кземпляров, что приносит автору огромный доход. И, конечно, это очень заманчиво. Вокруг, естественно, возникает масса трений, вас обвиняют во всех смертных грехах. Но иначе и не может быть. Если вы оказываетесь хоть чуть-чуть на виду, вы неизбежно становитесь мишенью.
Как член Гонкуровской академии вы должны читать все романы?
Мы должны знакомиться со всеми романами, которые выходят из печати. Вы скажете: невозможно успеть их прочесть все до одного, в этом году их вышло четыреста. Конечно, мы не прочли все четыреста. Но мы научились знакомиться с книгой, не читая ее от корки до корки. И отклонять, если ясно, что она не годится. У вас есть имя автора, есть название, есть текст на четвертой странице обложки, вы все это смотрите, а потом углубляетесь в сам роман. Вы, предположим, его отклоняете. Но еще не все потеряно. Потому что другие могут вас заинтересовать этим романом, сказать: «Нет-нет, его надо прочесть». Коллеги по Гонкуровской академии могут сказать: «Нет-нет, ты не прав, перечитай». Вы видите автора по телевизору, слушаете его по радио, читаете отклики в прессе. То есть к вам со всех сторон стекается информация, помогающая сделать выбор. Чтение само собой, но это не все. В общем, мы как-то справляемся, но, разумеется, когда выходит по четыреста романов в год, выбрать из них лучший очень непросто.
Вы много писали о чтении и о читателе. Что значит для вас читатель?
Для меня все очень просто: я пишу, чтобы меня читали. Я не пишу из какой-то там внутренней потребности, неодолимой, глубокой и так далее… Такие заявления я нахожу смешными, они мне даже отчасти противны. Писать из внутренней потребности… Смешно! Я пишу, потому что такое у меня ремесло, такая работа. Я стал писателем, как мог бы стать столяром, булочником или… разводить скот. Такое у меня ремесло. Я его люблю. Но я занимаюсь им потому, что на это есть спрос. Если у булочника никто не станет покупать хлеб, он бросит его печь. Он печет хлеб не для себя, а для покупателей. А я пишу книги для читателей. Мне читатели абсолютно необходимы. И… я на своих читателей очень рассчитываю. Потому что я много размышлял над тем, что такое литература, и пришел к выводу, что читатель — это второй автор книги. Я не раз говорил, что пишу только половину романа, которую даю читателю, и рассчитываю, жду, что он допишет про себя вторую половину, читая меня. Потому что каждый прочитывает книгу по-своему. Дайте один и тот же роман сотне людей, и все найдут там разное. Это сотворчество. Роман — это сотворчество писателя и читателя. Я совершенно в этом убежден. И можно сказать, что самых знаменитых молодых литераторов сделали знаменитыми читатели. Потому что какое произведение окажется знаменитым, а какое останется безвестным, решают читатели, не так ли? Самые прекрасные поэтические строки — те, которые люди знают наизусть и часто повторяют. Такие строки и есть лучшие. Значит, это определяет публика, а не поэт. Поэт предполагает, а читатель располагает. Вот как я думаю.
Владимир Набоков много писал о чтении. Он говорил, например что чтение — это искусство. И считал, что человек должен иметь под рукой словарь, когда читает. Вы согласны с этим?
Нет. Читатель делает, что хочет. Это может быть человек совершенно невежественный, ребенок, ребенок, который умеет только читать, и ничего больше. И вы ему даете… Я ему даю почитать сказку. Моя основная публика — дети. Моя главная книга, «Пятница, или Дикая жизнь», имеет тираж шесть миллионов и переведена на тридцать пять языков. А написана она для десятилетних детей. И я не рассчитываю на их культурный багаж. Дети не заглядывают в словарь. В общем, читатель делает, что хочет. Он делает, что хочет с моей книгой. Если он ее читает — хорошо. Если нет — тем хуже для меня. Но решает он. И, если хотите… есть один важный вопрос, очень интересный, касающийся чтения: человек, который читает, трудится или бездельничает? Он труженик или лентяй? Есть два великих романа во французской литературе — «Красное и черное» Стендаля и «Богатство Гаспара» графини де Сегюр. Оба начинаются одинаково: в среде ремесленников растет ребенок, который много читает, потому что испытывает тягу к литературе: Жюльен Сорель в «Красном и черном» и Гаспар в «Богатстве Гаспара». Отец, ремесленник, этого ребенка бьет. Ему кажется, что ребенок бездельничает, что он лодырь. Его вечно видят с книгой в руке. И тут вопрос очень интересный: читающий человек — труженик или бездельник? Большой вопрос! Потому что, с одной стороны, он пассивен, так как получает при чтении готовый текст, но в то же время и активен, ибо из прочитанного он создает литературное произведение.
Однако вы сами написали словарь, книгу, которая называется «Подножка буквы».
Ну, это не настоящий словарь. Это курьезы… разные любопытные штуки в языке. К сожалению, они непереводимы. Я думаю, эту книгу никто не переводил, потому что ее перевести невозможно. Там я собрал некоторые странности французского языка. И меня бы очень удивило, если бы они совпали со странностями русского. Не думаю, чтоб такое могло быть. Приведу вам пример… Правда, не из русского языка, а из немецкого. По-французски есть два слова «comique» и «drole». «Comique» значит просто комичный, смешной. «Drole» имеет два значения. Первое — просто комичный, смешной, а второе — странный, необычный, тревожный. Хорошо. Немцы заимствовали у нас эти два слова, сделали из них «komisch» и «drollig» и поменяли их значение. По-немецки «komisch» — просто комичный, смешной… Нет, простите, наоборот… «komisch» по-немецки — это смешной, но одновременно странный, причудливый, необычный, a «drolig», получившийся от «drole», значит просто смешной, забавный. Видите? Немцы изменили смысловое соотношение этих двух слов, хотя сами слова взяты из французского. Вот вам курьез. Меня такие штуки занимают, они более или менее любопытны всем, кто интересуется французским языком, хотя, конечно, это вещи специфические. Но это не словарь.
В своих романах вы часто объясняете смысл слов или их этимологию, у вас особый интерес к этому?
Знаете, скажу вам одну вещь. Я иногда выдумываю слова. Я выдумал, например слово «фория», ф-о-р-и-я. От греческого «ферейн» — нести. И хотел назвать свой роман «Лесной царь» — «Фория», обозначив таким образом тему романа — ребенок, которого несут. Есть святой Христофор — «Христофор» значит «Христофорос», «несущий Христа». Христофор — тот, кто несет Христа. Эта тема — ребенок, которого несут, — проходит через весь роман «Лесной царь». Кстати, она присутствует и в балладе Гете «Лесной царь»: там отец несет ребенка, отца в свою очередь несет конь, а лесной царь их настигает и хочет унести ребенка. Это история «Фории». Но мне сказали: не называй так роман, никто же не поймет, что это значит. Тогда я назвал книгу «Лесной царь». Но слово «фория» я придумал, вы не найдете его ни в одном словаре. И я постоянно получаю статуэтки, фотографии или картины — «форические», то есть изображающие мужчину, несущего ребенка. Фория — это мужчина. Женщина тоже может нести ребенка. Разумеется, мы чаще видим Мадонну с младенцем Христом на руках, чем святого Иосифа. Но она несет его по-матерински. Несет, потому что она его родила и кормит. А когда Иосиф несет младенца Христа, он несет его не потому, что он его кормит, а просто несет, чтобы нести. Это, в каком-то смысле, фория в чистом виде.
Вы только что говорили о книге «Пятница». В чем отличие одной «Пятницы» от другой, какая разница между этими двумя книгами?
«Пятница, или Тихоокеанский лимб» — это была моя первая книга. Это большая «Пятница». Я шел от философии. И искал ход от философии к роману. И я нашел «Робинзона Крузо», роман англичанина Даниеля Дефо, опубликованный в 1719 году и породивший множество толкований и всяческих робинзонад. Я обнаружил, что это сюжет в высшей степени философский. Вы берете человека, помещаете его на необитаемый остров и смотрите, что он станет делать. Ему предстоит жить в полном одиночестве двадцать лет. Что произойдет с его знаниями, с его памятью, речью, сексуальностью? Как в течение этих двадцати лет, в полной изоляции от мира, он будет эволюционировать? А через двадцать лет — бац! появляется дикарь, Пятница. Как сложатся его отношения с Пятницей? Тема в высшей степени философская. Вся философия в ней заключена. Сексуальность, познание, речь — все. А потом, когда появляется Пятница, еще и взаимоотношения с другим человеком. В общем, для меня это был идеальный сюжет, и я написал роман «Пятница, или Тихоокеанский лимб». Но потом я подумал: слишком много там философии, это просто какой-то философский трактат! Выброшу-ка я всю философию и напишу вещь очень короткую. И оставил от первого варианта только треть, а две трети выбросил. Все переписал в другом стиле, более простом. Это была вторая версия — «Пятница, или Дикая жизнь». Мне сказали: ты написал вариант для детей. Нет, я просто написал лучше, сделал вариант более удачный. Более литературный. Первый был чересчур философским. Я уже говорил, что я философ-контрабандист, потому что, отталкиваясь от философии, занимаюсь литературой. Но моя литература — это подпольная философия, я прячу философию под покровом образов. А «Пятница, или Тихоокеанский лимб» — контрабанда очень плохая. Тут вся философия на виду, контрабандный товар выставлен напоказ на каждой странице. Поэтому я все переделал, написал короткую версию, которая имела большой-большой-большой успех. Это самый большой мой успех — и по количеству проданных экземпляров, и по числу переводов, и по тем впечатлениям, которые она мне подарила, потому что уже тридцать лет я разъезжаю по школам всего мира и говорю с детьми об этом романе. Могу сказать, что и вершиной, самой замечательной вершиной своей жизни и карьеры, я тоже обязан «Пятнице». Расскажу вам в двух словах, о чем речь. В Париже есть дом для слепых детей. Их там сто тридцать человек. Он называется Национальный институт слепых детей. Сто тридцать слепых детей, которых там обучают всему, чему только возможно обучить слепых. В частности, они много занимаются музыкой. И их обучают чтению с помощью шрифта Брайля. Однажды мне позвонил директор этого института и сказал: «Господин Турнье, я хотел бы вас пригласить, если вы можете прийти в такой-то день. У нас важное событие. Раньше, чтобы издавать книги для слепых, нужно было печатать их на машинке по одной. А теперь мы приобрели компьютер. Вводишь туда обычную книгу, и компьютер выдает ее набранной шрифтом Брайля и делает столько экземпляров, сколько закажешь, мгновенно. Мы готовим торжественный запуск этой машины и решили начать с вашей книги „Пятница“. Вы придете?» Я сказал: «Конечно! Это такой необыкновенный случай!» И я пошел. Собрались все сто тридцать детей. Машина заработала, и я раздавал детям полученные экземпляры. Вы знаете, что делает слепой? Мы, когда читаем, склоняем голову над книгой. А слепой, когда читает, поднимает глаза к небу. Это напомнило мне строчку Бодлера: «Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?»