На записи Ринго обычно сидит в стороне со своими барабанами, а остальные толпятся у микрофона. Он называет себя молчуном. Но блеском и остроумием своих шуток и наблюдений он не уступает остальным. Разница в том, что Ринго не поддерживает беседу, как Пол, не распространяется, как Джордж, когда оседлает любимого конька, и не сыплет дурацкими шутками и замечаниями, как Джон. Ринго молчит, пока с ним не заговорят.
Расслабившись, Ринго и впрямь выглядит отрешенным и подавленным. Прядь у него в волосах совсем поседела. Теперь седина не только на челке слева, но и на правой брови. Некоторые врачи утверждают, что преждевременная седина вызвана психологическими причинами, но большинство считают, что это ничего не значит.
Нос у Ринго не так велик, как на фотографиях, не говоря уж о карикатурах. Из-за этого некоторые считают его евреем. «Я, пока не прославился, даже не догадывался, что у меня большой нос. Мне и в голову не приходило, что меня считают евреем, пока однажды не позвонили из Jewish Chronicle[236]. Пришлось им сказать, что они ошибаются.
Теперь я вижу, что стал таким, какой есть, потому что меня так воспитывали — без отца и с матерью, которая вечно на работе. Поэтому я стал тихим интровертом. Я только сейчас начинаю себя понимать, хотя в детстве я был совершенно счастлив. Недавно смотрел по телевизору передачу о том, как влияет на детей долгое пребывание в больнице. Они от этого могут стать очень замкнутыми».
Ринго не замкнулся. Он очень открытый и дружелюбный — самый милый из битлов. Он совершенно не эгоцентричен. Морин считает, Ринго мог бы добиться гораздо большего, если б захотел.
«Это же он придумал разукрасить блестками. Он вам что, не сказал? Это пустяк, я понимаю, но он никогда не выставляет свои заслуги напоказ… Я думаю, он часто себя недооценивает. Забывает свои прекрасные идеи, потому что считает, будто он не творческая личность. Говорит, хорошие идеи — не его стезя. Но ему много чего прекрасно удается. Он хорошо рисует. По-моему, фильмы пойдут ему на пользу, — надеюсь, они будут успешными. У него все прекрасно получается. А какой он танцор!»
Ринго — гораздо ярче, нежели может показаться. И в реальной жизни красивее, чем на фотографиях, — у него глубокие голубые глаза. В группе он вовсе не шут и не любимчик-талисман. Его мнение значит не меньше, чем мнение остальных. Но на фоне более ярких талантов Пола и Джона Ринго держится еще скромнее, чем на самом деле. Однако битлы полагаются на него. Ринго — жизненно важный элемент группы, он привносит в нее то, в чем битлы нуждаются, — сентиментальность, но также здравый смысл, человечность. У него немало хороших идей по поводу «Битлз» и самого себя.
«Мне кажется, мы четверо равны и составляем единое целое. Мы разные и в то же время похожи.
Когда есть звезда или лидер и аккомпанирующая группа, можно его принять, а можно уйти. А когда нас четверо, можно ассоциироваться с одним из нас, но любить и остальных. Если вам не нравится Элвис — все, приехали. А нас четверо, есть из чего выбирать.
Мы никогда не соперничали, ни наедине, ни на публике, хотя у каждого есть свои фанаты.
Если бы мы встали перед миллионной толпой поклонников и предложили им выбрать, то к Полу, пожалуй, выстроилась бы самая длинная очередь. Джон и Джордж на втором месте. А Ринго на последнем. Мне так думается. Сразу видно по письмам фанатов и воплям на концертах.
Фанаты Джона не очень любят Пола, и наоборот. А меня любят и те и другие. Они все любят меня, помимо своих основных героев. Может, если подсчитать суммарные голоса, я даже выиграю.
Все хотят охранять меня и оберегать. Я это понимаю. Сентиментальный маленький Риччи вызывает материнские чувства. В детстве было то же самое. И со взрослыми женщинами, и с девушками. Полу тоже это свойственно.
Такой уж я есть. И зачем это менять? Правда, время от времени охота стать другим. Когда меня зовут сниматься, я вот думаю, надо бы сыграть какого-нибудь законченного мерзавца. Было бы забавно. Посмотреть на реакцию публики.
Я не творческий человек. Я это знаю. Но люди ждут, что я захочу творить. Шлют письма — мол, чего бы мне не попробовать. Пару лет назад я попробовал, написал две песенки, но получилось вторично, а я даже и сам не понял.
Когда нет творческой искры, это несколько угнетает. Ты знаешь: люди думают, что ты нетворческий. Но не могут же все четверо быть творцами? Половины уже достаточно. Ты вспомни, сколько групп — хороших групп — вообще ничего не могут написать.
Я бы рад уметь, конечно. Это слегка давит, когда понимаешь, что не умеешь. У меня есть рояль, но я на нем толком не играю. Иногда бывает такое чувство — вот прямо чувствую, что сегодня возьму и напишу хорошую песню. Но стоит взяться, и ничего не получается. Не умею. Могу в до мажоре — но только на двенадцать тактов[237]. Это шутка такая. Вообще ничто.
Иногда мне не по себе — сижу в углу за барабанами, играю, что велят. Когда ударники из других групп говорят, что вот тот кусок был классный, я знаю, что мне, скорее всего, другие сказали так сделать, хотя хвалят меня.
Мне нравится снимать кино, но иногда бесит. Это же все интуитивно, понимаешь? Снимаешь и надеешься, что сложится, что получится хорошо.
Но кино мне интересно — раз я не умею писать и сочинять, можно и в кино себя попробовать.
Многим понравилось, как я сыграл в „A Hard Day’s Night“, я знаю, но я тогда вообще не понимал, что происходит. Вот та сцена с мальчиком на берегу канала, которую все так полюбили. Я был никакой. Котелок вообще не варил. Накануне я не спал всю ночь. Выхожу в этом своем плаще, от усталости чуть не падаю. Ни рукой не могу шевельнуть, ни ногой. Дик на меня орал, чтоб я врубился. А получилось нормально. Когда я камень пытаюсь отфутболить — это я придумал. Ага. Но все остальное придумал Дик. Я был совсем не в себе.
После того фильма мне много чего предлагали, но все звездное, чтоб я продолжал в том же духе. Я чуть было не согласился на роль доктора Ватсона в фильме про Шерлока Холмса, но решил, что это для меня чересчур. Я пока не хочу браться за серьезное. Провалиться — это было бы ужасно. А вот небольшая роль — это хорошо, ответственности поменьше. И если получится, я рискну попробовать роль посерьезнее.
Я согласился играть в „Кэнди“[238] потому, что роль была невелика и там снимались другие звезды — Марлон Брандо, Ричард Бёртон. Я подумал: фильм вытянут они, а я у них поучусь. У меня была роль испанского садовника, почти без слов, и снимался я всего десять дней.
Конечно, я не умею играть. Я не знаю как. Я смотрю актеров по телевизору. Сразу видно, что они актеры, у них мимика — ух! Ты бы видел их глаза. Я так не умею. Я вообще ничего не делаю. Прямо не знаю. Может, это и есть актерство».
По словам Ринго, он не будет горевать, если завтра все, что у него есть, просто исчезнет. Он по-прежнему считает, что ему фантастически повезло и он заработает себе на хлеб, даже если опять придется слесарничать.
«Хотя нет, слесарничать я бы теперь вряд ли смог. Я же пошел играть в группы и не доучился. Не появись Рори Сторм, а потом „Битлз“, так и шатался бы с „тедди-боями“. А сейчас — ну, был бы, наверное, чернорабочим… Конечно, я рад, что не чернорабочий. Приятно быть частью истории — хоть какой-то истории. Я вот чего хочу — попасть в учебники по истории, пусть дети про меня читают».
Кода
Писать биографии ныне живущих людей — неблагодарное дело: жизнь не стоит на месте. Опасно фиксировать мнения и факты — они постоянно меняются. К тому времени, когда вы прочтете последние четыре главы, битлы, наверное, сами не согласятся с доброй половиной того, что наговорили. И вероятно, уже успеют подыскать себе новые дома.
Зато, работая с живыми героями, получаешь материал из первых рук — если, конечно, тебе согласны уделить время. В данном случае битлы охотно сотрудничали с автором, хотя воспоминания о битломании нагоняли на них смертную тоску. К счастью, этот этап детально описан, но, поскольку книга задумывалась как хроника, я постарался поговорить о битломании в общих чертах.
Я старался писать как можно объективнее, хотя авторские пристрастия все равно наверняка лезут из всех щелей. И я сопротивлялся соблазну анализировать. Аналитики и без меня уже перемололи многие миллионы слов. Пускай через пятьдесят лет, если битлов еще будут помнить, кто-нибудь напишет их критическую биографию.
Я, естественно, считаю, что помнить их будут. Иначе я бы не взялся за эту книгу. Однако ближайшее будущее «Битлз» весьма туманно. Снимут ли они новые фильмы? Выживет ли «Эппл»? Что будет с Махариши? А может, битлам все наскучит и они свернут дела?
Возможно, к выходу этой книги некоторые вопросы прояснятся. «Битлз» пережили уже столько разных этапов — нет причин сомневаться, что грядут новые.
Они уверены, что добьются успеха и в кино, и во всем, за что возьмутся, но в истории шоу-бизнеса еще никому не удавалось повторить свой успех. Элвис Пресли застыл почти сразу. Чарли Чаплин продолжил работу, ставил очень профессиональное кино, но нельзя сказать, что оно потрясло мир. Подобно битломании, чаплинский Маленький Человек, напуганный огромными корпорациями, был хорош для своего времени. Станут ли «Битлз» актуальны вновь?
Мы еще не знаем, не повредит ли им жизнь в такой изоляции. Влияет ли на искусство отсутствие раздражителей? По мнению некоторых искусствоведов, если бы Пикассо почаще выходил в свет, общался с новыми людьми и куда-нибудь ездил, он бы не стал валять дурака, чертя рисуночки на меню.
Приватная жизнь битлов по-прежнему очень приватна, однако новые раздражители им обеспечивает «Эппл». Пожалуй, «Эппл» — на сегодняшний день самая конструктивная стадия их развития. Много лет «Битлз» возражали против благотворительности и вообще почти любых организаций, были эдакими великодушными деспотами, а теперь пользуются своими деньгами и могуществом, дабы поддерживать других. И что бы кто ни думал про трансцендентальную медитацию, интерес битлов к религии позитивен и приносит только благо — тоже полная противоположность их прежних позиций. Некогда они отвергали идею ответственности поп-кумиров перед обществом, а сейчас в вопросах духовных и материальных выступают почти миссионерами. Если их заявления о том, что они только начинают, окажутся правдой, спустя пятьдесят лет биографу «Битлз» предстоит писать не только о бит-пластинках.