— И не стыдно тебе? Вот, оказывается, что ты проделываешь потихоньку от нас! Ведь это измена!
— Нет, доченька, ошибаешься, — внушительно сказал дядя Андро, — это не измена, а настоящая дружба. Так должны поступать все вы! — И он указал пальцем на Бубу.
Я больше не могла сдерживаться и чуть не расплакалась. Я бросилась прочь, чтобы поскорее рассказать обо всем ребятам нашей бригады.
Вот где, оказывается, пропадал вечерами Буба, вот почему приходил он каждое утро с распухшими красными глазами и так быстро уставал в последнее время. В душе я проклинала Бубу, и вдруг, против моей воли, среди улицы у меня вырвался громкий возглас:
— Какой же ты, оказывается, хороший, Буба!
Я сама удивилась своим словам, но, вероятно, во мне говорило то чувство, которое до сих пор таилось в глубине моей души, которому я всегда верила и в котором не могла сознаться даже самой себе.
— Молодец Буба!..
Отряд Бакури победил, но ни одна девочка из отряда Бакури не догадывалась, что в этом «повинен» Буба. Весть о победе дошла до Бакури, когда он лежал еще в постели, и, вероятно, эта весть ускорила его выздоровление.
В день, когда боржомский поезд, переполненный пионерами, участниками туристического похода, стоял на Тбилисском вокзале и готовился к отправке, я и Буба сидели на скамейке городского парка и с любопытством разглядывали плавающих на пруду лебедей.
— Хочешь, пойдем постреляем в тире? — предложил Буба. — Ты умеешь стрелять?
Я пошла за ним. Немного погодя Буба спросил:
— Мито и Этери едут?
— Да!
— А ты почему осталась, ты ведь давно завоевала это право!
— Да, завоевала. Моя стенгазета оказалась лучшей.
— Так в чем же дело?
— Не знаю, не поехала, — растерялась я, покраснела и отвернулась от Бубы.
— А Бакури знает, что?..
— Нет, ничего не знает, только немножко удивлен победой.
— Очень хорошо, что не знает.
— Но, может быть, Мито расскажет ему по дороге!
— Не расскажет, обещал не болтать, — возразил Буба и вошел в тир, но вдруг остановился на пороге и стал прислушиваться.
Со станции донесся протяжный гудок электровоза.
Екатерина Ивановна притянула к себе следующую тетрадь. «Хорошо, очень хорошо», — почти вслух подумала она. Видимо, это была оценка поступку Бубы, о котором учительница узнала сегодня благодаря сочинению Мзии.
Отар ГоргодзеVII класс „А“ДЕДУШКА ЛУКА
Летние каникулы я всегда провожу в деревне отца. Там отдыхал я и в этом году и, как прежде, вместе с деревенскими ребятами ходил на речку купаться. Выбравшись из студеной воды, продрогшие, мы долго бегали и кувыркались, потом бросались на песок и, вывалявшись в нем, обсыхали на солнце, словно чурчхелы[1]. С утра угоняли вместе с пастухами скот в горы, соревновались, кто сытнее накормит свою корову и кто больше соберет хворосту. А то выбирали сухие ветки и долго терли одну о другую, пытаясь, как наши предки, добыть огонь трением. Как и прежде, шумно играли в лапту. По вечерам ходили в клуб и нередко возвращались домой под проливным дождем, промокшие, босые, неся обувь в руках.
Нынешним летом деревня была такой же, но прежней радости она мне не доставляла. Причиной этому был мой любимый дедушка Лука.
Еще прошлой осенью, когда до начала занятий в школе оставалось не больше недели и отец уже собирался отвезти меня обратно в Тбилиси, дедушка простудился и слег. Он надеялся скоро встать на ноги, но недуг, свалив однажды старика, приковал его к постели.
Дед прохворал всю зиму. Летом, когда меня привезли в деревню, я, радостный, ворвался в комнату, чтобы поскорее обнять старика, и чуть не расплакался: дедушка не взглянул на меня. Лишь после того как я подошел вплотную, он окинул меня блуждающим взглядом и зашевелил губами, словно хотел улыбнуться. А я, обняв его, стал целовать морщинистые щеки.
— Дедушка, дорогой, тебе ведь лучше? Не бойся, ты скоро поправишься, — говорил я и чувствовал, что вот-вот разрыдаюсь.
В ту ночь меня уложили на балконе. Допоздна я не мог заснуть. Сквозь перила глядел на двор, залитый лунным светом и причудливо разрисованный тенями. Потом я прислушался. Глухо, еле слышно храпел дедушка Лука.
Каждый раз, когда меня на лето привозили в деревню, дедушка дарил мне игрушечную арбу. Я дивился, как угадывал старик день моего приезда и успевал смастерить подарок. Позднее я узнал: это была одна и та же арба. Когда я уезжал в Тбилиси, дедушка прятал игрушку под балконом. На следующий год, узнав о моем приезде, он вновь доставал арбу, в которую был запряжен игрушечный бычок из кукурузных стеблей. А нынче…
Бывало, приезжая в деревню, я первым долгом спрашивал:
— Дедушка, сколько тебе лет?
И ответ дедушки, сколько я помню, всегда был одинаковый:
— Девяносто пять, сынок.
— Девяносто пять тебе было в прошлом году.
Дедушка улыбался и говорил:
— В прошлом году, наверное, было девяносто четыре.
Помню, как-то решил я смастерить себе лук и без спросу стал шарить в бабушкином сундучке — понадобился воск. Случайно попалась мне в руки небольшая тетрадь в черном переплете, перевязанная бечевкой. Заинтересовавшись, я раскрыл ее. Это была записная книжка с пожелтевшими листами. На некоторых страницах были сделаны карандашом пометки. Вначале я ничего не разобрал, потом постепенно все же сумел прочесть:
Дня 17, месяца августа, года 1878, я, Лука Георгиевич Горгодзе, обвенчался с Ниной, дочерью Кочиашвили.
Через несколько страниц я нашел другую запись:
В поле прискакал князь Микеладзе с всадниками. Отняли шесть корзин кукурузы. Свидетели — Климент Горгодзе, Чичико Бурджанадзе и пасынок Симона Карчхадзе.
Через две страницы — новая запись:
Купил чувяки Копии.
Коция — мой дядя.
Десятки лет отделяли эти записи друг от друга.
Января 20, года 1903, родился сын Димитрий.
Это — про моего отца.
Скоро интерес к записной книжке пропал. Забыл я и про воск и побежал к бабушке. Немного поболтав с ней о том о сем, я как бы между прочим спросил, сколько лет было дедушке, когда он женился на ней. Бабушка ответила, не задумываясь:
— Деду твоему было тридцать, а мне пятнадцать. Я была еще девчонкой: отец долго упирался…
Не дослушав бабушку Нино, я выскочил во двор. Сперва хотел высчитать в уме, но цифры путались. Тогда я взял карандаш, бумагу и стал считать. Получалось, что если дедушке Луке в год женитьбы было тридцать лет, то он должен был родиться в 1848 году, и, следовательно, сейчас ему больше ста лет.
«Вот, оказывается, какой у меня старый дедушка! — подумал я. — Не многие могут похвастаться таким дедом».
Я побежал искать дедушку. Обычно он работал в колхозном питомнике или на огороде.
— Ау-у, дедушка! — окликнул я его, а подойдя поближе, выпалил: — Дедушка, тебе, оказывается, давно уже сто лет. А ты говорил — девяносто пять!
Дедушка щепкой соскреб с тяпки прилипшую землю, потом медленно обернулся ко мне и спросил:
— Ты про что говоришь?
Я тут же рассказал о старой записной книжке и моих подсчетах.
— Неужели? — удивился дедушка. — Выходит, за сто перевалило? — Он задумался и долго молчал. Потом вдруг встрепенулся, сильным коротким взмахом тяпки вывернул и разрыхлил ком земли.
— Ошибся ты, наверное, неправильно посчитал, — пробормотал он и, помолчав немного, добавил: — В школе-то вы уже считали до ста?
— Считали, дедушка.
— Нда-а… Ошибся ты, конечно, — произнес он уверенно.
На второй день я случайно заглянул в комнату дедушки. Он стоял у открытого сундука и задумчиво листал старую записную книжку.
Многое вспомнил я про дедушку, пока наконец сон не одолел меня. Проснулся я оттого, что во дворе заржал конь. Я приподнялся на кровати и стал глядеть во двор. Под вишневым деревом стоял взмыленный конь. Он то нетерпеливо взмахивал головой, то, насторожившись, застывал, гордо выгнув шею, и всматривался в даль, а порой, словно позабыв обо всем, начинал щипать траву.
«Кто бы мог приехать?» — подумал я.
Вдруг скрипнула дверь, и из комнаты дедушки на балкон вышла бабушка с белоснежным полотенцем в руках.
— Пожалуйте, батоно, сюда пожалуйте, — пригласила она кого-то.
Я прикинулся спящим и молча стал наблюдать. Вслед за бабушкой, распространяя запах лекарства, вышел доктор. Засучив рукава, он перегнулся через перила и стал мыть руки. Бабушка поливала ему из кувшина.
Она пригласила гостя к столу. Очистила и нарезала груши, наполнила рюмки водкой.
— Угощайтесь, батоно, — обратилась она к доктору.
— Не беспокойтесь…
— Господи, защити меня, избавь от горя, — прошептала бабушка Нино и пригубила рюмку. — Угощайтесь, батоно, — повторила она.
Я видел, что бабушка с трудом сдерживает слезы. Она машинально выполняла обязанности хозяйки, мысли же ее были там, с больным дедушкой. Наконец у нее вырвалось:
— Погибла я, погибла, батоно! Что будет со мной, несчастной!
— Не надо отчаиваться, выздоравливают и не такие больные, — старался утешить ее доктор.
— Не поправиться уже ему, — зарыдала бабушка. — Прошлым летом мой Димитрий привел гостей, товарищей своих… Этот, что спит, младший сын Димитрия.
— Да-да… — пробормотал доктор.
— Вчера вечером приехал из Тбилиси, устал, бедняжка, с дороги… Отар, дорогой, проснись. Да, так о чем я? Привел Димитрий гостей. Лука веселился, словно двадцатилетий юноша, пел, шутил… Когда гости встали из-за стола, Лука спустился во двор посмотреть, все ли в порядке. А когда возвратился в комнату, увидел, что на его постели лежит в костюме и ботинках гость и храпит вовсю. Не стал старик будить гостя, сдвинул стулья и лег на них. С той проклятой ночи все и началось. Как на грех, мы все спали, иначе не позволили бы ему этого. Даже гостя согнали бы с постели, — уже, наверное, в сотый раз рассказывала бабушка.