Назавтра она позвонила Ляле.
— Ты вот что, Лялька, ты Лене скажи, чтоб больше меня к ним не таскал. Не хочу.
Ляля молчала.
— Ты слышишь меня? И с Риной надо поговорить. Давай вместе, а?
— Я слышу тебя, — медленно проговорила Ляля. — Леньке ничего не скажу. Он прав. И с Риной говорить не буду. Она такая, какая есть. Она наша… — Ляля замялась, будто не хотела произносить это слово, — сестра. Мне казалось, ты тоже так считаешь.
— Да, — сказала Татьяна. — Да, конечно, — и положила трубку.
На душе было смутно и странно. Давно не противопоставляя себя этой чужой когда-то семье и разделяя ее судьбу, Татьяна до сих пор очень остро чувствовала свою отдельность. Была «она», и были «они». Не все, впрочем. Леонид был — «она». И Ляля. Кем была Ляля? Все двадцать лет, ровно половину жизни, Ляля тоже была ее частью. Так, по крайней мере, Татьяна числила. Но ведь одна часть предполагает наличие другой. Что было там, в другой части Ляли, куда Татьяна никогда не заглядывала? Там были корни и кровь, переливающаяся по этим корням, как по сообщающимся сосудам. Там были связи, о существовании которых Татьяна не подозревала, потому что никогда не испытывала тяжести кровных уз. Это были связи, которые невозможно разорвать словом или поступком. Бессмысленно даже затевать. Это были связи, которые разрывались только смертью. В узлах и переплетениях этих связей они все увязли, как мухи в паутине. Все, кроме Татьяны. Ее связь с ними была другой — поверхностной, внешней. С кем-то формальной, с кем-то душевной, но — не кровной. Ей было отведено место на генеалогическом древе, но соки этого древа питали не ее. Иногда ей до слез хотелось стать одной из них, почувствовать, что же это за штука такая — голос крови. Узнать, что ощущает Ляля, глядя на Рину, — злость, стыд, какое-то иное чувство, похожее на то, что испытывает человек, когда теребят больное место? Иногда она радовалась, что стоит в стороне, гордилась своей способностью оставаться непредвзятым судьей. Но чего стоит объективность, если ты никому не сестра?
После этого разговора Татьяна чуть-чуть отодвинула Лялю — не слишком далеко, так, слегка. Была в середине души, а теперь сбоку. Образовался кусочек пустоши. Значит, зря затеяла разговор про Рину. Не надо было. Себе же сделала хуже. А может, это ее слегка отодвинули? Дали понять, чтобы не вмешивалась не в свое дело? Определили границы, когда попыталась занять слишком много места?
Тетка Шура умерла через неделю после триумфального появления Рины, аккурат в Татьянино дежурство. Татьяна закрыла ей глаза, позвала тетку Муру и пошла звонить Ляле, Рине и в «Скорую». Тетка Мура подошла к кровати, потыкала тетку Шуру в плечо одним пальцем, поднесла палец к глазам, рассмотрела его со всех сторон и поверила, что тетки Шуры больше нет. Рина прибежала первой. Ворвалась в квартиру, безумными глазами посмотрела на тетку Шуру, бесполезным комом тряпья громоздящуюся в углу, прижала пальцы к губам и бросилась под кровать. Стоя в дверях, Татьяна видела, как ритмично двигается Ринин широкий плоский зад. Леонид утверждал, что у Рины зад как у камбалы. «Что там можно искать?» — подумала Татьяна и поймала себя на том, что тоже прижимает пальцы к губам. Хлопнула дверь. Леонид тихо подошел к Татьяне и через плечо заглянул в комнату. Рина вынырнула из-под кровати, смахнула с носа паутину, тряхнула багровыми щеками и с какой-то горделивой самодовольной повадкой подняла над головой старый желтый кожаный портфель со сломанным замком и залысинами в углах.
— Вот! — крикнула Рина, будто перебивая кого-то, кто и не думал ей возражать, и устанавливая свое личное и непреложное право на владение этим символом семейной власти. — Вот! Тут… облигации… она сама… она мне… она все мне… сама говорила…
Татьяна беспомощно оглянулась, будто ища у кого-то защиты, и увидела, как у Леонида дернулась щека. Он отвернулся и быстро ушел в кухню. Тетка Мура подошла к Рине, обхватила ее голову старческими пергаментными руками и легонько погладила.
— Ты не волнуйся, девочка. Она тебе… она все тебе… сама говорила.
На похоронах тетки Шуры были все, кроме Марьи Семеновны, — она уже почти не выходила из дому. Даже Татьянина мать пришла. Тетка Мура немножко попричитала, что Мусеньки в такой день нет, немножко поплакала, выпила валокордину и успокоилась.
— Удивительно, как самые близкие люди быстрее всех успокаиваются, — сказала Татьяна Ляле, когда ехали с кладбища к Рине, на поминки. — Или у стариков притупляются чувства?
— Просто она ее давно похоронила. В тот, первый, день, — ответила Ляля. — А чувства… Конечно, притупляются. Надо же как-то выживать. А как, если сил мало?
На следующий день тетка Мура убрала комнату, вымыла кухню, приготовила обед и стала жить дальше.
— Лень, ты спишь?
— Ммм… Сплю.
— Ты не спи. Я тебя спросить хочу.
— Ммм… Тогда не сплю.
Леонид садится в кровати, повыше подтыкает подушки и просовывает руку Татьяне под голову.
— Ну давай, спрашивай.
— Зачем она ее к себе зовет?
— С этого места поподробней, пожалуйста. Кто, кого, куда? Адреса, пароли, явки.
— Ты что, ничего не знаешь?
— Абсолютно! Чист, как слеза ребенка.
— Рина зовет тетку Муру к себе. Жить. Как ты думаешь, зачем она ей нужна?
— Тоже мне бином Ньютона! Сама не догадалась?
— Нет.
— Ну подумай, а я пока посплю. — Леонид целует Татьяну в плечо и отворачивается к стене.
— Ленька, ты… ты мерзавец! Говори немедленно!
— Квартира, матушка моя, квартира, — бормочет Леонид, уткнувшись в подушку. — Ринина трехкомнатная плюс теткина двухкомнатная — сумасшедший вариант! А ты у меня как была дурочкой, так и осталась. Спокойной ночи.
— Лень, ты не спи. У меня к тебе еще вопрос.
— Ммм… А вот этого я не знаю.
— Чего не знаешь?
— Поедет тетка Мура к Рине или нет.
— Ты как понял, что я хочу об этом спросить?
— Нетрудно догадаться.
— Так не знаешь…
— Не знаю. Впрочем, думаю, что поедет. Что ей еще остается?
— Ты, Ленька, у нас самый умный!
Татьяна берет его прядь волос, накручивает на палец. Леонид поворачивается и начинает гладить ее грудь.
— Самый умный, а ничего не понимаешь.
— Ну, кое-что понимаю. — И его рука скользит вниз.
— Кое-что, но не все. Никто ни с кем не будет жить, потому что иначе жизни конец.
— Ммм… Да? Ну и ладно. Ну и хорошо. Та-а-анька… Я, кажется, совсем проснулся.
К Рине тетка Мура не поехала.
— Ты уж прости, девочка, я лучше дома.
Рина сначала удивилась, потом разозлилась, но сделать ничего не смогла. Тетка Мура проявила редкую несговорчивость. Молча обходила все разговоры на эту тему, молча сносила Ринины упреки, и увещевания — «На себя бы посмотрела! Одна ведь совсем! А если ночью плохо станет? Кто «скорую» вызовет?», — и уговоры, и обвинения в бесчувственности — «Аркашеньку бы пожалела! У него комната десять метров. Арик без кабинета! А он столько работает, столько работает! Иногда даже ночует на работе!».
— Знаем мы, где он ночует, да, Тань? — говорила Ляля, которую Рина вызывала к тетке Муре в качестве арбитра.
Арбитр из Ляли был никудышный. Бессловесно, но твердо — взглядом, кивком, рукой, положенной на птичье старушечье плечо, — она поддерживала тетку Муру в ее нежелании уступать Рининой атаке. Через три месяца Рина выдвинула тяжелую артиллерию. Призвала на помощь Арика. Арик на призыв откликнулся, к тетке Муре приехал, сел за стол, выпил чаю, рассказал, что творится у него на работе, покачал лысой головой, дескать, вот такие у нас печальные дела, и убрался восвояси. Тетка Мура осталась в полном недоумении. Рассказала Ляле. Та тоже понедоумевала. Рассказали Татьяне. Татьяна развела руками. Подумали вместе. Объяснение напрашивалось одно: Арик не знал, как говорить с теткой Мурой. Не было у него способов воздействия. Не мог он перепрыгнуть ее упрямство. Да и как? Просить? До этого Арик никогда не опускался. Увещевать? Все аргументы были давно приведены Риной и оказались подложными. Грозить? Как? Чем? Это же не деловой партнер, не подчиненный, не сосед-пьяница, которого можно привлечь по статье. Пригрозила Рина. Пригрозила, что ноги ее больше не будет в «этом доме, где ее так обидели!». Тетка Мура дрогнула, но устояла. Пообещала одно — прописать к себе Аркашеньку, когда тому исполнится восемнадцать.
Рина обещание сдержала. С полгода не появлялась у тетки Муры. Когда слышала ее имя, выпрямляла сутулые плечи, вздергивала подбородок и отворачивалась. Выходило, что Рина опять пострадавшая сторона. Через полгода наступило время отпусков. Рина с Ариком засобирались в Эстонию. Нужно было пристраивать Аркашеньку к супчикам и котлеткам. Рина перестала выпрямлять плечи, вздергивать подбородок и отворачиваться. Тетка Мура была прощена. Не совсем, не до конца, но все же. Все же Рина пошла на серьезные уступки, позвонила и разрешила ей ухаживать за Аркашенькой в течение трех недель. Ну а там видно будет. Если будет хорошо себя вести… Тетка Мура обрадовалась, засуетилась, смахнула пару слезинок, собрала вещички и отправилась к Рине — стоять вахту.
— А что ей остается, служивой, раз генерал приказал, — сказала Ляля, и все вздохнули с облегчением.
Равновесие в семье было восстановлено.
1990–1995
— Купите апельсины и молока! — распорядилась толстая месткомовская тетка.
— Где же я апельсины возьму? — пробормотал Миша. — И молоко?
— Ну что вы, Михаил Давидович, честное слово! — раздраженно протявкала тетка. — Ну, яблок купите, что ли! — и выдала деньги под расписку.
И так всю жизнь. В этом НИИ Миша работал о… нет, правда, с 63-го. Так бывает. Даже в наши дни. И всю жизнь: на картошку — Михаил Давидович, на субботник — Миша, в подшефный детский сад с новогодними подарками — Мишенька, миленький, кроме вас некому! Безотказный человек. Палочка-выручалочка. Вот и сейчас. К черту на рога. На Юго-Запад, в Олимпийскую деревню. Вроде и от дома недалеко, но это если километрами считать, а вы посчитайте двумя автобусами в час пик и одной маршруткой, посчитайте двумя авоськами с апельсинами и молоком и одним портфелем, а у него, между прочим, не три руки. Миша ехал к человеку, которого видел два раза в жизни. «Так выражается забота коллектива об одной от