е посеменила в сторону дамской комнаты. Её соседка за сорок вертела головой в поисках жертвы. К участникам вечеринки подходил худощавый мужчина с хилой бородкой и лицом доброго алкаша, помогая советами. Неудавшийся Шагал брал кисть и лёгкими движениями подправлял цветные каракули подопечных. Монахов подумал, что для такой атмосферы подошла бы музыка от Rondo Veneziano.
Ему тоже захотелось нацепить на себя фартук, вспомнить школьный кружок рисования и преподавательницу Жанну Витальевну, убеждавшую, что у Феликса есть талант к написанию картин. Три раза в неделю, вечерами Феликс спешил в кабинет на первом этаже школы, чтобы послушать истории из жизни великих живописцев, сделать задания по эскизам и просто полюбоваться прекрасной Жанной Витальевной. Это была темноволосая стройная молодая женщина с большими голубыми глазами и модным каре. Феликс вспомнил, как после одного из занятий они долго шли по обледенелому тротуару. Улицы были пустынны, в свете фонарей стыли снежинки, и был слышен лишь хруст приминаемого сапогами снега. Вдруг Жанна Витальевна стала рассказывать о том, что уже долго наблюдает за Феликсом, и что он должен серьёзно подумать о том, кем хочет стать в этой жизни, и что в нём есть творческие задатки, которые стоит развивать. Феликс слушал, но думал он совсем о другом. Резко остановившись, мальчишка хотел посмотреть в глаза Жанны Витальевны, но не хватило смелости, и он опустил взгляд. Феликс брёл по улице, корил себя за нерешительность и надеялся, что Жанна Витальевна всё уловила и всё поняла. Проходя мимо старого двухэтажного дома, Монахов увидел в окне первого этажа большую ёлку, украшенную светящейся гирляндой, вьющейся к верхушке дерева. Феликс смотрел на неё как заворожённый, и ему казалось, что светящаяся змейка переливается как-то по-особенному, что это вовсе не лампочки, а крохотные волшебные ступени, ведущие в сказку. Похвалы от Жанны Витальевны, её мягкий голос, добрый взгляд. Феликс часто вспоминал этот эпизод жизни. Иногда с улыбкой, иногда с сожалением. Посмотрев на часы Монахов, понял, что стоит под окнами «Сен-Виля» уже десять минут. Нащупав капюшон парки, надвинул его на лоб и двинулся к дверям клуба.
На входе в «Тетерев мечты» сидели две неухоженные женщины в тёмных свитерах грубой вязки и джинсах. Полноватая дама в очках торговала дисками с записями скальдов, о существовании которых Феликс и не подразумевал. Обложки были пошловаты и практически одинаковы: стоящий на сцене человек судорожно сжимал гриф висящей на ремне гитары и приторно улыбался. Но один из дисков Феликсу запомнился особо. На синем фоне открывал рот певец с красным, серьёзно деформированным от запоев лицом. Создавалось впечатление, что физиономию лепили из свиного фарша. Надпись, выполненная золотистым тиснением, гласила: «Лёня Суйков. Тебе напел судьбы я горькие невзгоды».
– Вай-фай есть? – поздоровавшись, спросил Феликс.
– К нам люди концерты ходят слушать, а не в интернетах сидеть, – быстро отреагировала полненькая.
Повеяло суровыми ветрами фестивалей авторской песни. Феликс решил не реагировать на тренированное хамство, и, присев на небольшой ветхий диванчик, стал разглядывать стены заведения, увешанные портретами артистов и певцов, исписанные пожеланиями и автографами. В коридоре появилась пожилая чета. Опрятные, худощавые. Неожиданно всплеснув руками, женщина воскликнула:
– Смотри, Гриша, всё как раньше в Домжуре! На стены, на стены смотри, Гри-ша! Как в Домжуре всё!
– В Домжуре на стены не блевали и не ссали, Верочка, – без энтузиазма ответил супруг и громко кашлянул.
Под восторженной надписью «Спасибо за чудный вечер! С любовью от Тимура Гоева» мелким шрифтом было приписано: «Бард Юрий Спаниэль – бездарный пидор».
Феликс понимал, что выхода всего два: либо вынужденно пить, либо покинуть заведение. В этот момент в холле появился Семён Аркадьевич:
– Ты куда меня привёл, Сёма? – процедил Монахов. – Это что за храм альтернативной культуры?
– Успокойся, успокойся, Феликс. Я же тебе говорил, что интерьеры здесь суровы, кухня не мишленовская, акустика, как в склепе…
– Откуда ты знаешь, какая в склепе акустика?
– Мы по юности могилу какого-то известного немца вскрывали. Ночью было. Но об этом я сейчас не хочу. Поэтому успокойся, Феликс. Место – дерьмо, но оно нам сегодня надо.
– Сами вы дерьмо, – зло прошипела худощавая дама в свитере. – И заплатите две девятьсот за билет, в конце концов. Это с обеих.
– С обоих, если вы имели в виду не «морды», – поправил Семён Аркадьевич. – Мы приглашены. А юноша вообще в жюри.
– В каком на хуй жюри?! Что за подставы, Сёма? – наклонился к уху Семёна Феликс.
– Феликс, для меня это важно. Я обещал своему другу Толе Моравскому, что ты будешь в жюри конкурса. За это он мне поможет в одном деле. Ты медийное лицо, нам это необходимо.
– Какого конкурса, Сёма? Что ты несёшь? – нервничал Феликс.
– Конкурс авторской песни «Струны магистралей жизни». Для меня это важно, Феликс.
– Стоп, Сёма! Толя Моравский, Толя Моравский… это не тот самый тип, что шляется по всем ток-шоу и рассказывает, как пил с ушедшими в мир иной известными актёрами?
– Анатолий сам прекрасный актёр! На ток-шоу он делится с народом воспоминаниями. Феликс, умоляю, пойдём в зал.
– Сёма, я не выдержу этой самодеятельности трезвым.
– Я договорюсь, чтобы в твою бутылку с колой налили виски.
Помещение показалось Феликсу слишком тёмным и неуютным. Перед небольшой сценой расположились составленные в ряд столы, укрытые синими скатертями. Из напитков была минералка и упомянутая Сёмой кола. Коллеги по судейскому корпусу Феликса расстроили. Жюрить были призваны: поэт-почвенник и пьяница Борис Степаненко, потерявшая счёт годам и выпитому актриса Вероника Дубко, режиссёр причудливых театральных форм Марк Серпентский и известная своей безотказностью певица Марина Норд. Председателем значился Анатолий Моравский. Зрители усаживались за столики, делали первые заказы. До Монахова долетали обрывки фраз: «…нет, лучше сразу триста, а есть креплёное?.. водка точно не палёная?» Официантки вызывали чувство жалости. Это были девушки с впалыми щеками и скучными лицами, одетые в бесформенные юбки и блузки. Первым на сцену пригласили Юрия Калужского, обладателя нескольких околомузыкальных призов и премий. Одет Юрий был безвкусно и винтажно. Клёшеные брюки бежевого кримплена не сочетались с зелёной рубашкой, воротник которой распластался по плечам певца. Точно такую рубаху Феликс видел на фотографии отца из 1960-х. Два раза дунув в микрофон, Юрий сказал «Осень» и заголосил.
Осень, дороги твои недосказаны,
Листья лежат на обочинах.
Мы так с любовью тобою повязаны,
Сердце моё в червоточинах.
Голуби сверху роняют нам веточку,
Знаки хорошей истории,
Помню тебя я красавицу девочку,
Помню ещё с Евпатории.
Припев звучал так:
Евпатория, Евпатория,
Ах, какая была там история!
Евпатория, Евпатория,
Я кричу по ночам тебе, Глория.
Юрий закончил, раздались жиденькие аплодисменты. Для оценок были заготовлены таблички с цифрами от одного до пяти. Феликс поднял единицу. Конферансье Илья тут же обратился к Монахову:
– Феликс Генрихович, хочу поинтересоваться, а почему вы поставили самую низкую оценку среди всех членов жюри?
– У меня вопросы к словам. К какой хорошей истории ведёт веточка, да ещё и оброненная голубем? Ну и с Евпаторией не совсем понятно. Зачем он девочке по ночам кричит Глория?
– Со стихами разобрались. А что касается музыки?
– А музыки там, в принципе, и нет. Здесь она вторична.
Илья тут же обратился к Моравскому:
– А чем обусловлена ваша пятёрка?
– Песня берёт за душу. Да и с Евпаторией у меня связано много. А ещё я люблю Глорию Гейнор. Но и Юрий Калужский хорош. Не Глория, но хорош.
Бард Юрий нервно поклонился, сорвал с плеча гитару и ушёл со сцены.
Феликс начал ловить недобрые взгляды коллег и зрителей. Только сидящая по левую руку Марина Норд по-доброму улыбалась. Разлив по бокалам колу, один Монахов придвинул Марине.
– Не люблю колу, но спасибо, – ответила Норд.
– Это не простая кола. Это кола волшебства, – прошептал Феликс.
Первый же глоток заставил девушку улыбнуться во весь керамический рот и погладить руку Феликса. Вторым номером выступала певица Галина Слизовская. Бардесса была в парче и страусиных перьях, что вызвало у присутствующих недовольство. Свитера геологов, рубахи из дедовских сундуков, платья, грамотно скрывающие фигуру, но никакой парчи и люрекса. Галина послала в зал воздушный поцелуй, что-то объявила, и пошла песня:
Мы с тобою сидим на скамейке,
Ей, поди, уже лет шестьдесят.
А в песочнице всё те же лейки,
Та же пара чумазых котят…
Феликс поставил двойку, и конферансье вновь дал слово Монахову.
– Вот про что поёт эта прекрасная женщина, затмевающая своим блеском весь цыганский ампир? Про путешествие во времени? Скамейке седьмой десяток пошёл, лейкам тоже не меньше, котята уже раз десять должны умереть, но елозят по песочнице…
– Но есть же метафоричность, Феликс Генрихович.
– Есть метафоричность, есть. А есть ещё и тихий ужас.
На этих словах Галина толкнула микрофон и убежала из зала.
– А вот это мне нравится. Привнесла нотки тяжеляка в это болото, – резюмировал Монахов.
Моравский поставил тройку, а вот поэт-почвенник Степаненко удостоил Галину высшей оценки. После голосования он дыхнул на Феликса перегаром и прошептал: «Она Толику не дала просто. Это на Алтае было, в поэтическом походе. А теперь он ей не дал», – гыкнул Борис.
Моравский тяжело дышал, не успевая подливать себе минералку. Марина Норд что-то шептала на ухо Феликсу. Монахов увидел, как экран мобильного мигнул сообщением: «Ты можешь помолчать, блядь! Не комментируй! Просто ставь оценки. Моравскому уже хуёво», – писал разъярённый Семён, добавив к сообщению малиновую рожицу чёрта. «Пусть принесут ещё колы. Иначе я буду комментировать, танцуя на столе. И на Моравского мне похер», – ответил Феликс.