он с целью позабавить, обратить внимание на комическую сторону явления, которое на первый взгляд может показаться для этого неподходящим, — я говорю о запрете, налагаемом католической церковью на искусственные способы предохранения. Мне в этом виделось несколько новое отражение вечной комедии сексуальных отношений. То время было очень плодотворным — полагаю, для нас обоих. В наших беседах рождались идеи, мы обсуждали друг с другом свои произведения и так далее. Наверное, бесконечно так продолжаться не могло: два автора университетских романов на один университет — это слишком много. Нет, вопрос о выборе не стоял, просто случилось так, что Малькольму предложили более высокую должность в новом университете, в Восточной Англии, в Нориче, и он решил туда перейти — после долгих колебаний, но все-таки перешел, в 66-м или 67-м году. Мне его не хватало, хотя мы и продолжали довольно часто видеться, но от Бирмингема до Норича путь неблизкий… Мне не хватало ежедневного общения. С другой стороны, я понимал, что продолжать работать в одном и том же университете нам было невозможно. Нас до сих пор путают, даже теперь, после его смерти, все равно путают. На мое имя приходят письма в Университет Восточной Англии, люди думают, что это я в Восточной Англии. Наверное, с этой путаницей уже ничего не поделать. Сами посудите: два молодых человека, оба пишут романы об университетской жизни, оба занимаются литературной критикой, у них один и тот же издатель, один и тот же агент. Как-то раз я поехал в командировку в Университет Восточной Англии, и мне дали его комнату, с его именем на двери, отчего путаница только усилилась. Впрочем, мы к этому привыкли. На самом деле, если не считать университетских романов, книги мы писали весьма разные. Малькольм был, по существу, человеком абсолютно секулярным, либеральн