Я ничего не ответил. У него дурацкие аргументы. Если он никого не знает, это еще не значит, что никто так больше не делал.
– Просто представь, – снова заговорил папа, – ты бы остался с ней, и она бы регулярно так с тобой обращалась. Никто бы тебя не защитил, потому что меня бы не было рядом – я был бы только раз в неделю по воскресеньям. Я не хотел для тебя такой жизни, поэтому был этот суд. Но они всегда выносят решения в пользу матери; знаешь, как нелегко стать исключением из этого правила?
– Они вынесли решение в твою пользу?
– Они назначали второе слушание, там же было…
– Я не дослушал. А потом решили в твою пользу?
– Потом ничего не было. Она умерла через два дня.
Я тяжело вздохнул:
– Понятно.
Правда понятно. И я правда поверил, что он хотел как лучше. Вот только…
– И что, обязательно было врать? – спросил я.
– О чем?
– Ну, выдумывать, что она не хочет быть женщиной.
Тогда он повернулся, и мы впервые за весь разговор посмотрели друг на друга.
– Илья, – серьезно сказал он. – Я не врал.
– И сейчас врешь…
– Это же суд. Там проверяются все аргументы и улики. Нет никакого смысла врать.
– Я тебе не верю.
Папа начинал заводиться:
– По твоей логике, она могла сказать то же самое и обо мне. Или еще что похуже приплести. А какая разница, если там можно кого угодно назвать кем угодно и этому поверят?
– Видимо, не догадалась. – У меня дрогнул голос, и я понял, что сейчас заплачу.
Он тоже это понял, сбавил обороты, но все равно продолжал талдычить одно и то же:
– Я не выдумывал это. Мне бы даже фантазии не хватило.
Я расплакался, потому что в моем видении ситуации многое переставало сходиться друг с другом, но мне не хотелось признавать, что папа говорит правду. И поэтому я заплакал, ведь, когда плачешь, можно как будто бы ни о чем не думать, не пытаться ничего себе объяснить.
Я почувствовал, как папа обнимает меня за плечи. Он сказал:
– Я думаю, нам надо просто поговорить об этом.
Но я оттолкнул его и закричал, что ни о чем с ним, таким вруном, разговаривать не хочу.
12.10.2019
Привет, тетрадь в клеточку.
Сегодня после уроков я гулял с Биби. Это как-то само собой получилось. Мы вышли вместе из школы и разговорились о том о сем – рассказывали друг другу про наши прошлые школы и переезд в новый город. Пока болтали, дошли до ее дома. А она говорит:
– Давай теперь до твоего.
И мы пошли обратно – до моего. И так еще три раза туда-сюда ходили.
Домой я вернулся уже под вечер, и папа сказал, что бабушка звонила, хотела со мной поговорить. Пришлось перезванивать.
Она взяла трубку и сразу спросила, где я был. Таким тоном, как будто мне запрещено покидать дом.
Я сказал:
– Гулял.
– С кем?
– С той девочкой из Таджикистана. Я рассказывал.
– О-о-ой, – протянула бабушка, словно у нее что-то болит. – Ну зачем ты с ней водишься? Ты же говорил, она даже русский не знает. Разве с ней интересно?
– Александр Дюма тоже не знал русский, но тебе же нравятся его книги.
– При чем здесь Дюма? Он писатель…
– Уверен, что в шестом классе он был ребенком, который и двух слов по-русски связать не может. Прямо как Биби.
– Ты смешиваешь одно с другим, я тебе…
Я начинал злиться, поэтому достаточно грубо перебил ее:
– Прекрати. Вот ты говоришь по-русски, а что с тебя толку? Как будто это кого-то делает гением.
Она молчала, и я представил, как она там, на другом конце провода, сползает по стенке, хватаясь за сердце. Она всегда так делала, когда ей что-то не нравилось, – разыгрывала целые спектакли: «Ой, плохо мне, плохо».
Прежде чем она опомнится и пожалуется, что ей плохо, я сказал первым:
– Пока, бабушка.
И бросил трубку.
13.10.2019
Привет, тетрадь в клеточку.
Я сегодня отдал мамину записку отцу.
Последние два дня думаю о маме. Не понимаю, как такое возможно: хотеть быть мужчиной, если ты родилась женщиной. Все еще надеюсь, что ее не так поняли, ведь слова можно по-всякому трактовать. У нас в классе есть девчонка, которая в интернете пишет в мужском роде, но в остальном она самая обыкновенная, даже носит платья.
Но я перечитывал записку, каждый раз спотыкаясь о слово «сделал», и у меня все меньше получалось убеждать себя, что мама подразумевала что-то другое. Все это ужасно странно. Это даже страннее, чем Шпагин с его поцелуями.
В общем, я передал записку отцу. Он спросил, почему я не отдал ее раньше и почему решил сделать это сейчас.
Я подумал и ответил:
– Не хотел, чтобы ты чувствовал вину. Но теперь понимаю, что ты ее заслужил.
Папа вздохнул. Сказал:
– Может, ты по-своему и прав.
– Я по-всякому прав.
– По-всякому правы только дураки.
Я подумал: спасибо, конечно. Но ничего не ответил.
Папа сказал:
– Как думаешь, почему она тебя била?
– Потому что она меня не любила.
– Нет. Потому что она себя не любила.
– Это как?
– Не любила свою жизнь. Не любила себя за то, что живет ею, хотя ей это противно. И ты был частью этого.
– Значит, она не хотела, чтобы я был.
– Она хотела, чтобы ты был, но в других обстоятельствах.
– В каких?
– Когда бы она была… Не «она». Понимаешь?
Я не понимал, но кивнул.
– Стала бы она судиться со мной за тебя, если бы ты был ей не нужен? – продолжал папа. – Она хотела изменить обстоятельства, но с тобой. Ей казалось, что, когда жизнь будет другая, все будет по-другому. И ее отношение к тебе – тоже.
– Почему тогда ты не дал ей построить другую жизнь со мной?
– Это означало рискнуть тобой. Я был не уверен, что она так сильно изменится, что перестанет тебя бить.
– Почему?
– Потому что, куда бы ты ни поехал, ты берешь с собой себя.
Я подумал: чего? При чем тут поездки – разве кто-то куда-то собирался ехать?
Папа, заметив мой вопросительный взгляд, сказал:
– Это Нил Гейман.
– Я все равно не понял.
– Ну, может, позже.
Этот не до конца понятный мне разговор все-таки что-то поменял не только внутри меня, но и между нами с отцом. Я еще не до конца перестал на него злиться, но появилось в этой злости что-то… Что-то напоминающее прощение.
Мне вдруг захотелось рассказать папе про Шпагина. Если с мамой все так, как утверждает отец, то у них со Шпагиным какая-то похожая ерунда.
– У нас в классе учится мальчик, и он… Ну… этот…
– Кто?
– Ну… педик.
– Почему ты так думаешь?
– Говорят, он в прошлом году целовался с семиклассником в туалете. И он поцеловал меня в щеку. Еще все время лез со своей дружбой.
Папа, выслушав, помолчал. Потом спросил:
– А ты уроки сделал?
Пришлось идти делать уроки. Похоже, он ничего не понял.
До вечера просидел над математикой. Папа куда-то уходил. Потом вернулся и положил передо мной книгу «Хорошо быть тихоней».
Сказал:
– Прочитай.
– Она же восемнадцать плюс.
– Некоторые книги не могут ждать шесть лет. Они нужны сейчас.
Если бы не восемнадцать плюс, я бы эту книгу еще сто лет не трогал, а теперь интересно. Вдруг там про секс?
14.10.2019
Привет, тетрадь в клеточку.
Сегодня начал читать книжку, которую принес папа. Похоже, там не про секс.
Но это неважно, потому что я хотел рассказать о другом. Случилось кое-что просто ужасное. Я облажался.
Сегодня я, как обычно, пошел к Биби, чтобы помочь ей с русским, и все думал: что мне делать, чтобы не пришлось снова есть? Не буду же я каждый раз, приходя к Биби, куда-то ее отправлять, чтобы выкидывать содержимое тарелки в окно. Поэтому я постарался вступить с мамой Биби в диалог. Когда она посадила нас за стол, я сказал, что не голоден сегодня.
Она спросила, ел ли я в школе, а Биби сказала:
– Нет, Илья никогда не есть в школе. Все ходить в столовую, кроме Ильи и Лизы.
– Я беру бутерброды из дома, – ответил я.
Это была правда. Но мама Биби сказала, что бутерброды – это не еда и что питаться надо нормально, иначе можно заболеть. И снова сказала мне:
– Не стесняйся!
Короче, мне пришлось прибегнуть к прошлому способу. Когда мама Биби вышла, предварительно наложив нам в тарелки жирного мяса, я сказал Биби, что опять забыл записать домашнее задание по русскому, и не может ли она еще раз позвонить Юле, пока та не ушла на воображаемую тренировку.
Биби ушла звонить, а я поторопился к окну с тарелкой в руках. Как только начал вываливать куски мяса на улицу, случилась катастрофа. Биби вернулась.
Лучше бы я в ту же минуту выпал из этого окна сам.
Она застыла на пороге, а я застыл на подоконнике с полупустой тарелкой и лихорадочно соображал, как это объяснить. Я вообще-то уже понял, что Биби не дура, но как будто по инерции сказал ей, как дуре:
– Согласно моей религии часть еды нужно отдавать богам, а часть – съедать самому.
Она смотрела на меня с каменным лицом.
– По-твоему, мне пять лет?
– Нет, – сказал я.
Больше мне добавить было нечего.
Я спрыгнул с подоконника и поставил тарелку обратно на стол. Мы стояли в разных концах кухни, в невыносимой тишине, и это была одна из самых ужасных ситуаций в моей жизни. Хуже был только День S.
– Ты и раньше так делать, да? – спросила она каким-то чужим голосом – тихим и надрывным. – И ты отдавать еду собаке?
Я ничего не отвечал, потому что и так понятно, что ответом будет «Да». Ну и еще потому, что мне было ужасно стыдно.
Я даже думал, стыднее я себя уже не почувствую, но тут Биби меня добила:
– Когда в моя страна быть гражданский война, папины родители и маленькие братья и сестры умерли от голода. А ты выбрасывать еду.
От этих слов мне сделалось так плохо, что терпеть это стало почти невозможным, и я начал говорить ей, что пытался отказаться, что я никогда не говорил им, что голоден, или что хочу их еду, или что она мне нравится, но все это звучало так, будто я пытаюсь выставить их неправыми, поэтому чем больше я говорил, тем хуже себя чувствовал.