— Мы бы уехали, но боимся оставить страну на таких придурков, как ты и Митя!
Собрание явно пошло не в ту сторону. Назревал скандал. И тогда вмешался Моряк.
— Команда, смирно! — гаркнул он, и сразу стало тихо. — Я сперва не хотел вмешиваться, но не удержался — моя тельняшка стала краснеть от стыда. Разве мы бабе Мане характеристику выдаем? Мы сейчас на себя характеристику сочиняем, и, признаюсь, эта характеристика меня очень огорчила. Столько лет вместе на одной палубе, и бури, и штормы выдерживали, а тут… — Он грустно развёл руками. — Чего только не наговорили: и бегство, и предательство, и перерождение… А главное-то слово и не нашли — это же беда, наша, общая! Их беда, что они нас теряют и наша беда, что они из родной земли себя с корнем выдергивают. Думаете, это легко? Ой, нет! Запросто на такое не пойдёшь… Поэтому хочу кое-кого предупредить: если из вас мразь попёрла, то просьба заткнуть фонтан, потому что нам будет трудно жить вместе с теми, кто перемажется в дерьме!..
Это был холодный душ, который сразу остудил и пристыдил. Несколько секунд все молчали.
— За какую же резолюцию голосовать? — растерянно спросила Гинзбург.
— Не надо резолюций. Надо просто пожелать бабе Мане семь футов под килем. Отговаривать мы её не будем — взрослый человек, сама знает, что делает. — Моряк повернулся к Мане, которая сидела в своей комнате у окна и, как из ложи, наблюдала за происходящим. — Счастливо вам доплыть до своей гавани и стать на якорь. А мы вас будем долго-долго помнить и грустить. Ведь наш двор без вас, как корабль без боцмана.
— Ай, бросьте! — махнула рукой растроганная баба Маня и расплакалась.
— Мы дадим ей положительную характеристику, но с отрицательным отношением, — подвела итог старуха Гинзбург, и все проголосовали за эту странную резолюцию.
А Тэза готовилась к отъезду: собирала справки, гладила одежду, добывала в магазинах картонные ящики от продуктов и паковала в них книги и посуду.
Баба Маня каждое утро, как на работу, ходила в ОВИР, крутилась там и, возвращаясь, сообщала дочери все новости, связанные с «отъездной» темой.
— Нужна ещё одна справка о том, что мы не брали напрокат телевизор.
— Я принесла такую справку.
— То про чёрно-белый, а теперь нужно про цветной.
— Но у нас в прокате еще нет цветных телевизоров, — удивлялась Тэза.
— Телевизоров нет, а справки есть. Надо получить.
Однажды она прибежала в страшной панике.
— Говорят, что они забирают ордена. Свой я им отдам только вместе с жизнью!
Баба Маня во время войны давала кровь для раненых, получила знак отличного донора, страшно им гордилась и называла его орденом.
Новый день — новое сообщение.
— В Чопе носильщики берут десять рублей за место.
— Сами понесём, — успокоила её Тэза.
— Нельзя! Таможенники принимают багаж только от носильщиков! А проводники и начальник поезда требуют пятьдесят рублей с каждого купе.
— А они за что?
— За то, что открывают в вагонах окна. В Чопе поезд мало стоит, в проходе давка — вещи выбрасывают через окна. Если их не откроют, не успеешь разгрузиться.
— Значит, возьмём поменьше вещей.
— А ценности вообще вывозить запрещено!
— Чего ты волнуешься? Твои ценности у тебя не отберут.
— А кораллы?
— Кораллы разрешено провозить.
— А!.. Я им не верю!
Её ценностями было бабушкино ожерелье из кораллов, ещё до войны завещанное Марине, и десятка два недорогих брошек, которые она собирала всю жизнь. Всё богатство хранилось в запертом ящике буфета, периодически проверялось и снова запиралось на два поворота ключом.
Тревожась, что это не пропустят, баба Маня приняла предупредительные меры: обшила кораллами подол своего выходного платья, воротничок, рукава и карманы. Брошки прикрепила в виде пуговиц, все, сверху донизу. Платье превратилось в кольчугу, и стало таким тяжёлым, что когда она его примерила, у неё подогнулись ноги.
Накануне отъезда Тэза устроила прощальный ужин.
Мебель уже вывезли, поэтому сидели на узлах и ящиках. На трёх сдвинутых чемоданах стояли еда и бутылки. Пили водку, закусывали форшмаком — фирменным блюдом бабы Мани.
Моряк принёс две банки чёрной икры.
— Там это товар.
Ванечка притащил в подарок отремонтированный им трансформатор:
— Неизвестно, какое там напряжение.
Броня шептала Тэзе:
— Если встретите Диму, передайте, что я живу, как барыня: убираю восемь подъездов, зарабатываю больше двухсот рублей. В домоуправлении меня повесили на Доску почета. Может, он вернётся?
Во время прощания обычно пьют за предстоящие встречи. А здесь встреч не предвиделось. Прощались навсегда, поэтому в основном молчали, как в комнате, где покойник.
Потом баба Маня вручила каждому на память часы из дедова наследства, торжественно объявляя название фирмы и стоимость.
К концу ужина Моряк сообщил:
— Мы тут недавно посовещались и приняли решение: Лёшину могилу берем под свой контроль, будем по очереди досматривать — помыть, подкрасить, цветочки посадить…
Тэза поднялась с рюмкой в руке.
— Спасибо вам за то, что вы хорошие люди… Спасибо за прожитую вместе жизнь… Спасибо… — Водка расплескалась. В горле стоял комок, который она никак не могла проглотить. Понимая её состояние, Моряк заторопился:
— А теперь споём! Все вместе!
Мэри Алая качнула бюстом и запела. Мусью Грабовский аккомпанировал ей на гитаре.
Эх, загулял, загулял, загулял
Парень молодой, молодой…
— В красной рубашоночке… — нестройно подхватили остальные.
Броня плакала.
Утром прибыл заказанный автофургон. Началась погрузка. Мужчины выносили тяжёлые вещи, женщины — те, что полегче. Баба Маня вытащила перетянутый верёвками тюк, из которого сочились перья.
— Я хочу умереть на своей подушке.
Только Тэза сидела на скамейке под своим окном, далёкая и безучастная, будто всё это происходило не здесь и не с ней.
Шофёр посигналил, давая понять, что погрузка закончилась.
— Посидим перед отплытием, — предложил Моряк.
Все присели, кто на скамейку, кто на ступеньки парадного, кто просто на корточки. Несколько секунд прощально молчали.
Снова посигналил шофёр. Тэза продолжала сидеть без движения.
Моряк подошёл и положил ей на плечо свою квадратную ладонь.
— Вас никто не осудит: живые тянутся к живым.
— Мёртвые сильней живых, — тихо произнесла Тэза.
Призывно сигналил шофёр.
Глядя сквозь открытое окно на разорённую квартиру. Броня растерянно произнесла:
— Ведь вас уже выписали.
Баба Маня продолжала сидеть, обнимая свою любимую подушку.
— А вы что скажете? — обратился к ней один из братьев Кастропуло.
И она произнесла в ответ одну-единственную фразу, которую выучила за все эти месяцы:
— Май нейм из Маня.
ПРОЛОГ ВТОРОЙ ЧАСТИ
Прошли годы. Пришла перестройка. Заколебалась почва под ногами, повалились идолы с пьедесталов, невероятное стало возможным, а возможное — невероятным.
Страна напоминала дерево, которое трясёт налетевший ураган. Растерянные люди, как сорванные листья, закружились в этом вихре и, подхваченные им, понеслись в разные страны, в чужие края, за моря и океаны.
Именно о них, унесённых и разбросанных, вырванных из родной земли и пересаженных в незнакомую почву, прижившихся и отторгнутых, удовлетворённых и отчаявшихся — именно о них эта вторая часть повести, продолжение первой.
Прошли годы, возмужали мы, повзрослели дети, выросли внуки, мы всё стремительней движемся от нашего «вчера» к нашему «сегодня», поэтому в моём повествовании, рядом с прежними, полюбившимися героями, появятся новые, с которыми вам предстоит познакомиться и, я надеюсь, тоже полюбить их.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Перестройка принесла амнистию, которая прервала срок Жориной отсидки. Он вернулся ещё более худым и синим, похожим на бройлерного петуха на пенсии. Его вставная челюсть была разбита в тюремной драке, поэтому выпадала не сразу, а по частям.
Тэза освободила ему комнату Мани, а сама перешла в его бывшее «купе». Теперь у них была общая гостиная и по отдельной спальне — у Жоры появилась возможность жениться хоть каждый день. Но он не торопился.
— Надо оглядеться, — объяснял он Тэзе, просматривая газеты, заполненные сообщениями об открытии кооперативов и совместных предприятий. — Что-то мне не по душе это пиршество демократии.
— Ты же всегда жаловался на контроль прокуратуры и ревизоров, — удивлялась Тэза.
— Да. Но это лучше, чем массовый психоз неограниченных возможностей. Чем они будут неограниченней, тем их быстрее ограничат. Грабить советскую власть намного привычней при диктатуре пролетариата.
С помощью торговых друзей Жора устроился заведующим какой-то перевалочной продуктовой базы. Отправляя вагон крупы, он добывал мышей, пускал их вовнутрь, оставлял им мешок перловки «на прокорм», а остальную крупу пускал «налево». Вагон приходил пустым, но там кишели мыши — было на кого списывать потери.
Потом его устроили завскладом при обувном магазине. Вскоре, после очередной реорганизации в торговле, магазин ликвидировали, а про склад забыли. Туда регулярно завозили обувь, и она тут же распродавалась — Жора прекрасно обходился без магазина. У него завелись деньги, он модно оделся, вставил новую челюсть, но с женитьбой не спешил. Его многопудовая невеста Мэри, обиженная и оскорблённая, вышла замуж за мусью Грабовского, который в первую же брачную ночь ушёл в запой и ещё не вернулся.
А город бурлил свободой. Почти ежедневно возникали всё новые и новые неформальные объединения: националисты, сионисты, анархисты, реформисты…
— Я всегда любил бардак, — ворчал Жора, — но не в государственном масштабе. Они хотят жить по-европейски, оставаясь азиатами. Посмотри вокруг: заводы стоят, бандиты грабят, банки лопаются и бесследно исчезают…