– В каком направлении, Холмс? – спросил я, не понимая, что я мог упустить.
– Начните хотя бы с разбитого стекла и порванных фотографий. Что с ними случилось?
– Но здесь нет ничего необычного, разве не так? В конце концов, медальон пролежал в земле больше года. Неизбежно сказались сырость и давление почвы.
– Дорогой Уотсон, ваши доводы разумны, но они не объясняют, каким образом стекло превратилось в мелкие осколки, а снимки – практически в кашу.
– Не понимаю… – недоуменно начал я.
– Позвольте вам помочь. Взгляните на стекло. Как оно могло разбиться?
– От удара, Холмс! Что тут еще можно добавить?
– Очень многое! От какого именно удара?
– От какого? – воскликнул я. – Ну, на стекло что-нибудь упало и раздавило его.
– Что, например?
– Ради бога, Холмс! – взвился я, ибо эти вопросы стали не на шутку меня раздражать. – Скажем, камень. Либо кто-то наступил на медальон.
– Господи, Уотсон! Ну посмотрите же, дружище!
Он взял медальон и положил его себе на ладонь лицевой стороной вверх.
– Разве на крышке есть повреждения?
– Нет, Холмс, – смиренно согласился я, наконец уловив смысл его допроса.
– А на задней стороне? – настаивал он, переворачивая вещицу.
– Нет, никаких.
– Итак, какие выводы мы можем сделать из этих простых наблюдений? – Должно быть, он приметил мое смущение, потому что продолжил уже мягче: – Думаю, с уверенностью можно предположить, что, когда тело женщины закапывали, на шее у нее не было медальона, поскольку замочек цепочки закрыт. Сам медальон также был закрыт. Однако стекло, под которым, без сомнения, находились две фотографии, треснуло, более того: оно было разбито на мелкие осколки – и, полагаю, разбито нарочно. Передайте-ка лупу, Уотсон, сейчас мы осмотрим края осколков. Смотрите, они не просто разбиты, но раздавлены каким-то увесистым предметом, возможно молотком. Вы согласны?
– Согласен, – только и ответил я.
– А фотографии?
Я тоже взял лупу и, наведя ее на маленькие бумажные обрывки, был поражен результатом.
– Боже мой, Холмс! Кажется, их тоже намеренно уничтожили чем-то тяжелым.
– Тем же самым молотком? – подсказал Холмс.
– Скорее всего, – подтвердил я.
Вопросы Холмса перестали меня раздражать, я начал постигать метод, с помощью которого он шаг за шагом подводил меня к новым, совершенно неожиданным выводам.
– Что ж, теперь мы вновь можем порассуждать о том, каким образом медальон очутился в земле, не так ли? Он не висел на шее жертвы, напротив, его опустили в могилу отдельно от тела. Но перед этим кто-то взял на себя труд открыть его, вынуть стекло и фотографии и искрошить их каким-то тяжелым инструментом вроде молотка, по всей видимости, для того, чтобы нельзя было установить, кто изображен на снимках. Стекло тоже было разбито: если бы оно осталось неповрежденным, это выглядело бы подозрительно. После этого осколки стекла и обрывки бумаги снова поместили в медальон и закрыли его. Но тут перед нами встают два вопроса. Можете вы предположить, что это за вопросы, Уотсон?
– Ну, – неуверенно проговорил я, – пока вы рассуждали, мне пришло в голову: зачем понадобилось вынимать фотографии? Почему бы ему…
– Или ей, – вставил Холмс.
– …Или ей, – послушно согласился я и продолжал: – попросту не раздавить медальон вместе с фотографиями?
– Отлично, дружище! – воскликнул Холмс. – Вы поставили тот же самый вопрос, который задал себе я сам. Действительно, почему?
Я был польщен его похвалой, но в то же время понимал, что уже исчерпал свои возможности и ни за что не сумею разгадать эту загадку до конца.
Холмс деликатно пришел мне на выручку, постаравшись не ранить мое самолюбие:
– До того, как я бесцеремонно перебил вас, вы, несомненно, хотели добавить, что если бы он (или она) раздавил медальон, вещь стала бы неузнаваемой. Однако злоумышленнику было необходимо, чтобы медальон безоговорочно ассоциировался с телом. Впрочем, он не довел эту мысль до логического завершения. Всегда нужно помнить, что дедуктивный метод – не просто последовательность отдельных, пусть даже блестящих, выводов. Он, как цепочка рассматриваемого нами медальона, представляет собой непрерывный ряд взаимосвязанных суждений, в конце концов приводящих к единственно верному заключению. Исходя из этого, мы можем найти в рассуждениях нашего противника изъян. Он (или она – не будем подходить предвзято к решению вопроса о половой принадлежности) так беспокоился, чтобы медальон можно было легко идентифицировать, что позабыл об одном существенном опознавательном знаке, который в случае повреждения медальона был бы уничтожен.
– Что это за знак, Холмс? – спросил я, озадаченный новым поворотом в расследовании.
– Знак, который по закону должен стоять на любой серебряной вещи.
– Ну конечно! Проба!
– Именно. А теперь возьмите это, дружище, – продолжал он, вручая мне свою ювелирную лупу, – и поищите на медальоне пробу.
Это оказалось непросто, но все же после тщательного осмотра я обнаружил пробу внутри, у края левой створки медальона, чуть выше того места, где раньше находилась фотография.
Холмс раскурил свою трубку и откинулся на спинку кресла, наблюдая из-под полуприкрытых век за спиральной струйкой дыма, медленно поднимавшейся к потолку. Казалось, он полностью ушел в себя, позабыв о расследовании, но тем не менее мгновенно уловил произошедшую со мной перемену. Обнаружив пробу, я на секунду взволнованно замер, и Холмс, вынув изо рта трубку, тотчас произнес:
– Отлично, Уотсон! Буду очень признателен, если вы ее опишете.
Разобрать крошечные символы и буковки было нелегко даже с помощью лупы. Я шаг за шагом стал перечислять все, что видел:
– Вот голова какого-то животного, похожего на кошку…
– Леопард? – предположил Холмс.
– Да, возможно. Затем заглавная буква «А», дальше что-то вроде малюсенького льва с поднятым хвостом и лапой…
– Идущего?
– Вероятно. Потом женская голова в профиль…
– Случайно не королева Виктория?
– Да, действительно, Холмс! Теперь, когда вы сказали, я заметил корону.
– Ага! – ответил Холмс, ухитрившись вложить в это простое восклицание множество разных оттенков, от восторга до торжествующего довольства.
– Так я и думал, – начал он, но продолжить не успел. В дверь постучали, и в комнату вошла миссис Хадсон, чтобы сообщить нам о приходе посетителя. Мы были очень удивлены, ибо эта почтенная дама редко заходила в гостиную, чтобы объявить о визите клиента, как правило, она отправляла вместо себя посыльного Билли.
– Она иностранка, – словно оправдываясь, добавила миссис Хадсон.
– Благодарю вас, миссис Хадсон, – сказал Холмс. – Можете пригласить ее войти.
Миссис Хадсон отправилась выполнять указание, а Холмс, взглянув на меня, поднял брови и пожал плечами. Этот галльский жест неведения напоминал тот, который сделала мадам Доде, когда ее спросили об авторстве акварели, висевшей в спальне мадемуазель Карэр. Одновременно Холмс быстро накрыл медальон краем полотенца, пряча вещицу от посторонних глаз.
Посетительницей оказалась сама мадам Доде, которая мгновение спустя вошла в нашу комнату в сопровождении Билли, в то время как миссис Хадсон вернулась к привычной роли домашней хозяйки.
Несмотря на то что Холмс пригласил гостью присесть у камина, она осталась стоять у двери. Губы ее были сжаты, в руках перед собой она держала потрепанную черную сумочку, заслоняясь ею, будто щитом. Было видно, что она тщательно отрепетировала то, что собиралась произнести: не успел Холмс спросить, что привело ее к нам на Бейкер-стрит, как она затараторила по-французски, да так, что я не сумел разобрать ни единого слова, кроме повторенных несколько раз имен мадам Монпенсье и мадемуазель Карэр. Мне приходилось только догадываться о цели ее визита.
Холмс внимательно выслушал мадам Доде, время от времени кивая в знак того, что он понимает, о чем она говорит, однако было не ясно, согласен он с ней или нет. Впрочем, в конце он серьезно поблагодарил ее и, прежде чем выпроводить из комнаты, пожал ей руку.
Как только дверь за ней закрылась, он быстро пересек гостиную, подбежал к окну и, отдернув штору, стал наблюдать за тем, как она выходит из дому.
– Как странно! – воскликнул я. – Чего она хотела?
– Позже, Уотсон, – бросил Холмс. – События развиваются слишком быстро, теперь не время даже для кратких объяснений. В любом случае, к нам следующий гость.
– Кто это? – спросил я, и в этот момент колокольчик у входной двери возвестил о новом посетителе.
– Не кто иной, как наш старый приятель Лестрейд, – усмехнулся Холмс. Задернув штору, он повернулся ко мне, еле удерживаясь от смеха.
– Уотсон, – продолжал он, – если я когда-нибудь начну жаловаться на скуку и рутину, прошу вас, просто произнесите имя мадам Доде.
Я не нашелся с ответом, а в комнату тем временем вошел Лестрейд. Вид у него был хитроватый. Он как будто играл некую роль, но она не слишком ему удавалась, хотя была тщательно отрепетирована, как и речь мадам Доде. Инспектор с явно наигранным пылом пожал Холмсу руку, а потом указал большим пальцем на дверь и невинно полюбопытствовал:
– Что это она здесь делала, а, мистер Холмс?
Холмс, без труда заметивший притворство Лестрейда, тоже напустил на себя непонимающий вид:
– О ком вы говорите, инспектор?
– Об этой французской экономке… Как ее там?.. Мадам Дуде.
Взглянув на Холмса, я увидел, что уголки его рта подрагивают, и понял, что если не сумею быстро отвлечь его, он разразится бурным хохотом и тем самым обидит Лестрейда.
– Ах, мадам Доде! – вклинился я в разговор. – Любопытная дамочка. Вот только объясняться с ней тяжеловато, она ведь не говорит по-английски.
– Но то, что она сказала по-французски, было весьма примечательно, – уже нормальным, к счастью, голосом заметил Холмс и пригласил Лестрейда присоединиться к нашей маленькой компании, уютно расположившейся у камина, и угоститься виски. Лестрейд, который был не при исполнении, о чем тут же не преминул сообщить, с готовностью взял стакан.