Я положил на стол полотенце, поместил рядом таз с теплой водой, губку и чистую льняную тряпицу, а Холмс достал скальпель. Я было решил, что он собирается протереть поверхность полотна, чтобы удалить загрязнения. Однако, к моему удивлению, он перевернул картину оборотной стороной вверх, окунул губку в воду и начал осторожно промакивать ею края коричневой бумаги, наклеенной на раму.
– Холмс! Вы уверены, что стоит это делать? Пусть это подделка, тем не менее она принадлежит миссис Конк-Синглтон!
– Верно, – ответил Холмс. – Но я не нанесу вреда самой картине. Просто хочу удалить бумагу, наклеенную кем-то, очевидно самой миссис Конк-Синглтон, совсем недавно.
– Недавно?
– В течение нескольких последних недель, не раньше, судя по хорошему состоянию бумаги. Но зачем ей понадобилось закрывать оборот холста?
Тем временем Холмс продолжал увлажнять бумагу, пока она не начала отставать от рамы. Тогда он взял скальпель и с его помощью отсоединил лист от деревянных планок, раскрыв то, что находилось под ним.
Там оказалась другая картина, также написанная маслом, но покрытая сильно потемневшим старым лаком, так что было трудно разобрать, что на ней изображено. Кажется, это был какой-то интерьер, так как слева я смутно различил окно, через которое лился бледный солнечный свет, освещавший две фигуры, помещенные в центре полотна. Судя по одежде, это были женщины – одна в тускло-зеленом, другая в грязно-синем платье.
Холмс взял увеличительное стекло, поднес картину к окну и стал тщательно изучать ее при ярком дневном свете. Завершив осмотр, он передал лупу мне, но даже с ее помощью разглядеть изображенную сцену было очень трудно. Я сообщил об этом Холмсу, и тогда он прибегнул к совершенно безответственному, если не сказать топорному, методу, как показалось мне вначале. Взяв белую льняную тряпку, он поднес ее к губам и смочил слюной, а затем протер ею небольшой участок картины.
– Холмс! – вырвалось у меня, но не успел я и глазом моргнуть, как он повторил свой варварский маневр, а затем передал картину мне.
– Теперь смотрите, Уотсон!
Я взглянул на полотно и поразился. Тот участок холста, с которым он обошелся столь немилосердно, неожиданно преобразился и посветлел, будто грязное окно после того, как его протерли влажной тряпкой. Бесцветная муть уступила место четкому изображению одной из женских фигур в центре картины. Это была молоденькая белолицая девушка со светлыми волосами, уложенными на макушке в затейливую прическу. Несколько минут она улыбалась мне, затем слюна высохла, образ померк, и я опять видел только смутный абрис фигуры, покрытый коричневым налетом грязного старого лака.
Холмс расхохотался:
– Дорогой Уотсон! Если бы вы видели свое лицо! Вы были само замешательство и недоумение.
– Настоящий мираж, Холмс! – ответил я. – Только что изображение было здесь – и вот его уже нет! Но отчего?
– Все довольно просто. Слюна является слабым растворителем. Если протереть ею поверхность старого лака, который со временем загрязняется и темнеет, нижний живописный слой ненадолго проявляется. Однако слюна высыхает, эффект пропадает, и остается лишь размытое пятно. Это старый прием, им пользуются антиквары, когда к ним попадает потемневшее полотно. Хотите попробовать сами, Уотсон? – добавил Холмс, отдавая мне льняную тряпицу. – Потом мы смоем слюну небольшим количеством чистой воды.
Хотя мне, как врачу, претил негигиеничный холмсовский метод, я был очарован его результатом и, выбрав для эксперимента лицо второй фигуры, стоявшей чуть позади первой, обильно поплевал на тряпицу и протер ею холст. Грязь исчезла, и передо мной предстала цветущая девушка с сосредоточенным лицом, в белом чепце служанки на темных волосах.
Мое изумление было столь велико, что я уже собирался продолжить эксперимент, но Холмс, посмеиваясь, отобрал у меня тряпку и протер два расчищенных нами участка губкой, с помощью которой он удалял бумагу.
– Вы увлеклись, приятель! – шутливо выбранил он меня. – Теперь надо осмотреть раму. Полагаю, мы найдем еще улики.
– Какие улики? – спросил я. Мне было сложно представить, что интересного там можно отыскать. Рама была изготовлена из дерева; в противоположность лицевой ее стороне, вызолоченной и украшенной причудливой резьбой, оборотная была совершенно гладкой, если не считать нескольких случайных мазков позолоты вдоль кромок.
– Взгляните, – сказал Холмс, протягивая мне лупу, но даже с ее помощью я не увидел ничего, что могло бы хоть как-то сойти за улики: передо мной была лишь шершавая поверхность древесины.
Холмс склонился над моим плечом и, тыча в раму длинным пальцем, нетерпеливо воскликнул:
– Вот, приятель! Вот еще! И еще!
В том месте, куда он указывал, виднелись маленькие гвоздики, вбитые под углом с внутренней стороны рамы: они удерживали холст в нужном положении.
– Вы имеете в виду гвозди, Холмс? – спросил я.
– Отчасти, Уотсон. Вы недалеки от разгадки. Что вы видите, кроме них?
– А! – воскликнул я, наконец заметив, что рядом с некоторыми гвоздиками имелись царапины – совсем свежие, если судить по более светлому цвету древесины. – Раму случайно повредили, когда вынимали гвозди или, наоборот, вновь забивали их на место.
– И значит?.. – подсказал Холмс.
– Значит, тот, кто подделал Констебла, сперва вытащил гвозди, вынул из рамы холст и вставил его снова оборотной стороной наружу.
– И?
– В самом деле, Холмс! – запротестовал я, понемногу начиная раздражаться. – Что тут еще можно сказать?
– Только то, что человека, который вытаскивал гвозди, явно не назовешь опытным багетчиком. Например, это могла быть миссис Конк-Синглтон.
– Да, разумеется, – согласился я, слегка раздосадованный тем, что все так просто объяснилось. – Это все?
– Не совсем, – смеясь ответил Холмс. – Есть еще одна деталь. Если вы посмотрите на верхнюю часть оборота рамы, то заметите там каплю засохшего клея с приставшим к ней клочком бумаги.
Так оно и было. Вновь наведя увеличительное стекло на раму, я сразу увидел маленький коричневый шарик, твердый и блестящий, словно загустевший сироп. На него налип какой-то крошечный белый кусочек.
Признаюсь, я не понял, что такое это могло быть, но удержался от вопроса: Холмс уже торопливо натягивал пальто.
– Куда же вы? – воскликнул я.
– В галерею мистера Касселла, конечно. Поторопитесь, Уотсон.
– О, Холмс! – разочарованно протянул я. – Мы с Сэрстоном[9] условились в полдень встретиться в клубе, чтобы вместе пообедать и сыграть на бильярде. Теперь уже поздно телеграфировать ему и отменять встречу.
Холмс похлопал меня по плечу:
– Не беспокойтесь, дружище! В любом случае, расследование не закончено. Позднее вы опять примете в нем участие, обещаю вам. А я, разумеется, расскажу вам обо всем, что сумею разведать в ваше отсутствие.
Холмс сдержал слово. Когда я вернулся из клуба, он был уже дома и сообщил мне весьма любопытные вещи.
Услыхав имя Конк-Синглтона, мистер Касселл оживился и поведал Холмсу все, что знал об этом господине, который был немного известен в художественной среде. Этот удалившийся от дел банкир обладал небольшим состоянием. Купив однажды задешево ценную, но ранее неизвестную картину, он вообразил себя крупным знатоком и начал усердно посещать аукционы, скупая невзрачные полотна в надежде повторить успех и с выгодой перепродать приобретенные работы. Некоторые антиквары смеха ради издевались над ним: взвинчивали цену, а потом отказывались от борьбы и уступали ему бросовые холсты по непомерной стоимости. В итоге он разорился и умер банкротом.
О миссис Конк-Синглтон мистер Касселл мало что смог рассказать. Она намного младше мужа, талантливая художница-самоучка, получившая кое-какие профессиональные навыки. Когда супруг оказался на мели, она пополняла семейный бюджет, продавая свои работы, в основном пейзажи, по весьма скромным расценкам. После несчастного случая, изуродовавшего ее лицо, она сделалась затворницей и редко выходит за порог своего дома в Бейсуотере.
– А что же с картиной? – полюбопытствовал я.
– Ах, картина! – усмехнулся Холмс. – Мистер Касселл получит разрешение миссис Конк-Синглтон и произведет профессиональную расчистку, а кроме того, спросит у нее, что за ярлык, возможно, был приклеен на обороте рамы – там, где остался засохший клей. А пока нам остается только ждать.
– Вдруг это произведение кого-то из старых мастеров? – воскликнул я.
– Ах, Уотсон, Уотсон! Этот ваш неизменный оптимизм! Мистер Конк-Синглтон тоже им отличался – и поглядите, что с ним сталось! Возможно, это всего лишь любительская работа, которая ничего не стоит. Давайте-ка подождем.
Кульминация этих событий наступила лишь через две недели. Холмс получил от мистера Касселла телеграмму:
Завтра четыре часа пополудни приглашаю вас обоих чаепитие мою галерею тчк Будет миссис Конк-Синглтон тчкНа следующий день в назначенный час мы явились в галерею, которая оказалась закрыта, поскольку было воскресенье. Мистер Касселл сам отпер нам дверь и проводил мимо висевших на стенах картин в свой кабинет. Холмс находился в отличном расположении духа, я же сгорал от любопытства, желая познакомиться с миссис Конк-Синглтон и взглянуть на расчищенное полотно.
Кабинет мистера Касселла показался мне подходящим местом для развязки. Он так же, как и залы галереи, был увешан картинами, а кроме того, обставлен застекленными шкафчиками палисандрового дерева, в которых красовались изысканные произведения искусства из мрамора и фарфора. Здесь же находился маленький столик, покрытый кружевной скатертью, на которой стояли серебряный чайный сервиз и подставка для торта с аппетитными пирожными. Вокруг стола были расставлены четыре стула; на одном из них лицом к двери восседала миссис Конк-Синглтон.
Она оказалась в точности такой, какой описывал ее мистер Касселл: высокая стройная женщина, с ног до головы облаченная в черное; лицо ее закрывала густая черная вуаль.