Откуда у вас интерес к Австралии?
Мой отец эмигрировал в Австралию — он был из академической среды, ученый. И когда пришла пора выходить на пенсию — он преподавал в Лондонской экономической школе, в двух шагах отсюда, — когда пришла пора выходить на пенсию, он решил уехать в Австралию, чтобы продолжать работать. Я тогда был подростком, ездил к нему туда — так и появился интерес к этой стране. И после я там бывал, хоть и не слишком часто. В Австралии интересно — Австралия действительно похожа на параллельный мир. Экология, окружающая среда — она во всем полностью отличается от других континентов. Ничего общего с Евразией, с Америкой — фауна, флора, все другое. А что касается коренных жителей, аборигенов — я как-то в молодости поехал пожить в их поселении на севере страны, и они меня тогда поразили. Они невероятно отличались от всех — не только от людей, живущих на Западе, но и от нашего представления о том, какие они. Пожалуй, я возвращаюсь в Австралию как в некий альтернативный мир. Ведь люди, в особенности здесь, в Британии, считают, что знают, понимают Австралию. Ничего они не знают. Они не представляют себе, что это такое на самом деле. Смотрят на нее своими широко раскрытыми глазами наивных англичан и ничего не видят. Вот что меня всегда поражало в Австралии, вот почему я про нее писал. И вообще, писателю надо куда-то выбираться, когда он работает. Если бы я все время писал про Лондон, я бы с ума сошел. Мне бы казалось, что я не только в Лондоне все время сижу, а еще и в книге про Лондон. От этого тронуться можно.
С чего начинается создание условных миров?
Обычно все начинается так: а что, если бы дело обстояло так или эдак? К примеру, в книге «Как живут мертвецы»: что, если человек, когда умирает, отправляется не в рай или ад, а в другой район города и там живет? Потом я пытаюсь представить себе последствия, пользуясь собственной логикой, так, чтобы все было как можно более предсказуемо. Или в «Обезьянах»: а что, если бы шимпанзе оказались видом, победившим других приматов в процессе эволюции? Какими были бы последствия? Если на макроуровне все оставить как было — в те времена, в середине 90-х, все равно был бы Ельцин вместе со всеми результатами перестройки, в России все равно были бы олигархи, в Британии у власти все равно был бы Джон Мейджор. Но на физическом микроуровне, на уровне физиологическом: что, если бы я был шимпанзе, если бы вы, она, они были шимпанзе? Такой логики я придерживался, такие меня интересовали вопросы. Или в «Окурке»: что, если бы повстанческая война, которая началась в Ираке после вторжения Америки и Британии, — что, если бы все это происходило в Австралии? Вот вам еще одна возможность. Обычно все это — довольно простые предположения, я их беру и развиваю.
Вы хорошо знакомы с Мартином Эмисом?
Вообще-то я у него брал интервью раза два или три. Но ведь мы с ним друзья, так что мне его интервьюировать не обязательно — я могу и так спросить при встрече, что он думает по тому или иному поводу. Мы с ним знакомы лет двадцать, встречались еще до того, как у меня начали выходить книги. Он был другом семьи моей первой жены — так я с ним познакомился. В общем, Мартин — прекрасный писатель, замечательный писатель. У него замечательная проза — по-английски он пишет превосходно; не знаю, как это читается в переводе. И вот что интересно — хотя критик я не бог весть какой, но вот что я главным образом почерпнул из его книг. Знаете, когда появился Эмис, в 70-е, его проза возникла на фоне разной, если можно так выразиться, «простонародной» английской литературы — иными словами, эти книги писались на простонародном языке, будь то северный или шотландский диалект или речь рабочего класса в других районах. Кроме того, существовала литература среднего класса, довольно маловыразительная; и эти вещи практически не пересекались. У Мартина хватило смелости смешать эти два разных типа языка, сделать то, что, наверное, сделал Селин во французской литературе 30-х годов: впрыснуть в академический язык гораздо более грубую уличную лексику. И это оказало большое влияние на писателей моего поколения — тех, что пришли где-то на полпоколения позже Мартина, то есть выросли на его книгах.
Вы разделяете в себе литератора и журналиста?
Английская традиция — не знаю, как обстоит с этим дело в России, — такова. В последнее время положение немного изменилось, но все равно: есть люди, которые прежде всего писатели. Они могут писать романы, эссе, могут работать в газетах — форма тут менее важна, чем сам факт писательства. В Америке по-другому — там принято, чтобы люди, которые пишут романы, художественную литературу, ничем другим не занимались. Возможно, во Франции тоже так. Но здесь, в Англии, у нас есть такое понятие, как Граб-стрит. Знаете: ты — работающий писатель, твое дело — писать. К таковым я себя и отношу. Не делаю различия между разными видами своей работы. Ясно, что роман — дело более долгое и затягивающее, чем газетная заметка. Но все же и то и другое занятие состоит в одном и том же — ты пишешь. Для меня это весьма плодотворная вещь, взаимодействие между журналистикой, которая напрямую вовлекает тебя в реальную жизнь, и литературой, которая порой уводит тебя в сторону от мира. Понимаете, здесь нет… Когда я начал профессионально писать, мне было двадцать с чем-то. Если бы я все время сидел в комнате и писал только о своих альтернативных мирах, что бы из меня вышло? Так бы до сих пор и сидел там ни с чем. Тогда как журналистика дает мне возможность смотреть на мир встречаться с людьми, путешествовать, задумываться о каких-то вещах, о которых иначе не думал бы, вспоминать, о чем мне рассказали. Так что для меня все сложилось хорошо.
А вообще какая разница между колонкой и романом?
Знаете, меня не так сильно волнует то, что я пишу для своей газетной колонки, — это ведь долго не живет. Есть такое английское выражение: обертка для рыбы с картошкой. Скоро в эту бумагу будут еду заворачивать. Так что какая разница… Правда, я и к литературе так же отношусь. Будут ли мои книги читать через поколение, через два? Да я понятия не имею! Влияние их относительно незначительно. По-моему, слишком многие писатели в слишком многих романах слишком… надувают щеки по поводу своей деятельности. Ведь большинство из них будут забыты. Большинство из нас.
Вам никогда не приходило в голову создать роман, состоящий из газетных статей?
Гордон Бёрн именно это и сделал недавно — английский автор Гордон Бёрн написал роман, целиком состоящий из газетных материалов. Я его не читал, но уверен, что вышло хорошо: он отличный писатель. Так что, конечно, это возможно. Сам бы я так делать не стал. Да нет — зачем? Жанр к которому меня тянет, — скорее такие как бы воспоминания в художественной обработке, где больше репортерской прозы. Сейчас я пишу сборник эссе, посвященных некоторым странным — по крайней мере, мне они кажутся странными — путешествиям, которые я совершил, странным прогулкам пешком. Там больше злободневности, но и другие вещи есть. Меня это не интересует, я не… Но у Гордона в его книге, насколько мне известно, это вышло здорово, хорошая книга; вам бы лучше с ним об этом поговорить.
Можно ли книги представить в виде газетных текстов?
О да, думаю, это было бы совсем несложно. На самом деле, очень жаль, что в наши дни так мало художественной литературы можно прочесть в газетном формате. Но понять это тоже можно, ведь серьезная литература — рынок до того маленький. Все же хотят прочесть про нервный кризис Бритни Спирс; кому охота читать серьезную прозу объемом 800, или 1000, или 1500 слов. Даже когда тебе заказывают, какой-нибудь большой печатный орган, газета или журнал, написать для них прозу, у них все равно то, что я пишу, не очень идет. То есть дело не в практических трудностях, а в том, что люди просто не желают читать. А в XIX веке романы часто писались и распространялись в периодической печати.
Вы ведь были когда-то ресторанным критиком?
Да это давно было. По-моему, тогда… Критиком по части еды я никогда не был — едой не интересуюсь, как, наверное, можно заметить. И тех, кто ей интересуется, не понимаю — это либо толстяки, либо… ну, не знаю. По-моему, это какая-то копрофилия, любовь к собственному дерьму — а что такое, по-вашему, еда? Что ни съешь, результат один — дерьмо. Но рестораны меня интересовали, потому что в Лондоне середины 90-х рестораны воплощали в себе самую суть блэризма. Тони Блэр со своим политическим режимом опирался на рестораны. Вы же знаете, английский средний класс… В Англии даже в 80-е кулинария была чрезвычайно банальной, ресторанные традиции — весьма незатейливыми. А тут эти буржуа — книги они читать перестали, серьезные фильмы смотреть перестали, а вместо этого придумали увлечься ресторанами, едой. Такое ощущение, что они решили, будто культуру можно есть. Понимаете: есть фокаччу с хорошим оливковым маслом — это все равно что есть Италию; есть икру с блинами и сметаной — все равно что есть Россию; вот что они решили. Такой путь быстрее: ешь культуру, да и все, по-другому ее впитывать уже не нужно. А занимались они этим во всяких дорогих ресторанах — совсем недалеко отсюда, где мы сейчас сидим. Это было настоящее культурное движение, все старались кто во что горазд. Для сатирика это был настоящий подарок — все это высмеивать. Только я думал, это кончится через пару лет, а оно все продолжается и продолжается. Немного жаль, что я это дело бросил, — для меня это была сатира в некой ограниченной форме. Может, еще когда-нибудь снова займусь.
Какие социальные проблемы, существующие в нынешнем обществе, волнуют вас сильнее всего?
В Британии? Ну, я пишу в газетах о здешней политике. У нас больше нет никаких идеологических разногласий между политическими партиями — ни одна партия ничьих мнений не выражает. Прежний широкий политический спектр; от правых к левым, распался или превратился черт знает во что. И ни у одной из крупнейших политический партий нет четко выраженной позиции — у всех один разброд. Более того: в Британии, по сути, никогда не было настоящей демократии, представительной демократии. Ну какая тут может быть представительная демократия, если избиратели толком не знают правил системы голосования. При этом система голосования устроена чрезвычайно плохо: нет пропорционального представительства, каждый округ, независимо от размера, избирает одного человека — кто набрал большинство голосов, тот и молодец. Мнения остальных людей вообще никакой роли не играют. Взять хотя бы Гордона Брауна, он премьер-министр — кто его выбирал в премьер-министры? Или лейбористы, которые у власти, — кто их выбирал? Меньшинство подходящего размера — если считать всех избирателей. Так что, знаете, ситуация у нас весьма недемократичная. Смешно, когда Британия жалуется на режим Путина, на ситуацию в России. Здесь в этом смысле демократии тоже нет. Казалось бы, что может быть хуже? Но народ в большинстве или поддатый, или обкуренный, или ни о чем не думает, кроме секса или еды, так что особенно по этому поводу не переживает. А самые низы — они обдолбаны до такой степени, что вообще ни о чем думать не способны… Так что сами видите — имеется проблема. В результате политика, превратилась в какую-то игру в шарады. Вот это меня волнует.