И у Пола, и у Джона есть природный музыкальный талант и оригинальность, но выражаются они по-разному. Пол сочиняет легкую приятную музыку — «Michelle», «Yesterday», — а у Джона музыка агрессивнее, не так ровна — скажем, «I Am the Walrus». Отчасти это диктуется характером. Задолго до того, как они стали писать музыку, Джон был агрессивнее и грубее, а Пол мягче и гибче.
Но наверное, удивительнее всего в этом композиторском дуэте то, что после десяти с лишним лет тесного сотрудничества оба сохранили яркую индивидуальность. У каждого свой уникальный облик.
Мало того, у обоих индивидуальность за эти годы стала только ярче. В рок-н-ролльный период их песни были очень похожи, но после «Yesterday» песню Пола не так уж трудно отличить от песни Джона. Друг на друга они влияли: Пола подстегивало желание лучше писать тексты, Джона подгоняла рьяность и самоотверженность Пола. Но они все равно очень разные.
Их музыку постоянно анализировали, восхваляли и интерпретировали — с самого начала, с 1963 года, когда музыкальный критик «Таймс» восторгался их «пандиатоническими кластерами». Считается, что на них самих повлияло все на свете, от негритянского блюза до венгерских танцев.
Едва стало известно, что они употребляют вещества, в песнях тут же стали выискивать всевозможные наркотические аллюзии. Утверждалось, что даже слово «help»[214] в песне для Ринго «A Little Help From My Friends» обозначает марихуану. И что в названии «Lucy in the Sky with Diamonds» зашифрована ЛСД, хотя это чистое совпадение. Сын Джона Джулиан нарисовал картинку — его одноклассница Люси в небе. В Америке под фразой из песни «meeting a man from the motor trade»[215] понимали подпольного акушера.
Они, конечно, используют наркотический сленг, но не так часто, как многим кажется. Как ни странно, несколько сознательных сленговых непристойностей прошли незамеченными. В «Penny Lane», например, выражение «finger pie» — старая ливерпульская похабщина: так ливерпульские парни говорят о ливерпульских девчонках.
Все эти интерпретации «Битлз» страшно веселят. Джон нарочно оставил словесные игры и абсурдный поток сознания в «I Am the Walrus», понимая, что куча народу станет анализировать эту белиберду.
Но битлов не волнует, правда ли они величайшие авторы песен в современном мире и даже лучше Шуберта. Они никогда не обсуждают, не пытаются оценить свою музыку. Если их прижать к стенке, Пол просто отвечает, что музыка у них неизбежно все лучше и лучше.
«Мы каждый раз хотим что-то сделать по-новому. После „Please Please Me“ мы решили, что в следующей песне нужно сделать как-то иначе. Развлеклись эдак, надоело — стали придумывать, как еще развлечься… А зачем нам оглядываться назад? Это глупо. Это как из серых костюмов всю жизнь не вылезать… Наверное, всем бы так хотелось — в любой работе всякий раз пытаться что-то сделать по-новому. Мы так делаем, потому что для нас это хобби, вот и все. Мы не напрягаемся, и нам всегда по кайфу».
Джордж считает, что в их репертуаре пока не так уж много песен, о которых стоило бы разговаривать (о том, как он пишет песни сам, мы поговорим ниже).
Но время от времени Джордж тоскует по старым временам. «Я все чаще думаю: было бы здорово опять вместе поиграть. Мы этого не делали с тех пор, как бросили гастролировать. Может, однажды арендуем студию и просто поиграем для себя».
«У нас неплохие песни, — комментирует Джон, — но ничего особо выдающегося. Когда их ставят по радио, меня они не трогают. Я даже не вслушиваюсь. Наверное, если б их ругали, говорили, что они никуда не годятся, я бы тогда как-то на них отзывался».
Свои пластинки битлы никогда не слушают — ну, разве что когда готовятся записывать новый альбом. Тогда могут поставить предыдущий — посмотреть, докуда добрались в прошлый раз. Ни один из них своих песен не поет — ни до записи, ни после. Разражаясь, скажем, припевом из «She Loves You», Джон и остальные словно насмехаются над чужим шлягером.
«Мы их заслушали до дыр, пока записывали, — говорит Джон. — Когда песня закончена, уже все равно.
Мне отчетливо неприятно слышать фрагменты, которые не удались. В „Lucy in the Sky“ мне кое-что не нравится. В „Mr. Kite“ не везде удалось звучание. „A Day in the Life“ хорошо получилась, хотя, когда мы записывались, я ожидал гораздо большего. Наверное, можно было поработать над ней посерьезнее. Но меня никакими пинками не заставишь опять за нее взяться.
Я не считаю, что наши старые песни сильно отличаются от новых, как все вечно твердят. Слова другие — ну так они и сделаны иначе. А мелодии почти такие же.
Видимо, я к нашей музыке так равнодушен потому, что другие воспринимают ее слишком всерьез. В некотором роде приятно, но в основном бесит.
Хорошо, когда людям наша музыка нравится, но когда они начинают ее „ценить“, находить там какие-то глубины, раздувать из нее неизвестно что — тогда это все дерьмо. Очередное доказательство, что мы не ошибались по поводу так называемого искусства. Это куча дерьма, и больше ничего. Мы терпеть не могли весь этот бред, который несут про Бетховена и балет, теша себя мыслью, будто это все важно. Теперь и до нас добрались. А это все ерунда. Стоит нескольким людям завестись, они давай врать себе, будто это важно. И все превращается в одно большое вранье.
И мы тоже вранье. Мы знаем, что врем, — мы знаем, что люди этого и хотят. Люди дали нам свободу им врать. И мы такие: а давай вставим вот это сюда — то-то они озадачатся. Я уверен, что все художники так делают, как только осознают, что все это вранье. Наверняка Пикассо тоже вставлял что-нибудь куда-нибудь. Он, наверное, уже восемьдесят лет живот надрывает со смеху.
Однако это все очень грустно. Когда мы не смеемся, мы врем себе, будто мы важны. Но люди не воспринимают смешное. Если сказать, что мы, когда писали „She’s Leaving Home“, на самом деле думали о бананах, никто не поверит. Они не хотят верить.
Очень печально, что тогда, много лет назад, мы были правы. Бетховен — вранье, как и мы сейчас. Он просто что-то накропал, и все.
Вопрос вот в чем: понимал ли Бетховен и всякие такие люди, что они вранье? Или правда считали, что они важные? Понимает ли премьер-министр, что он просто какой-то мужик? Вот я не знаю. Может, он уже совсем погряз, пока притворялся, будто знает, что делает. Фигово то, что, по виду судя, он правда считает, будто понимает, что творится, а он не понимает ни шиша.
Люди думают, что „Битлз“ всё понимают. А вот и нет. Мы просто что-то делаем. Люди желают знать, в чем скрытый смысл песни „Mr. Kite“. Не было никакого скрытого смысла. Я взял и написал песню. Напихал в нее кучу слов, потом напихал разного шума. Я в нее не врубался, пока писал. Я в нее не верил, когда мы ее записывали. Но никто мне не поверит. Они не хотят верить. Они хотят, чтоб это было важно».
31Джон
Джон живет в Уэйбридже, Саррей, в большом псевдотюдоровском доме на частной территории, застроенной такими же псевдотюдоровскими домами. Здесь же обитает Ринго. Дом обошелся Джону в 60 000 фунтов, хотя купил он его за 20 000. Еще 40 000 ушло на отделку, перепланировку, оформление и меблировку, ландшафтные работы в саду и постройку бассейна. Он переплатил и сам это признает. «Если продать, верну, наверное, где-то половину, тысяч тридцать. Разве что найду какого-нибудь поп-певца — ну, любого пижона».
В саду у Джона стоит трейлер, расписанный в психоделическом стиле, как и «роллс-ройс». Дом находится на пригорке, и участок пологий. У Джона работает постоянный садовник, экономка Дот и шофер Энтони. Все они живут отдельно.
Прихожая довольно сумрачна и забита книгами, но комнаты за ней светлые, просторные и роскошно обставленные. Длинные плюшевые диваны, громадные толстые ковры, элегантные шторы — на вид все новое и необжитое, как голливудские декорации. Но в этом блестящем интерьере попадаются странные безделушки, старые плакаты и кое-какой антиквариат. Вот они весьма потрепаны и интимны — их явно выбирал не художник по интерьеру, а Джон, но забыл о них, едва прошел каприз.
Все эти гостиные служат коридорами. Никто никогда ими не пользуется, хотя в них не найдешь ни пылинки. Через них проходят, чтобы попасть на улицу. Вся жизнь сосредоточена в одной прямоугольной комнатке в глубине дома. Одна из стен целиком стеклянная, а за нею сад и деревья.
Джон, его жена Синтия и их сын Джулиан (родившийся 8 апреля 1963 года) в основном обитают в этой комнате и в кухне. Окружающая роскошь как будто и ни при чем. За ней присматривает Дот.
Зато на своей территории Син заботится о семье сама — она стряпает на троих, хотя Джон иногда может приготовить чай. Воспитание Джулиана лежит на Син. Она никогда не нанимала няню, хотя с ребенком часто сидит Дот. Дот приглядывала за Джулианом, когда Джон и Син в начале 1968-го ездили в Индию.
Син временами переживает, что у них такой громадный дорогой дом, который почти не используется. Джон, если задумывается, считает, что это просто хохма.
«Все стоит целое состояние, — жалуется Син. — Джон тратит деньги налево и направо, и это заразительно. Я вечно угрызаюсь. Порой приходится брать себя в руки, когда я сознаю, что значат такие деньги для других. Наши счета за продукты и напитки меня просто потрясают. В основном хлеб, чай, сахар, молоко, еда для кошек и всякие соки и газировки — алкоголя мы не пьем. Но почему-то в месяц набегает под сто двадцать фунтов. Я не понимаю, как так выходит».
В доме пять кошек. Их клички — карта разных этапов жизни Джона. Имеется кошка Мими, в честь тети, а еще есть Мэл и Нил, в честь гастрольных менеджеров. Одного котенка, родившегося летом 1967-го, в разгар периода йоги, зовут Бабиджи.
Большинством регулярных счетов, например за газ и электричество, занимается их бухгалтер. За остальное платит Син.
«Иногда я просматриваю счета, — говорит Джон. — Если они мне не нравятся, я их откладываю подальше и забываю, пока не начинаются жалобы. Изредка я спрашиваю, почему там такая сумма, а не другая, но слышу в ответ лишь: „Видите ли, сэр, дело в том, сэр…“ От них ничего не добьешься».