– А ты-то как здесь оказался, Феликс?
– По культурному обмену.
– Это как?
– Мой друг Саша спит с женой первого советника Посольства Латвии. Саша на это мероприятие пойти не смог и предложил сходить мне. То есть мы культурно обменялись.
Именитых гостей на выставке не наблюдалось. Фриков Феликс заметил. В модном дырявом платье прогуливалась писательница-авангардистка Бася Мудохина-Стржич. Бася то и дело поправляла свои зелёные волосы и открывала над головой крохотный зонтик диаметром с небольшую пиццу. Раздаривал поклоны пройдоха Андрей Петров, присвоивший себе титул графа Комвольского.
– Ты только посмотри! – воскликнул Шпильман. – Ты посмотри, какая работа, Феликс! Это же шедевр.
На картине был изображён садовый гном, стоящий у полуразрушенного колодца. Язык гнома был вывален до ремённой пряжки, глаза широко раскрыты от ужаса. Из левого уха валил чёрный дым, а из недр колодца в небо устремлялся огромный мужской детородный орган.
– Интересует? – спросил высокий юноша на препаратах, представившийся Каспаром. Говорил он с акцентом и постоянно подёргивался.
– Меня нет, – спокойно ответил Феликс.
– Меня интересует. – Глаза Марата горели, но он попытался изобразить лёгкое равнодушие. – И чем же навеяно?
– Как чем? Жизнью. Все мы небольшие немножко гномики. А рядом страхи. Гномики боятся. Но мир даёт понять, что жизнь есть. И из воды в небо стремится Отец страсти.
– Впервые слышу, чтобы так хуй называли, – вставил подошедший Юра. – Нужно запомнить – Отец страсти. Мы, кстати, знакомы, Каспар. Встречались в Юрмале у Эвелины. Мы с вами в три часа ночи к дилеру ездили.
– А-а-а! Точно, Юрис! Смотрю, лицо знакомое. Как тесно в мире! – искренне обрадовался Каспар и начал чесаться.
– Сколько? – коротко спросил Шпильман.
Торг был недолгим. Начал латыш с восьми тысяч евро, но стремительно в цене упал. Решающим стал аргумент Юрия: «Поверь, Каспар, если ты не продашь эту картину в Москве, ты не продашь её нигде. В Европе этим гномом с хуем никого не удивишь. Будет она у тебя на чердаке пылиться, пока не сгниёт».
Остановились на двух тысячах евро. Каспар взял в рублях по курсу и тут же скрылся.
– За коксом побежал, – резюмировал Феликс. – Или за метом.
Феликс уже собрался покинуть унылое мероприятие, как вновь услышал восторженный возглас Марата:
– А вот это уже просто фантастика! Это уже запредельно! Это будет прорыв!
К стене была прикреплена лакированная столешница от старого румынского гарнитура. С неё свисали мотки коричневого скотча, закреплённого сзади. В отверстия мотков была вложена ветка. Обычная засохшая ветка.
– Просто восхитительно! – не унимался Марат.
– Просто хуйня! – не поддержал Феликс.
Рядом с деревянной несуразицей висела рамка со стихотворением:
Для кого-то это ветка,
Для кого-то светлый луч.
Не спеши с вердиктом, детка,
Отыщи к истокам ключ.
Автора звали Гордей Пробастырский.
– Перед нами инсталляция или флешмоб? – спросил Феликс.
– И то и другое, – ответил Шпильман. – И это то, о чём мы говорили с Третьяковкой. Им был нужен прорыв. И вот он – прорыв.
– Не силён в живописи, но такую херь Третьяковка у себя в жизни не повесит, – отреагировал Феликс.
– А вот спорим, что повесит, как ты изволил выразиться. Только не повесит, а найдёт одно из лучших мест для экспонирования. Спорим? – вошёл в азарт скупщик краденого.
– Спорим, – протянул руку Феликс. – Десять бутылок двенадцатилетнего Highland Park. Коряга должна появиться в Третьяковке не позже чем через год.
– Принято десять бутылок двенадцатилетнего Highland Park.
– Что за Гордей Пробастырский? – спросил Юра.
– Легенда авангарда. Лидер арт-кружка «Притон вдохновенья». Ещё он работал под псевдонимом Савелий Ибанько. Я знал, что Гордей уехал в Латвию. На него уголовка была за хищение грантов, но успел уйти, а латыши политическое убежище дали. Сейчас дело уже закрыли. Честно говоря, думал, окочурился давно. Гордей пил много и траву выкуривал газонами.
Через три месяца Феликсу позвонил Шпильман, попросил открыть один из новостных сайтов и зайти в раздел «Культура». Заголовок гласил: «Уникальная работа Гордея Пробастырского „Ветка света“», приобретена за 180 тысяч евро и выставлена в одном из главных залов Третьяковки». На фотографии застыли безвкусно одетые полные женщины, неопрятный Марат и какой-то сморщенный алкоголик с признаками скорого исхода. Феликс купил одиннадцать бутылок обещанного виски. Сам вручать их Марату не стал, побрезговал. Десять передал с курьером. Одиннадцатую Феликс долго смаковал, сидя на балконе.
Обстоятельства
Феликс решил убить в себе алкоголика. Знакомый посоветовал слетать в Ригу на какой-то чудодейственный детокс. Недешёвое удовольствие. На эти деньги можно уйти в запой на пару месяцев, а то и больше. Слабо прогретый салон «боинга» медленно заполняли вялые пассажиры, которых встречали две миловидные латышки и юный стюард-гомосексуалист с выкрашенными перьями волосами. Неестественно вытягивая шею, гомик приторно улыбался и кивал продолговатой головой размером с помятую маленькую дыню. Одну из бортпроводниц звали Инара – рельефная девушка с большой грудью и коротко стриженными золотистыми волосами. Тоненький носик был чуток вздёрнут, щёчки напоминали малиновые шарики мороженого. Щиколотку правой ноги девушки обвивал золотой браслет, и стоило Монахову увидеть это украшение, как желание овладело им в разы сильнее. И вообще любые поездки Феликс рассматривал не только как перемещение из пункта А в пункт Б, но и как возможность влюбиться. Влюблялся Феликс на заднем сиденье автобуса, в плацкартных, общих и купейных вагонах, но чаще всё происходило со стюардессами.
Самый запоминающийся секс случился в туалете самолёта. До того, как они с крохотной и похотливой бортпроводницей Верой уединились в кабинке, там успел покурить какой-то пожилой грузин. От Феликса пахло перегаром, дорогим одеколоном, и, смешиваясь с сигаретным дымом, эти запахи являли не самый приятный коктейль. Вера кусала губы и несколько раз больно ткнулась лбом в стенку. Феликс же, крепко сжимающий рукой водяной кран, закидывал голову назад и бился о пластмассовую обшивку затылком. Гул двигателей заглушал их стоны, а сам акт заоблачной любви смотрелся более чем комично. Сразу после оргазма Вера обхватила голову руками и прошипела: «Хоро-шо-о! Очень хоро-шо-о, сука! Будто в прокуренной цистерне с виски и одеколоном поимели». Поправив шевелюру и открыв дверцу, Монахов увидел всё того же грузина. Разминая в руках сигарету, кавказец подмигнул улыбающейся за спиной Феликса Вере:
– Как будто «Эмманюель» второй раз посмотрел. Только без картинки, но зато с хороший звук.
Он так и сказал: «Эмманюель». Феликс подумал, что с Инарой получится вряд ли. Она при исполнении. А не ленивые латыши работу ценят. Это Эдгар ему рассказывал. Говорил, что работы в Латвии больше нет и не будет, а потому люди за места держатся крепко. Может, и Монахову удастся крепко подержаться за талию Инары, за её бедра и упругую грудь… Феликс вспомнил путешествие из Питера в Таллин и первую близость с прибалтийским темпераментом. В поезде было пустынно, зловеще тихо и пахло углём. Высокая проводница Улле оказалась доброй хохотушкой. Рассказывала про маленького сынишку Тойву, про походы в фитнес-зал и про то, как полезно делать интимную стрижку, которая должна быть не просто стрижкой, а настоящей художественной инсталляцией. Отдалась Улле без прелюдий, сказав, что целоваться в губы не очень гигиенично. Во время акта женщина выкрикивала гортанные эстонские слова и как-то странно завывала. Феликс подумал, что такими воплями хорошо гнать на охоте животных и отваживать от жилища злых духов. Ему казалось, что на соседней полке не хватало какого-нибудь задумчивого угро-финна в унтах и меховой шапке, играющего заунывную мелодию на варгане.
Но то был поезд, а это самолёт. С проводницами легче на рабочем месте – в тесном купе со звенящими на столике подстаканниками, ледяной водкой и стремительно улетающими в открытое окошко струйками дыма. Со стюардессами проще предаваться утехам на земле, вдали от «производства». Когда Инара проходила мимо его кресла, Феликс жестом попросил девушку наклониться:
– Привет, Инара! Меня зовут Феликс, и я с детства мечтал стать пилотом или стюардом.
– Не прокатит, – бросила девушка и удалилась.
Феликс достал из портфеля фляжку с виски и пакетик с орешками. И всё же Инара понравилась ему. Красивая, казалось бы, совершенно чужая, а что-то родное в ней есть. Тёплое что-то. Немка или англичанка сразу бы настучали на сексуальные домогательства, а эта отшучивается. В салоне появилась молодая женщина с полненькой девочкой лет десяти. Она на вытянутых руках держала перед собой икону, беззвучно шевеля губами, а мама осеняла знамением салон. Феликс тоже перекрестился, рассматривая пару грустным и задумчивым взглядом. Места дамы с ребёнком оказались в одном ряду с Монаховым, но через проход.
– Так сильно боится? – поинтересовался Монахов у мамаши.
– Не то слово. И к врачам водили, и сами убедить сколько пытались, что не страшно, а Люсенька наша всё с иконой, как в самолёт.
– А на поезде?
– Та же беда. Её папа три года назад на американских горках покатал неудачно. Тележки встали на самой верхотуре, а сняли пассажиров только через час. Вот после этого и пошло.
– И на машине боится? – не унимался Феликс.
– Слушайте, ну чего вы пристали, а?! И на машине, и на велосипеде, и на самокате тоже боится. На всём, что едет, летает и плывёт, на всём и боится.
– Зря вы так реагируете. Знаете, как в народе говорят: клин клином вышибают. Может, стоило ещё разок на американских горках прокатить?
– Ага! И ещё разок там застрять, чтобы вообще коньки вместе с вагонеткой отбросить. Девушка, отсадите нас на другой ряд, пожалуйста, – взвилась мамаша.