Барома недовольно сказала матери:
– Ну что ты ей голову морочишь? Совсем рехнулась?
Мама открыла крышку.
– Взгляни-ка! Да повнимательней.
В шкатулке было полно золота и всяких массивных украшений. Мне захотелось выбросить все эти противные штучки.
– Тут и глядеть нечего, – сказала я. – Какие-то старинные украшения.
– На сотню бхори, а то и больше. Но никак не меньше.
– Зачем ты мне все это показываешь? У меня и без того достаточно украшений. Ты хоть раз видела, чтобы я надевала любое из них? Ненавижу украшения.
– Это был мой долг. Вот зачем.
– Кому же принадлежит все это? Неужели тебе подарили на свадьбу?
– Нет. Это все твое.
– Мне ничего не нужно. Оставь все себе.
Лицо мамы на миг озарилось сиянием – это было видно даже в темноте. Она тихонько и как-то тревожно вздохнула.
Барома сказала:
– Лата, заканчивай с этой своей драматической историей! А то бог знает, куда тебя заведет твое безрассудство. Она же еще маленькая – что они знают в наши дни про драгоценности? Обратись к Кшитишу и попроси его кое-что переплавить из этой кучи. Только немного. Ювелирам лучше не показывать, сколько у тебя золота в доме.
Я так и не поняла, что за представление было сегодня утром. Я посмотрела на них по очереди. Что все это значило?
Почему мама так странно на меня глядит? Я же здесь не чужая.
Мама сказала:
– С твоего позволения, я уберу шкатулку обратно.
– С моего позволения? Но при чем тут я? Я никогда в жизни не видела эти драгоценности. Чьи они?
Мама опустила голову.
– Их кое-кто завещал тебе. А я все это время только их хранила.
– Что же мне с ними делать? И кто их мне завещал?
– Твоя тетушка. Ей жилось несладко. И эти драгоценности были для нее все равно что сердце.
– Кто же она была?
– Ты никогда ее не видела. Ее звали Рашомойи.
Я улыбнулась.
– Я видела ее фотографии. Такие красивые. Выходит, теперь я живу в ее комнатах?
– Ты живешь там по праву. Иначе зачем бы тебе их занимать?
– Но почему ты рассказала об этом только сегодня?
Мама с Баромой загадочно переглянулись. Я почувствовала между ними какой-то сговор.
– Мне пора идти, мама. У меня еще столько дел.
– Ладно.
Никому не понять романтического безрассудства, когда нахлобучиваешь на голову шлем и уносишься прочь на мотороллере. Пронизывающий холодный ветер, проникнув мне в голову через нос и рот, развеял все мысли про драгоценности. Нет, маму с Баромой мне было не понять. Какие-то они старомодные. Ни о чем другом, кроме золота и украшений, и думать не могут. Неужели они ни разу не пытались оглядеться вокруг и понять, до чего же прекрасен мир?
До Сумиты я добралась уже днем, побывав перед тем в двух других местах. Поставив мотороллер на стоянку, я вошла к Сумите в дом и позвала:
– Сумита, эй, Сумита!
На софе в гостиной сидел высокий скромный молодой человек. Жиденькая бородка. Взъерошенные волосы. Рассеянный взгляд. Он очень изменился, но я запомнила его на всю жизнь. Я застыла как вкопанная. У меня на мгновение-другое замерло сердце. А потом воспоминания о пережитом унижении нахлынули на меня, точно полчище мародеров.
Громкий голос пробасил:
– Сумита? Она, кажется, наверху.
Я вышла из гостиной и стала подниматься по лестнице, не сознавая, что делаю.
На кровати, среди мотков шерсти, сидела Сумита, вся растрепанная. Завидев меня, она жалобным голосом проговорила:
– Так ничего за сегодняшний день и не успела. А что поделаешь, Дада наконец вернулся после стольких лет разлуки. У нас тут такое веселье! Правда, ни на что другое не хватает времени. Заходи, садись. Дада видел тебя?
Я кивнула.
– Ты говорила с ним?
– Зачем?
Сумита неотрывно следила за вязальными спицами.
– Я просто так спросила.
Но она спросила не просто так. Я углядела во всем этом некий хитрый замысел. Я вся напряглась и даже разозлилась. Но не проронила ни слова.
Сумита спокойно сказала:
– Он был все это время в Америке. Представляешь, как тяжело ему там пришлось? Поначалу было совсем тяжко.
Мне не было до всего этого никакого дела. И я ничего не ответила.
Тогда Сумита продолжала:
– Слыхала я, у вас давеча вечером по дороге сломался грузовик?
– Да.
– Как жаль, что я не смогла поехать с вами в этом году. Ведь Дада приехал. Как же я могла поехать? Нам надо было поговорить о многом.
– Значит, все эти дни ты разговаривала с братом? А ведь раньше вы побаивались его.
– Дада уже совсем не тот, каким был прежде. Да и мы тоже. Мы стали взрослее.
– Твой братец все такой же самодовольный?
Лицо у Сумиты вытянулось.
Немного помолчав, она сказала:
– Самодовольный… А с чего ему быть самодовольным? Жили мы впроголодь. Все время побирались. А Дада был такой скромный – никогда ни о чем не просил. Мы даже не знали, голодный он или нет. Сказать по правде, он тогда настрадался.
– Молодец.
– Это все, что ты про него думаешь?
– Я ничего не знаю про Амалеша-да, так что прикажешь мне думать про него?
– Ты же сказала – он был самодовольный.
– Он хорошо учился, так с чего бы ему не быть самодовольным?
– Не говори так. Он посылал нам из Америки большую часть своей стипендии. А сам голодал. И учился не покладая рук.
– К чему мне все это знать?
– Еще никто не смел попрекнуть Дада недобрым словом.
– Занеси кофточку мне домой, когда довяжешь. Только не делай рукава в полную длину – на три четверти сгодится вполне.
Сумита кивнула.
– Хорошо. Только к сроку я не поспею. Ведь Дада приехал.
Сумита спустилась вниз меня проводить. Надевая шлем, я услышала, как она шепнула брату на ухо:
– Дада, это Бошон.
Басовитый голос ответил:
– Знаю.
Былое унижение сейчас жгло меня, точно крапива. Я скрежетала зубами. Я еще никогда в жизни так не разгонялась на мотороллере. Дом мой находился неподалеку, шагах в трех. Но я взяла такой разгон, что затормозить вовремя не успела. И того и гляди должна была разбиться. Мотороллер вскинулся на дыбы, словно конь. Затем его швырнуло в одну сторону, а меня в другую. Я здорово ушибла левую руку. У меня из глаз брызнули слезы. Кувыркаясь, к моему стыду, в тучах пыли, я почувствовала, что сердце у меня болит сильнее, чем тело.
Я подняла мотороллер с земли и медленно покатила его домой, успев скрыться до того, как к месту аварии подоспела толпа.
Снова оказавшись в своих личных покоях на третьем этаже, я увидела, что рассадила себе руку по локоть и она сильно кровоточила. А еще я расшибла голову, правда несильно, и все благодаря шлему. Может, я и бедро расшибла? Возможно. Но меня терзала вовсе не физическая боль. Я пошла к себе в комнату и тихонько села в кресло. Я была точно под гипнозом. Из сердца у меня рвался стон, заглушавший все другие звуки на третьем этаже. Пронзительный стон, вызвавший у меня чувство обделенности.
Родные тут же принялись бы меня ругать, прознай они о том, что со мной случилось, и навсегда запретили бы мне ездить на мотороллере. Так что мне пришлось быстренько промыть рану и помазать ее обеззараживающей мазью. К счастью, была зима, и я могла надеть кофточку с длинным рукавом. Вот только не всякую рану можно скрыть от посторонних глаз. Отчего надменное молчание в ответ на безвинное письмо, написанное когда-то в девичьем порыве, теперь откликнулось во мне многократно усилившейся болью?
У нас в городе появился новый ресторан. Он стал довольно знаменитым. Вечером дядюшка повел меня туда. В это шикарное, бросающееся в глаза заведение. Для небольшого городка это был и впрямь великолепный ресторан.
У дядюшки недавно обнаружили повышенное содержание сахара в крови, и в плане еды ему много чего было заказано. Я смерила его осуждающим взглядом.
– Ты не можешь есть все, что хочешь. Дай-ка мне меню, я сама тебе что-нибудь выберу.
Дядюшка помрачнел.
– Покушать вволю один раз не страшно.
– Нет уж, дядя, высокий уровень сахара в крови – штука опасная. Закажем тебе тушеное мясо с овощами. И пару лепешек Тандури Роти.
– А как насчет пары ложек жареного риса?
– Ладно, только из моей тарелки.
– Что это с тобой? Ты вся бледная.
– Дядя, ну почему вы не спускаете с меня глаз ни днем, ни ночью? Или у вас нет дел получше?
– Не бери в голову, лучше ешь.
Дядюшке как будто хотелось что-то мне сказать. Он несколько раз собирался с духом и все не мог.
Вечер был чудесный. После восхитительного ужина дядюшка повел меня поиграть в электронные игры. Не знаю почему, но мне совсем не везло.
Ночью на меня обрушилась целая симфония боли – страданий, отзывавшихся во мне нестройным многоголосьем музыкальных инструментов. Я не понимала, насколько серьезной была моя травма. Неужели у меня началась лихорадка? Мне вдруг стало непривычно холодно. Больше того, по комнате что-то витало. Что же это было?
Мне не спалось. Я встала с постели, включила свет во всех трех комнатах и принялась слоняться из одной в другую, точно привидение. Некогда и моя двоюродная бабка, Рашомойи, овдовевшая в детстве, точно так же бродила по этим комнатам. В жизни ей не выпало ни счастья, ни радости. Ей не позволялось обедать в ресторанах, гонять на мотороллере или играть в электронные игры. Она всю жизнь стерегла свои драгоценности. И вздыхала. И всплескивала руками в одиночестве. Может, это ее опустошенная душа порхала нынче ночью по комнате? Может, это ее вздохи я слышала?
На железной двери висело огромное зеркало. Я села на табурет напротив него. Дада когда-то говорил:
– Бошон похожа на Рашомойи.
Да, похожа. Я это знала. В нашем семейном альбоме хранится несколько фотокарточек Рашомойи. Ее сфотографировали уже в конце жизни, однако лицо у нее со временем не изменилось и сохранило безупречную красоту. Нынче ночью я отчего-то заскучала по Рашомойи. Свои драгоценности она, очевидно, завещала мне. Как странно! Откуда она могла знать про мое рождение?