Тех шляхтичей и кнехтов, что спешившись, карабкались на крутые склоны, сбивали лучники. Кочевники, увлекшие противника в западню ложным бегством, уже повернули коней и обстреливали любого, кто появлялся в пределах видимости.
Пешие польские воины, пронзенные стрелами, скатывались с холмов обратно в клубящийся ядовитый туман. Конные же поляки, отступив обратно на Доброе Поле попали под удар нукерской конницы Кхайду-хана.
— Ура-а-а! — Бурцев снова слышал монгольский боевой клич.
Невероятно, но поляки — ошалелые от едкого дыма, ослепшие и задыхающиеся — все же нашли в себе силы противостоять натиску отборных ханских гвардейцев. Польские рыцари попытались даже контратаковать сами.
Справа от холмов, воодушевляя остальных, билась группка пышно разодетых панов. Всадники сгрудились вокруг стяга с изображением белой стрелы на красном фоне, а в самом центре небольшого отряда Бурцев разглядел высокого рыцаря. Все с той же белой стрелой на щите. Узнал он и знакомый по Легнице павлиний плюмаж на шлеме, и дорогие — в серебре и золоте одежды. Не простой шляхтич командовал этой кучкой отчаянных бойцов. Сам Генрих Благочестивый рубился в рукопашной с лучшими воинами Кхайду-хана, к которым постепенно подтягивалась и остальная татаро-монгольская рать.
Силезец владел мечом не хуже Казимира Куявского: сокрушительными ударами он уже свалил одного из ханских нукеров и ранил второго. Княжеская свита тоже явно знала ратное дело не понаслышке. Однако расклад сейчас был не в пользу поляков. Кочевники умело окружили, а затем оттеснили Генриха и еще нескольких рыцарей от основных сил, подрубили княжеский стяг, навалились со всех сторон…
Силезский князь пытался прорваться из окружения, но был стянут с лошади и ранен в ногу. Кто-то из верных вассалов отдал Генриху своего скакуна, но время было упущено. Не желая сдаваться, князь бросился на гвардейцев Кхайду. В плен он не попал.
Генрих в последний раз взмахнул мечом. Чуть приоткрылся и…
Наконечник монгольского копья вынырнул откуда-то сбоку, ударил всадника в подмышку и нашел-таки слабое место в прочных латах. Генрих выронил тяжелый клинок, сам повалился с седла. Пышный плюмаж уткнулся в грязь, смешанную с кровью. Кто-то сорвал с князя шлем, отшвырнул в сторону.
Десяток силезцев ринулись было на помощь господину, но противник оказался расторопней. Ханские нукеры набросили на Генриха аркан и уже безжизненное тело оттащили к холмам, где кривая сабля обезглавила мертвого князя.
Когда пал силезский стяг, а вместо него над сражающимися поднялась окровавленная голова, насажанная на пику с конским хвостом, польские рыцари окончательно утратили надежду на победу.
Нет, поляки не побежали, сломя голову к спасительным легницким стенам. В полках Генриха Благочестивого были собраны достойнейшие шляхтичи. Даже, потеряв предводителя, они отступали достойно, с боем, яростно отбиваясь и больно огрызаясь. Вслед отступавшим смотрели безжизненные глаза Генриха Силезского. Отяжелевший от княжеской крови копейный бунчук едва шевелился на ветру.
Бурцева поразили стойкость и мужество поляков. И, видимо, не только его. Кхайду-хан дал противнику уйти с честью. Впрочем, возможно, это был не столько благородный порыв, сколько желание сохранить собственных воинов, гибнувших уже без особой нужды.
Кочевники не стали преследовать уцелевших поляков. Выполняя приказ Кхайду, нукеры-гвардейцы разбрелись по усеянному трупами полю. Приказ был такой: посчитать погибших врагов. Каждому убитому отрезали ухо. Вечером к ногам Кхайду-хана нукеры сложили девять больших турсуков с ушами. Но на суровом обветренном степными ветрами лице внука Темучина не было радости. Слишком тяжело далась ему эта победа.
Глава 66
Пока ханские нукеры резали уши мертвым полякам и немцам, новгородцы и татары искали соратников, которым не хватило сил дойти до монгольского стана. Раненых было мало — обе стороны секлись люто, жестоко, безжалостно добивая и топча копытами коней все, что шевелилось. Но кое-кто все-таки выжил. Бурцев аж вздрогнул, когда из вечернего сумрака, словно призрак, выступила пошатывающаяся фигура в разбитом нагруднике и с кровяными колтунами в волосах.
— Дмитрий?! Жив!
— А что со мной сдеется? — новгородец по очереди обнял Бурцева и Бурангула. — Рад, что и вы уцелели, браты!
Судя по медвежьей хватке десятника, Дмитрий вовсе не был бесплотным духом.
— Тебя ж копьем сшибли!
— Ну и сшибли, ну и что… Не впервой. Хороший доспех да добрый поддоспешник уберегли. В грудях болит, правда, но ребра и потроха вроде целы. Так что еще повоюем.
— А с головой как? — поинтересовался Бурангул.
— Оно тоже не страшно. Моя голова покрепче, чем у других будет. Хотя копытом хорошо так приложило. Я только под вечер очнулся. Чувствую: кто-то за ухо берет. Глядь, а это дружинник ханский ухо мне резать вознамерился. Ну, я его самого того… кулаком в ухо. Он — в крик, да за саблю. Принял, слышь, меня в темноте за раненного куявца. Но когда я его по-нашему, по-русски обложил, сразу признал и сабельку свою в ножны спрятал.
— И чего? — невольно улыбнулся Бурцев.
— А ничего, — Дмитрий тронул разбитую голову, поморщился. — Шелом бы теперь подходящий найти надобно.
— Найдешь, — Бурангул обвел взглядом поле. — Сегодня много голов с плеч послетало… Знай только — вынимай из шлемов.
— Что верно, то верно, — помрачнел десятник. — Сколько ж тут народища-то порублено, да постреляно?! Сколько душ загублено?!
— Кхайду-хан не меньше тумена потерял, — сказал Бурангул. — Поляков, тевтонов, прочих рыцарей да кнехтов и того больше полегло.
— А новогородская дружина как?
— Семь десятков от той дружины и осталось, — ответил Бурцев. — Твой десяток весь до единого тевтоны да куявцы вырубили.
— Худо, — сокрушенно вздохнул новгородец.
Помолчали.
— Ну, а твои-то что, Бурангулка?
— Почитай, из сотни полусотня уцелела.
— Ох, худо.
— Могло быть хуже, русич. Если б подошла к Генриху богемская подмога. Если б не было у нас огненных стрел. Если бы Вацалав не удумал, как остановить тевтонов.
Возражать Дмитрий не стал — нечего было возразить. Новгородец обратился к Бурцеву:
— Как дальше-то нам быть, Василь? Идти с ханом или возвращаться пора? Сегодня вроде переломили мы хребет орденской свинье, уберегли Русь-матушку. Что мыслишь, а воевода?
Мысли на этот счет у Бурцева имелись.
— Еще не уберегли, — возразил он. — Конрада Тюрингского добить надо. Магистр-то сбежал. И впредь не угомонится. Оправится от поражения, дождется, пока Кхайду-хан из Польши уйдет, соберет новое войско, да двинет в крестовый поход, как замышлял.
Он замолчал. Это была лишь одна причина, по которой надлежало поскорее добраться до тевтонского магистра. Вторая — Аделаида.
Дмитрий, подумав, кивнул:
— Твоя правда, Василь. Не след нам возвращаться, покуда Конрад жив. Вот достанем магистра, тогда, даст Бог, и двинем обратно.
— Ага, если хан отпустит, — усмехнулся Бурцев. — После сегодняшней битвы Кхайду хорошими воинами разбрасываться не станет.
И Дмитрий, и Бурангул посмотрели на него как на умалишенного:
— То есть как это не отпустит?! — удивился новгородец. — На то у нас уговор с ханом, а уговор дороже денег. Мы ж не наемники али подневольники какие. По доброй воле в поход шли. А коли воли не будет, что ж Кхайду с нами навоюет-то?
— Хан всегда договоры блюдет, — вставил слово Бурангул. — Как можно обмануть того, с кем бок о бок сражаешься? Как после надеяться на обманутых союзников в бою?
Вот те и пресловутое восточное коварство! Вот те и вероломство азиатское! Принципы, однако, у хана Кхайду. Прямо, кодекс рыцарской чести.
— Не, Василь, не сумлевайся даже! — вновь пробасил Дмитрий. — Хан воинской клятвы не нарушает, коли не вынуждают его к этому. Да и нет никакой корысти Кхайду отношения с русичами портить. Зачем? Русь преградой стоит между степью и тевтонскими рыцарями, так что татарам мир с нами выгоднее, чем война.
— Ладно, — подытожил Бурцев. — Пока остаемся с ханом. Будем вместе Легницу брать. Поляки туда отступали. И тевтоны, надо полагать, тоже. Вот возьмем город, доберемся до Конрада Тюрингского — тогда и решим, как дальше быть.
— Так ведь это, — снова встрял Бурангул. — Нет сейчас Конрада в Легницкой крепости.
— Нет?! — вскинулся Бурцев.
— Мои воины видели, как магистр оставил куявцев и часть своих рыцарей прикрыть отход, а сам с малым отрядом и пленницей вон там, за лесом, повернул на север, прочь от города.
Бурцев сплюнул.
— Чего ж ты раньше-то молчал, Бурангул!
— А раньше меня никто не спрашивал, — огрызнулся сотник.
— И-эх, — Бурцев в сердцах развернулся.
— Куда ты, Вацалав?
— К Кхайду-хану, — буркнул он, не оборачиваясь, — разговор есть…
Глава 67
К Кхайду его пустили не сразу. Стража перегородила путь копьями.
— Жди, — коротко приказал нукер в порубленных доспехах. — Хан занят.
Бурцев отступил к коновязи. Чья-то взмыленная лошадь повернула к нему голову. Надо же — вся морда в пене. Интересно, кто так загнал животину?
Дозволенье войти Бурцев получил, когда из шатра вышел незнакомый монгольский воин. Странно, вся одежда — в грязи, а кровавых пятен не видно. Кочевник был измотан, скорее, долгой скачкой, чем недавней битвой.
В походном жилище Кхайду ничего не изменилось. Все — вплоть до шелкографии с изображением покойной жены — находилось на прежних местах, словно и не было долгих переходов, словно ханская юрта простояла неподвижно с тех самых пор, как Бурангул впервые притащил сюда Бурцева на аркане.
Кхайду принял его благосклонно. Взмахом руки отогнал стражников-нукеров, занервничавших при виде посетителя, не спешившего падать ниц перед «непобедимым ханом». Телохранители отступили. Неподвижными истуканами застыли у входа. Правда, рук с сабельных эфесов не убрали. Отношение хозяина шатра к гостю может измениться, а верной страже всегда нужно быть наготове.